Читать книгу Черный русский. История одной судьбы - Владимир Александров - Страница 4

Этой катастрофы не должно было случиться. Утром 1 апреля 1919 года Уильям Дженкинс, американский консул в Одессе – крупном черноморском порту России, вышел из своего кабинета и направился в «Лондон-отель», где располагался штаб французской оккупационной армии. Он был обеспокоен вчерашним отступлением на фронте – Красная гвардия выбила греческие и французские войска еще из одного города к востоку – и безумными слухами, что ходили среди десятков тысяч беженцев, хлынувших в Одессу с советской территории. Он хотел встретиться лично с французским командиром, генералом Филиппом д'Ансельмом, и прямо спросить, что тот намерен предпринять в столь скверной ситуации. Нехватка продовольствия и топлива в городе была критической. Разгоралась эпидемия тифа. Радикально настроенные рабочие бунтовали и запасались оружием. Грозные одесские банды соперничали с большевистским подпольем в грабеже домов и предприятий, убивая всякого, кто вставал у них на пути. Дженкинс составил список из двадцати девяти американцев, находившихся в городе, включая, вопреки правилам, чернокожего мужчину из штата Миссисипи с его белой женой и четырьмя детьми-мулатами. Как консул, Дженкинс отвечал за безопасность всей этой группы и уже начинал сомневаться в решительности и надежности французов.

Хотя он и не будет знать об этом еще целых полтора дня, но для его опасений имелись все основания. Несколькими днями ранее французское верховное командование в Париже решило, что военное вмешательство в русскую гражданскую войну было ошибкой. Однако генерал д'Ансельм умело скрывал это за своими по-военному грубоватыми манерами и лгал Дженкинсу в лицо.

Для начала он сделал вид, будто делится с Дженкинсом секретом, ведь тот как-никак был официальным представителем важного союзника, и отметил, что, возможно, ввиду нехватки продовольствия придется эвакуировать из Одессы часть стариков, женщин и детей. Когда же Дженкинс заговорил о необходимости всеобщей эвакуации, д'Ансельм заверил его, что о выводе французской армии из Одессы «нет и речи».

Дженкинс вышел из штаб-квартиры французов обнадеженным. На следующий день, в среду 2 апреля, он получил письменное подтверждение того, что сказал ему д'Ансельм. Более того, французский военачальник распространил свое сообщение по всему городу, опубликовав в местных газетах объявления, содержание которых сводилось к тому, что хотя и придется эвакуировать некоторых горожан – он использовал на удивление грубое выражение «все бесполезные рты», – но все же военная ситуация была под контролем.

На самом же деле французы уже приняли решение о выводе всех сил из Одессы. Однако, вместо того чтобы организовать планомерную эвакуацию – она заняла бы две недели, но это был единственный способ перевезти 70 тысяч военных с их снаряжением, а также от 50 до 100 тысяч гражданских лиц, – д'Ансельм и его команда решили как можно дольше держать решение в секрете. Перенаселенность города достигала опасных размеров, и им хотелось избежать паники. Результат был прямо противоположным – он стал известен во всем мире как французский «провал» в Одессе.

Среда прошла относительно спокойно. Все государственные учреждения были открыты и работали. После заката покой нарушали только треск стрельбы и взрывы ручных гранат – это городские криминальные элементы и большевики приступили, как обычно, к своим ночным грабежам и налетам. Во внешних и внутренних гаванях французские и прочие союзнические военные корабли спокойно стояли на якоре. В биваках греческих, сенегальских и алжирских зуавских полков было тихо.

Затем почти случайно Дженкинс узнал невероятную новость. Около десяти часов вечера Пиктон Багге, британский торговый атташе в Одессе, явился к нему со срочной и конфиденциальной информацией. Он слышал от капитана корабля Его Величества «Скёрмишер», стоявшего в порту торпедного катера, – а капитан, в свою очередь, узнал это от французского адмирала в Одессе, – что французы решили оставить город.

Дженкинс был потрясен – и не только тем, что д'Ансельм солгал ему; французское отступление означало, что через считаные дни в Одессу войдут большевики. Дженкинс также понимал, что, едва об этом станет известно, огромное число «белых» русских беженцев из Москвы, Петрограда и других северных мест пустится в бегство – из страха, что их вырежут большевики. Путь по суше будет отрезан, спастись можно будет только через Черное море, а кораблей на всех не хватит. Ему нужно было срочно разместить свою группу на борту, пока еще было время.

