Читать книгу Тарас Шевченко та його доба. Том 2 - Віктор Берестенко - Страница 37

Відомий декабрист Ф. Глінка165 свідчить про перше заслання О. С. Пушкіна: «Познакомившись и сойдясь с Пушкиным с самого выпуска его из лицея, я очень любил его как Пушкина и уважал, как в высшей степени талантливого поэта. Кажется, и он это чувствовал и потому дозволял мне говорить прямо на насчёт тогдашней его разгульной жизни. Мне даже удалось отвести его от одной дуэли. Но это постороннее: приступаю к делу. Раз утром выхожу я из своей квартиры (на Театральной площади) и вижу Пушкина, идущего мне навстречу166. Он был, как и всегда, бодр и свеж; но обычная (по крайней мере, при встречах со мною) улыбка не играла на его лице, и лёгкий оттенок бледности.

– Я к вам.

– А я от себя!

И мы пошли вдоль площади. Пушкин заговорил первый:

– Я шёл к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих (под моим именем) пиесах, разбежавшихся по рукам, дошёл до правительства. Вчера, когда я возвратился домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьдесят рублей, прося дать ему почитать моих сочинений и уверяя, что скоро принесёт их назад. Но мой верный старик не согласился, а я взял да и сжёг все мои бумаги. При этом рассказе я тотчас узнал Фогеля с его проделками.

Теперь, – продолжал Пушкин, немного озабоченный, – меня требуют к Милорадовичу! Я знаю его по публике, но не знаю, как и что будет и с чего с ним взяться?.. Вот я и шёл посоветоваться с вами…

Мы остановились и обсуждали дело со всех сторон. В заключение я сказал ему:

– Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения. Он не поэт; но в душе и рыцарских его выходках у него много романтизма и поэзии: его не понимают! Идите и положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности.

Тут, ещё поговорив немного, мы расстались. Пушкин пошёл к Милорадовичу, а мне путь лежал в другое место.

Часа через три явился и я к Милорадовичу, при котором, как при генерал-губернаторе, состоял я, по высочайшему повелению, по особым поручениям, в чине полковника гвардии. Лишь только ступил я на порог кабинета, Милорадович, лежавший на своём зелёном диване, окутанный дорогими шалями, закричал мне навстречу:

– Знаешь, душа моя! (это его поговорка) у меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все бумаги; но я счёл более деликатным (это тоже любимое его выражение) пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился очень спокоен, с светлым лицом, и когда я спросил о бумагах, он отвечал: «Граф! все мои стихи сожжены! – у меня ничего не найдётся на квартире; но если вам угодно, всё найдётся здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу всё, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкою, что моё и что разошлось под моим именем». Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь… Вот она (указывая на стол у окна), полюбуйся!.. Завтра я отвезу её государю. А знаешь ли? Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою (это тоже его словцо) обхождения.

После этого мы перешли к очередным делам, а там занялись разговорами о делах графа, о Вороньках (имение в Полтавской губернии), где он выстроил великолепный дом, развёл чудесный сад (он очень любил садоводство) и всем этим хотел пожертвовать в пользу института для бедных девиц Полтавской губернии.

На другой день я постарался прийти к Милорадовичу поранее и поджидал его возвращения от государя. Он возвратился, и первым словом его было:

– Ну, вот дело Пушкина и решено!

Разоблачившись потом от мундирной формы, он продолжал:

– Я вошёл к государю с своим сокровищем, подал ему тетрадь и сказал: «Здесь всё, что разбрелось в публике, но вам, государь, этого не надо читать!» Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас дело было. Государь слушал внимательно, и наконец спросил: «А что ж ты сделал с автором?» – Я сказал ему от вашего имени прощение. Тут мне показалось, – продолжал Милорадович, – что государь слегка нахмурился. Помолчав немного, государь с живостью сказал: «Не рано ли?» Потом, ещё подумав, прибавил: «Ну, коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности, отправить его на службу на юг».

