Читать книгу Сказы казачьего Яика - Владилен Машковцев - Страница 8

Гугнихе было тогда 90 лет, выйдет, что она

родилась в 1480 году.

А.С. Пушкин

Цветь первая

Над землёй окрайной на Яике, где погибла ватага Гаркушина, две звезды появились яркие. Злая сила была порушена. Злое зло поросло повиликою. И судить в степи было некого. Васька Гугня с Дона великого разгромил орду Ногайбекову.

Будет песня о том величавая. Зря глумилась рать оголтелая, что под Гугней – кобыла чалая, а под ханом – кобыла белая. У ордынцев прела баранина и в клетях пели птицы райские. Но бежал Ногайбек израненный, бросил жён и шатры татарские.

И пробился Гугня до Яика, взял с добычей котлы ордынские. Вои ждали доли не маленькой и в ковыльном краю борзо рыскали. А на Яике, на Горыныче, токмо рыба была в изобилии. Горевал Гугня:

– Горе нынче нам! Для чего же ногайцев избили мы?

Гугня лошадь стреножил чалую, опустил грустно голову буйную. Казаки атаману печальному притащили татарку юную. Атаман загремел на товарищей:

– Где вы взяли поганку грязную? Я иду через смерть и пожарища, а не мирные свадьбы праздную. Не утратим же, други, обличье! Круг напомнит суровым голосом, что в казацком законе, обычае – жён и чада казнить перед промыслом. Тех, кто будет водиться с бабами, мы посадим на кол осиновый!

Но угрозы те были слабыми, а татарка была красивая. Может, ведала тёмною силою, может, бабьей травой-заманихою. И прилипла татарка к Василию, стала верной женой – Гугенихою.

Цветь вторая

Две звезды полыхали яркие, ночью в небе хвосты они выгнули. Казаки остались на Яике, крепостушку у речки воздвигнули. Лютень страшен морозами рысьими, но медов сенозарник рощами. Казаки хитроумно возвысили городок в Коловратном урочище.

Бабья доля, как в море судёнышко: то нырнет, то над бездною заново. В городке стала красным солнышком Гугениха, жена атаманова. Кто-то прятал лепёшки печёные, кто-то радость предвидел в аисте. И злодеи клубились чёрные – было много шипенья и зависти.

Голутвяк на дуване скаблился и подначивал Гугню знаками. Атаман, мол, у нас обабился, он страшится Мурзы с хайсаками.

Бытие теплоносно не каждому. Одиноко жилось и солоно. Но однажды ватага отважная триста девок отбила из полона. На юницах шелка хорасанские, а невесты рыдали и ахали. И везли их купцы астраханские на базары, в гаремы шаховы.

Бусурмане были собаками, но зачем – из огня да в полымя? Не зазря молодицы плакали – с казаками опасней, чем в полоне. Страхолюдам не стать человеками, лучше выпустить кровушку каплями. Перед грозной тропой и набегами рубят жён и детей они саблями!

Горемыки те синеокие все побаски о Гугне ведали. И от истины были далёкими, трепетали лживыми ведьмами. Казаки жён казнили не в ярости, а сужденья в напраслине – прыткие. Убивали родных по жалости, дабы враг не замучил пытками.

Степь копытила конница лавою. Что же нужно для счастия полного? Удальцы без похода кровавого триста девок отбили из полона. Казаки гоготали, как лешие, изменить в божьей воле нечего. Но юниц они поутешили: мол, в обычаях всё изменчиво!

И землянки повырыли тёплые, и поставили избы добротные. Женихи на свадьбах затопали, замычали и в стойлах животные. Паки рожь золотистая над пашнями, шёл казак за сошкой старинною. Появилась и птица домашняя, и пеклись пироги с осетриною.

Две звезды полыхали яркие, а судьба была за туманами. Освящала свадьбы на Яике Гугениха, жена атаманова. И ходила между укрепами, и поила гостей рассолами Гугениха – лепо-прелепая, черноокая и весёлая.

Цветь третья

Над землёй казачьей на Яике, над могилой горбатой Гаркушиной две ночные кликуши провякали. Прорицание звёзд подслушали. На закат за полынным волоком лебедица рухнула с песнею. Есаулы ударили в колокол, навострили струги на Персию. На дуване раздумье трудное:

– Что же деять мы станем с бабами? Порешим в одночасье судное иль ордынцам оставим на пагубу? Городок теремами вымахал. Сколько ж будет и смерти, и ужаса? Ведь Мурза о походе вынюхал, где-то рядом хайсаки кружатся.

Но у Гугни бунчук в движении:

– Бог поможет, и всё перемелется. Я нарушу закон-положение, на убивство рука не осмелится. И уйдём на врага мы весело. Но оставим утешно женщинам сечку ржаную, порох плесенный, самопалы и пушку с трещиной.

А цветенье летело хлопьями. Казачата ревели сирые. Бабы падали в ноги с воплями:

– Нет, уж лучше убейте, милые! Порубите клинками каждую! Под пищали поставьте затинные!

У кого же рука отважится души так вот губить невинные?

Встрепенулись хоругви совами, вёсла в берег ударили брызгами. Заскользили струги тесовые вниз по Яику – в море Хвалынское.

Провидение миром двигало. Много было для сердца нежданного. Вслед махнула платком индиговым Гугениха, жена атаманова. И ушли казаки на Персию. Но оставили то, что обещано: сечку ржаную, порох плесенный, самопалы и пушку с трещиной. Замерла стрекоза на щавеле, стало солнце во хмари тусклое. Казаки городок оставили, и детишек, и поле русское.

Цветь четвёртая

Как ушли казаки на Персию, закружились враны, закаркали. Степь исторгла хищную бестию, появился Мурза с хайсаками. Бабы вышли в укрепы с ружьями, там остожья алели всполохом. Гугениха кричала:

– Подруженьки, набивайте ручницы порохом!

А толмач зудил над казачками:

– Мы живем и Аллахом, и славою. Кровью бабьей мы руки не пачкаем. Сдайтесь клонно, змеюки вилавые! И кумыс опьяняющий вылакав, мы не рушим Корана древнего. Мы сыночков убьём ваших, выродков, но не тронем отродия девьего!

Гугениха смеялась:

– Кто в запани? Подходите поближе, любезные! Встренем вас мы пищальными залпами, пушка плюнет сечкой железною!

Дети малые выли под окнами, кто-то в страхе метался беспамятно. Но рыгнула мортира огненно – сто ордынцев упали замертво. И казачки гибли под стрелами, агнецов оставляли сиротами. Облака были белыми-белыми. И металась орда за воротами.

Ты, песняр, в гуслярице вырази, как становятся бабы дивными. Из укрепов казачки вылезли и Мурзу закололи вилами. И орда в солонцах рассеялась, разбежалось отребье труслое. Молодицы пылали смелостью в ярой битве за поле русское. И сказания будут известными, как врага разгромили поганого. Как стреляла из пушки треснутой Гугениха, жена атаманова.