* * *

Большинство американцев, застрявших в Одессе, приехали в Россию по деловым вопросам и благотворительным делам, которые были хорошо известны Дженкинсу. Но явившийся к нему чернокожий не был похож ни на кого из тех, кого он когда-либо встречал в России. Мужчина назвался Фредериком Брюсом Томасом и заявил, что он – американский гражданин, владеющий ценной недвижимой собственностью в Москве. Как он объяснил, несколькими месяцами ранее, когда он бежал поездом из Москвы, у него украли паспорт, а другого документа, удостоверяющего личность, у него нет; не было таких документов и у его жены-шведки и четверых детей. Теперь он обращался в консульство за протекцией для себя и своей семьи, право на которую ему давало его американское происхождение.

Фредерик рассчитывал, что черный цвет кожи и южный акцент удостоверят его личность не менее убедительно, чем любая официальная бумага. Но при этом он не мог не знать, что помощь, которую может оказать Дженкинс, сопряжена с риском – получить обратный билет в мир американского расизма. За последние двадцать лет каждый раз, когда Фредерик подавал заявление на продление паспорта в Западной Европе или в России, представители американского консульства делали в нем отметку о цвете кожи; европейцев же и русских, напротив, такие вопросы как будто не беспокоили.

Но на сей раз Фредерик рисковал еще больше. Он скрывал нечто очень важное о себе, когда встретился с Дженкинсом, и боялся разоблачения. Четырьмя годами ранее, вскоре после начала Великой войны[1], Фредерик стал – небывалое, кажется, дело для черного американца – подданным Российской империи. Тем самым он автоматически лишился права на американское гражданство, а значит, больше не имел ни законного, ни морального права на американскую протекцию. Но Фредерик не сообщил консульству Соединенных Штатов в Москве о том, что сделал, и, насколько он знал, Министерство иностранных дел Российской империи, представившее его заявление на утверждение царю Николаю II, также не уведомляло посольство Соединенных Штатов в Петрограде. Таким образом, ни Дженкинс, ни какой-либо другой американский чиновник в России или Вашингтоне не могли знать правды.

Фредерику повезло: у Дженкинса не было оснований усомниться в его рассказе. За минувший год многие из тех, кто бежал из большевистской Москвы, пережили куда большие неприятности, чем кража документов. Поездам, что грохотали по не знающим закона и истерзанным войной российским просторам, беспрестанно угрожало нападение вооруженных группировок, как политических, так и криминальных, которые безвозбранно грабили и убивали пассажиров. А поскольку черные американцы были в России редкостью, Дженкинс не мог даже допустить, что Фредерик был кем-то не тем, за кого себя выдавал, пусть он, Дженкинс, и не слышал никогда о его, Фредерика, невероятной карьере богатого антрепренера в Москве. Консул решил, что красноречивый, солидный, среднего возраста чернокожий мужчина с широкой улыбкой – американец, хотя и указал в своем официальном докладе для Государственного департамента, что «м-р Фредерик Томас» – «цветной». Дженкинс добросовестно внес его вместе с женой и четырьмя детьми в список тех, кого он должен будет посадить на корабль.

Фредерик стоял перед трудным выбором: солгать Дженкинсу и бежать – или остаться в Одессе и рискнуть жизнью. Когда в первые месяцы 1919 года стало ясно, что французы не смогут содействовать «белым» в борьбе против большевиков – то есть осуществить план, в свое время вскруживший голову находившимся в городе беженцам, – надежды таких как Фредерик на возвращение домой, к прежней жизни и собственности, начали таять. Парадоксальным образом российское подданство, которое обеспечило Фредерику необходимую защиту в Москве во время начала Великой войны и сопутствовавшего ему взрыва патриотизма, стало теперь помехой. Большевистская революция уничтожила общество, которое приняло его и позволило ему процветать. Его театры и прочая собственность национализированы, а накопленное богатство разграблено. В ядовитой атмосфере классовой вражды, созданной большевиками, ему грозили арест и казнь только за то, что он был богат. Граждане же Соединенных Штатов и других держав-союзниц, сумевшие добраться до французского анклава в Одессе, могли обратиться за помощью к дипломатическому представителю своей страны. А поскольку после войны союзники направили к Константинополю – столице побежденной Османской империи – большой флот и превратили Черное море в свое владение, дипломаты пользовались прикрытием военной силы.