Вот как было дело. Между тем, в промежутке двух суток, разнеслось по городу, что Пушкина ссылают. Гнедич167, с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах), бросился к Оленину168; Карамзин, как говорили, к государыне; а незабвенный для меня Чаадаев хлопотал у Васильчикова, и всякий старался замолвить слово за Пушкина. Но слова шли своею дорогою, а дело исполнялось буквально по решению…169

Кто таков упомянутый здесь Фогель? Фогель был одним из знаменитейших, современных ему агентов тайной полиции. В чине надворного советника он числился (для вида) по полиции; но действовал отдельно и самостоятельно. Он хорошо говорил пофранцузски, знал немецкий язык, как немец, говорил и писал по-русски, как русский.

Во время Семёновской истории170 он много работал и удивлял своими донесениями. Служил он прежде у Вязмитинова171, потом у Балашова172, и вот один из фактов его искусства в ремесле. В конце 1811 года с весьма секретными бумагами на имя французского посла в Петербурге выехал из Парижа тайный агент. Его перехватили и перевезли прямо в Шлюссельбургские казематы, а коляску его представили к Балашову, по приказанию которого её обыскали, ничего не нашли и поставили рядом с министерскими экипажами. Фогеля послали на разведку. Он разведал и объявил, что есть надежда открыть, если его посадят как преступника рядом с заключённым. Так и сделали. Там, отделённый тонкою перегородкою от нумера арестанта, Фогель своими вздохами, жалобами и восклицаниями привлёк внимание француза, вошёл с ним в сношение, выиграл его доверенность и чрез два месяца неволи вызнал всю тайну. Возвратясь в С. – Петербург, Фогель отправился прямо в каретный сарай, снял правое заднее колесо у коляски, велел отодрать шину и из выдолбленного под нею углубления достал все бумаги, которые, как оказавшиеся чрезвычайно важными, поднёс министру. Вот какого полёта была эта птица, носившаяся и над головою Пушкина!»173

В. І. Ленин зазначав: «Декабристы разбудили Герцена». Олександр Іванович і став їхнім першим істориком, їх наступником, який 13(1) вересня 1850 р., як завжди, щиро й одверто та принципово писав знаному італійському революціонеру й сучаснику Джузеппе Мадзіні: «Я не сижу сложа руки, у меня ещё слишком много крови в жилах и энергии в сердце, чтобы удовлетвориться ролью страдательного зрителя. С 13 до 38 лет я служил одной идее, был под одним знаменем: война против всякой власти, против всякой неволи, во имя безусловной независимости лица. Я буду продолжать эту маленькую партизанскую войну, как настоящий казак, “auf eigene Faust”174, как говорят немцы, связанный с великой революционной армией, но не вступая в правильные кадры её, пока она совсем не преобразуется, т. е. не станет вполне революционною»175.

Декабристський рух був, очевидно, першим широким антисамодержавним рухом у Росії. «По вычислениям современного исследователя, – пише інший ґрунтовний знавець декабризму Н. Я. Ейдельман, – офицеры – участники тайных обществ 1825 г., а также офицеры, не входившие в общества, но принимавшие активное участие в вооружённых выступлениях, составляют всего около 0,6 % от всех офицеров и генералов русской армии того времени (169 декабристов на 26 424 офицера и генерала).

Если же исходить из известного Алфавита декабристов, включающего около 600 имён, и принять во внимание десятикратное число «сочувствующих» (о чём не раз толковали и декабристы и их враги) – тогда получится, что в движении была замешана заметная доля взрослого мужского дворянского населения страны».

За життя спадкоємного дворянина О. С. Пушкіна настали часи, коли більшість передових людей Росії почали віддавати собі звіт у тому, що головною перешкодою на шляху вільного розвитку величезної держави є кріпосництво. Геніальний російський поет, як відомо, шанував Петра І й таврував його наступників. «Аристокрация после его, – писав Олександр Сергійович, – неоднократно замышляла ограничить самодержавие; к счастию, хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож, и образ правления остался неприкосновенным. Это спасло нас от чудовищного феодализма, и существование народа не отделилось вечною чертою от существования дворян. Если бы гордые замыслы Долгоруких176 и проч. совершились, то владельцы душ, сильные своими правами, всеми силами затруднили б или даже вовсе уничтожили способы освобождения крепостного состояния, ограничили б число дворян и заградили б для прочих сословий путь к достижению должностей и почестей государственных. Одно только страшное потрясение могло бы уничтожить в России закоренелое рабство; нынче же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян, желание лучшего соединяет все состояния противу общего зла, и твёрдое, мирное единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещёнными народами Европы. Памятниками неудачного борения аристокрации с деспотизмом остались только два указа Петра III о вольности дворян, указы, коими предки наши столько гордились и коих справедливо должны были бы стыдиться.