* * *

Был уже поздний час, но Дженкинс был так потрясен известием, что не мог дожидаться утра. Он немедленно принялся связываться со всеми находившимися в городе американцами, веля им как можно скорее собирать вещи и ехать в порт, пока еще можно было поймать извозчика. Затем он стал сжигать все шифрограммы в консульстве и упаковывать шифровальные книги. Трудясь всю ночь напролет, он сумел собрать всю свою группу. И рано утром в четверг, 3 апреля, посадил людей на два судна: это были корабль Его Величества «Скёрмишер», согласившийся принять большинство американских – консульских и прочих – служащих, и «Император Николай», российский корабль, который французы предоставили в распоряжение консулам нескольких стран-союзниц – Франции, Великобритании, Греции и Соединенных Штатов. Американский контингент на «Императоре Николае» был одним из самых небольших: наряду с еще шестнадцатью штатскими в него входили Фредерик, его жена Эльвира и три сына в возрасте от четырех до двенадцати лет – Брюс, Фредерик-младший и Михаил. Должен был быть еще четвертый ребенок, его семнадцатилетняя дочь Ольга, но она в последнюю минуту куда-то пропала, и никто не знал, где она.

Ольга жила отдельно от семьи, ее поселили в гостинице – возможно, из-за крайнего перенаселения и нехватки комнат в городе, заполненном беженцами, а возможно, оттого, что ее отношения с Эльвирой, которая приходилась ей мачехой, были напряжены, как это потом будет и с ее братом Михаилом. Как бы то ни было, внезапный ночной звонок Дженкинса захватил Фредерика врасплох. Он поспешил забрать жену, сыновей и скудный скарб, который можно было унести, и обратился за помощью к британскому действующему генконсулу Генри Куку, работавшему с Дженкинсом, – попросил его связаться с Ольгой и передать ей, чтобы она незамедлительно направилась в порт к кораблю. Кук согласился послать кого-нибудь в гостиницу к Ольге. Но посланник вернулся с огорчительной новостью: она оттуда уже съехала, а ее новый адрес неизвестен. Возможно, предположил Кук, Ольга решила попытаться попасть на борт какого-то другого из стоявших в порту кораблей.

Узнать, так это или нет, во время бегства по улицам спящего города было невозможно. Оказавшись же на борту, Фредерик не мог вернуться на берег – это было слишком рискованно. В любой момент могла просочиться информация об эвакуации – тогда Одесса взорвется, улицы наполнятся людьми и станут непроходимы. Несмотря на утешительную мысль, что его жена и сыновья практически в безопасности, для Фредерика это было, вероятно, мучением – ждать в двух шагах от берега и не мочь ничего поделать.

Поспешная посадка на корабль стоила Фредерику еще и остатков состояния. Перед революцией 1917 года оно достигало 10 миллионов долларов по сегодняшнему курсу. А остался он в итоге лишь с тем, что имел при себе – «меньше 25 долларов», как он скажет позднее, или, по нынешнему курсу, всего-то несколько сотен. Четверг, 3 апреля, был последним днем, когда работали одесские банки и когда клиенты еще могли забрать деньги, вот только Фредерик поднялся на борт «Императора Николая» раньше, чем те открылись.

Над городом всходило солнце; волнение от побега на корабль сменяла усталость от ожидания. «Император Николай» стоял на якоре, отправление вновь и вновь откладывалось. Во-первых, были проблемы с двигателями: нужно было 24 часа на то, чтобы развести пары. Кроме того, неожиданно сбежал экипаж, решивший примкнуть в городе к пробольшевистским рабочим, и требовалось найти ему замену. Все больше беженцев поднималось на борт, среди них было много русских. Французы все еще не объявили официально об эвакуации, хотя слух об этом уже распространялся и волнение в городе нарастало.

Наконец на следующее утро, в пятницу 4 апреля, д'Ансельм дал в одесских газетах объявление о немедленной эвакуации. Русский морской офицер, князь Андрей Лобанов-Ростовский, стал свидетелем того, что творилось в «Лондон-отеле», когда люди услышали новость и вдруг поняли, что им нужно получить от французов выездные визы, чтобы подняться на борт:

Тотчас воцарился бедлам. <…> Вестибюль был наполнен людьми, они буйно жестикулировали. Лифты были перегружены. Два потока людей, устремившихся вверх и вниз по лестнице, встречались на площадках между этажами, где начинались массовые драки. Женщины, попав в толчею, пронзительно визжали, а с лестничных пролетов сыпались чемоданы прямо на головы тем, кто находился внизу в вестибюле.