Царствование Екатерины II имело новое и сильное влияние на политическое и нравственное состояние России. Возведенная на престол заговором нескольких мятежников, она обогатила их за счёт народа и унизила беспокойное наше дворянство. Если царствовать – значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сём отношении Екатерина заслуживает удивление потомства. Её великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало её владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, она возбуждала гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве.

Много было званых и много избранных; но в длинном списке её любимцев, обречённых презрению потомства имя странного Потёмкина будет отмечено рукою потомства. Он разделит с Екатериной часть воинской её славы, ибо ему обязаны мы Чёрным морем и блестящими, хоть и бесплодными победами в северной Турции».177

Ю. М. Лотман178 в ряде работ справедливо отмечает, что главным итогом русской культуры XVIII – начала XIX в. было именно формирование нового просвещённого прогрессивного человеческого типа. «Именно эти люди двигают вперёд, живят русское просвещение, учат и учатся в первых университетах, лицеях. Это они – «дети 1812 года», разделившие с солдатами все тяготы двухлетней кампании, увидевшие на Западе многое (по мнению начальства, слишком многое) и ожидающие перемен в собственной стране. Это они – активные читатели Истории Карамзина и ранних стихов Пушкина.

Общественное значение мыслящего меньшинства умножалось разнообразными формами дружеских, литературных, политических объединений, в которых они участвовали (Арзамас, Зелёная лампа, Вольные литературные общества, лицейские, полковые содружества, «артели», масонские ложи, наконец, первые тайные общества). Это были люди той эпохи, о которой Чаадаев позже скажет «время надежд».

Появление на исторической сцене такого яркого, энергичного слоя и для многих современников и для позднейших наблюдателей-исследователей казалось неожиданным, отчасти загадочным.

«Богатыри не вы!» – восклицает лермонтовский герой, противопоставляя сегодняшних – вчерашним; и сам Лермонтов, понятно, согласен, что к людям 1812 – 1825 гг. не применимо его «толпой угрюмою…». Всё, что угодно, только не угрюмость. Девиз той эпохи – в пушкинских строчках:

Ясність у розумінні рушійних сил декабристського руху, його місця й ролі в боротьбі проти самодержавства з’ясував В. І. Ленін, аналізуючи новий, вищий етап революційного руху – першу народну революцію в Росії, що відбулася на самому початку ХХ століття. «Особенно интересно, – пише він у «Докладе о революции 1905 года», – сравнить военные восстания в России 1905 года с военным восстанием декабристов в 1825 году. Тогда руководство политическим движением принадлежало почти исключительно офицерам, и именно дворянским офицерам; они были заражены соприкосновением с демократическими идеями Европы во время наполеоновских войн. Масса солдат, состоявшая тогда из крепостных крестьян, держалась пассивно»180.

У цій же доповіді декабристський рух отримав більш розгорнуту характеристику. «В 1825 году, – відзначав В. І. Ленін, – Россия впервые видела революционное движение против царизма, и это движение было представлено почти исключительно дворянами. С того момента и до 1881 года, когда Александр II был убит террористами, во главе движения стояли интеллигенты из среднего сословия. Они проявили величайшее самопожертвование и своим героическим террористическим методом борьбы вызвали удивление всего мира. Несомненно эти жертвы пали не напрасно, несомненно. Они способствовали – прямо или косвенно – последующему революционному воспитанию русского народа. Но своей непосредственной цели, пробуждения народной революции, они не достигли и не могли достигнуть»181.