К этому хаосу добавлялось еще то, что яростная толпа, собравшаяся на улице, пыталась пробиться в гостиницу. Отряд французских солдат с ружьями наготове занял позицию в вестибюле за запертыми дверьми. С большим трудом, «рискуя быть раздавлен», Лобанов-Ростовский протолкнулся на верхний этаж, где ему «удалось миновать несколько сотен людей, которые колотились в двери занятых штабом комнат, требуя выдать визы». Попав внутрь, он получил письменный приказ, разрешающий ему подняться на борт корабля, отплывающего тем же утром; после чего он сбежал через заднюю дверь и поспешил в порт. Пароход, на который пустили Лобанова-Ростовского, оказался тем самым кораблем, что выделили для иностранцев («Императором Николаем»), и его мемуары проливают свет на судьбу, которую он разделил с Фредериком.

В порту паника была еще страшнее, ведь корабли, которые должны были отвезти беженцев в безопасное место, находились не только в пределах видимости, но и почти в пределах досягаемости. По словам Дженкинса, «сумятица была неописуемая». Десятки тысяч гражданских стекались толпой по улицам из верхней части города и заполняли причалы, пытаясь пробраться через вооруженный союзнический караул, едва справляясь с багажом и размахивая документами в воздухе.

Дисциплина во французских колониальных войсках, как и вообще у союзников, с самого начала была неважная. Внезапная эвакуация расшатала ее окончательно. Греческие солдаты в доках топорами разбивали у новых автомобилей двигатели и сталкивали их в воду, чтобы те не достались большевикам. Кук видел, как пьяные солдаты разграбляли припасы, которые они должны были эвакуировать, а офицеры просто стояли и спокойно смотрели на это. Перед самым отплытием британский капитан заметил, как несколько пьяных французских солдат – сенегальцев схватили двух юных русских девушек и затолкали их, визжащих, в сарай. Он вмешался – и смог посадить девушек на борт своего корабля. Когда он вслед за ними поднимался по мосткам, один из солдат подбежал к борту с винтовкой и выстрелил в него, но промахнулся.

Наконец, перед рассветом в воскресенье, 6 апреля 1919 года, «Император Николай» снялся с якоря и взял курс на Константинополь – это четыреста миль по Черному морю. Большевистские войска уже входили в Одессу. Они представляли собой дикую банду оборванцев, всего-то из трех тысяч человек. Даже несмотря на то, что их поддерживали многие вооруженные рабочие в городе, французская эвакуация десятков тысяч солдат перед лицом столь слабой силы выглядела особенно трусливой.

Для находившихся на борту русских это был глубоко волнующий момент. По мере того как «Император Николай» уходил во тьму, последний след их родины исчезал за кормой. Электрическая станция в Одессе не работала, и в городе не было видно других огней кроме красных вспышек пожаров, начинающихся в разных кварталах. Случайные крики и выстрелы, которые можно было слышать возле берега, уже корабля не достигали – было слышно только, как гудят двигатели и как шепчутся и шаркают ногами по палубе пассажиры. Море было спокойным.

Не менее волнующим был этот момент для Фредерика. Уже второй раз в жизни он испытывал горечь изгнания. Первый раз случился тридцать лет тому назад, когда он вместе с родителями бежал в Мемфис, после того как белый плантатор попытался отнять у них ферму в Миссисипи. Тогда дальнейшую его судьбу определила расовая ненависть. Теперь это была классовая ненависть, которая для большевиков была столь же укоренена в природе бытия, что и раса для большинства американцев. И это был второй раз, когда крупную перемену в его жизни обозначило морское путешествие. Двадцатью пятью годами ранее, направляясь через Атлантический океан из Нью-Йорка в Лондон, он был молод, имел устремления, хотел повидать мир. Сейчас же ему было сорок семь, он потерял в России больше, чем зачастую многие вообще когда-либо мечтали иметь, и едва ли его уже было способно удивить что-нибудь из того, что жизнь могла ему еще преподнести. Наконец, он покидал Одессу спустя почти двадцать лет после того, как прибыл в Россию, в страну, столь же неведомую для него тогда, как теперь – Турция.

В одно мгновение большинство беженцев на борту «Императора Николая» стало бездомными бедняками, плывущими в неизвестное будущее, и условия на борту лишь усугубляли эмоциональное страдание многих из них. Корабль был построен незадолго до войны и рассчитан на комфортную перевозку 374 пассажиров; сейчас же он был набит до отказа 868 беженцами. За исключением нескольких богатых людей, занявших отдельные каюты, почти для всех условия были крайне тяжелы. Пиктон Багге, британский атташе, сообщивший Дженкинсу об эвакуации, тоже находился на корабле; он был потрясен жестокостью французов, особенно по отношению к беззащитным русским, не находящимся под протекцией дипломатов:

Грязь на борту была практически неописуемая, и ничего нельзя было получить кроме как за деньги. Стакан воды, к примеру, стоил 5 рублей. Мужчинам для мытья приходилось тянуть ведра из моря, а женщины платили по 25 рублей за то, чтобы пойти помыться в каюту. <…> С ними французы особенно старались обойтись похуже, обидеть их; неприязнь, нараставшая во время французской оккупации Одессы, сменилась настоящей ненавистью.

Даже несмотря на то, что Дженкинс был на борту другого корабля, Фредерик и его семья находились под официальной американской защитой и поэтому, наверное, были отчасти избавлены от неприкрытой жестокости, которой французы подвергали других. И все же поездка не могла быть легка, особенно для Эльвиры и мальчиков.

После примерно сорока часов пути, вечером 7 апреля, «Император Николай» вошел в Босфор – узкий пролив, разделяющий Европу и Азию, – и стал на якорь в нескольких милях к югу от Черного моря, возле Каваки, небольшого городка на азиатском берегу, теперь называемого Анадолу Кавагы. Над местностью тогда, как и сейчас, возвышались развалины древнего замка, у которого на европейской стороне был двойник, столь же разрушенный. Загадочные памятники византийского и генуэзского прошлого – первое, что увидели пассажиры «Императора Николая», и это сразу позволило им понять, как далеко от дома они оказались. Ночью пришли и другие корабли из Одессы, к утру их было полдюжины, и все были под отказ набиты эвакуированными.

Беженцы прибыли туда, где надеялись быть в безопасности, однако там они обнаружили, что страшное испытание еще не окончено. Французские офицеры поднялись на борт «Императора Николая» и расставили повсюду сенегальских часовых. С пассажирами обходились как с заключенными; им приказали высадиться с судна, чтобы на суше подвергнуть их медицинскому обследованию и карантину. Поскольку в Одессе была эпидемия тифа и вши распространяли болезнь, союзники организовали «суровую дезинсекцию», обязательную для всех прибывших из России.

Французы руководствовались законными принципами здравоохранения, но вместе с тем процедуры эти были унизительны, да еще и охрана вела себя с пассажирами жестоко. О том, как переносили все это Фредерик и его семья, можно судить по описанию Лобанова-Ростовского: «Это было душераздирающее зрелище – баркасы, полные мужчин, женщин и детей, отплывающие к месту карантина в Каваке. Пожилые мужчины и женщины из уважаемых и богатых семей, привыкшие к роскоши и обходительности, ковыляли вниз по сходням под проклятия и грубые выкрики французских сержантов, обращавшихся с ними как со скотом».

Сама дезинсекция была мучительно медленной и примитивной. Когда баркасы пришвартовывались, мужчин и женщин разделяли и через разные двери заводили в похожее на барак помещение. Там им приказывали раздеться, сложить одежду в сетчатые мешки и пройти в комнату, которая оказывалась большой общей душевой. Они должны были как можно тщательнее помыться, после чего проходили в третью комнату, где, наконец, им выбрасывали обратно вещи. Один молодой человек вспоминал свое потрясение, когда он увидел, что стало с его одеждой. Процедура дезинсекции состояла в пропускании мешков с одеждой через камеру, наполненную горячим паром, который, как считалось, должен был убивать паразитов. Но высокая температура и влага также деформировали и иссушали кожаную обувь, ткань «садилась», одежда покрывалась складками, которые невозможно было разгладить. Особенно страдали женщины, видя свои платья испорченными, – это лишало их последних остатков чувства собственного достоинства.

Американцы с Турцией не воевали. Однако в Константинополе они были союзниками оккупирующих держав и имели серьезные дипломатические и коммерческие интересы в этой стране, которые подкрепляли эскадрой военных кораблей. Дженкинс и его группа, вероятно, надеялись извлечь выгоду из своего особого статуса, но этого не произошло. Даже спустя неделю после прибытия «Императора Николая» в Каваку командовавший союзнической армией на востоке французский генерал Франше д'Эспере продолжал отклонять все просьбы полномочных представителей других стран-союзниц пустить соотечественников в город – до тех пор, пока те не пройдут дезинсекцию и паспортный контроль. Некоторые беженцы подкупали охрану и, к большому раздражению французов, проскальзывали. Учитывая опыт «подмазывания» в Москве и пережитые его семьей лишения, Томас, должно быть, тоже испытал такой соблазн, пусть даже у него и было совсем немного денег.

Несмотря на эти трудности, любые сомнения, которые могли возникать у беженцев насчет их эвакуации с французами, быстро рассеивались. В первые дни оккупации Одессы большевиками стали поступать сообщения о воцарившемся там терроре по отношению к оставшейся в городе «буржуазии». Большевики наложили дань в 500 миллионов рублей наличными на тех жителей, чьи имена были опубликованы в местных газетах. Не заплативших бросали в тюрьму или же принуждали к физическому труду, такому как уборка городских улиц. Печально известная тайная полиция Ленина, Чрезвычайная комиссия (ЧК), начала кампанию кровавой мести в отношении политических и классовых врагов советского государства. Сотни людей, включая женщин и детей, были замучены и убиты. Говорили, что девятилетний наследник старинного польского дворянского рода Радзивиллов был убит с целью воспрепятствования продолжению оного. Люди пребывали в таком отчаянии, что пытались бежать из Одессы под покровом ночи на маленьких лодочках – в надежде доплыть до греческих и французских кораблей. Оказавшись в Константинополе, Фредерик попытается выяснить, что случилось с Ольгой, но так ничего и не будет знать о ее судьбе на протяжении нескольких лет.

Тем временем даже после прохождения дезинсекции союзнические группы наталкивались на все новые барьеры. Корабль, на котором они должны отплыть на десяток миль к югу – в Константинополь, подлежал дезинфицированию. Первые несколько дней соотечественников содержали вместе; их подвергли медицинскому обследованию, чтобы выяснить, нет ли у них симптомов тифа. Судя по времени, проведенному ими в пути, Фредерика и его семью заставили пройти через все этапы этой суровой программы. Коммюнике, которыми обменивались французские чиновники, показывают, что ни одного пассажира «Императора Николая» – гражданина государства-союзника – не отпустили в город до 17 апреля, а Томасы оказались там 20 апреля – через две полных недели после побега из Одессы. Опыт эвакуации был столь болезнен, что Дженкинс почувствовал себя на грани «нервного срыва» и попросил начальство о скорейшем переводе «на тихий пост в цивилизованной стране». Беженцам такая роскошь была недоступна.

* * *

От Каваки до Константинополя плыть чуть больше часа, однако спуск по узкому, извилистому Босфорскому проливу не позволяет предвидеть величественной панорамы, что разворачивается впереди. Местность по обеим сторонам сельская, спокойно-живописная; на берегу временами виднеется то деревушка, то гостиница, то большой дом, а на горной вершине – старые развалины. Когда же судно делает последний поворот и крутые берега расступаются, взору неожиданно предстает все величие города.

От первого взгляда на Константинополь перехватывает дух. Прямо по курсу, мерцая вдали и возвышаясь над мысом, известным под названием Серальо, стоит старый дворец Топкапы, а рядом с ним подымаются в небо тонкие минареты и огромные купола мечетей Стамбула – это древнее византийское и мусульманское сердце города. Справа корабль минует стоящий у самого края воды султанский дворец Долмабахче – обширное низкое здание из сверкающего белого мрамора, чьи прямые линии смягчает искусная резьба, напоминающая замерзшую морскую пену. Минуты спустя домики на берегу встречаются все чаще, они начинают карабкаться по крутым склонам европейских районов города Галата и Пера, над которыми высится коренастый цилиндр Галатской башни. Слева, на расстоянии мили, занятой зыбкой гладью воды, находится Скутари – константинопольский плацдарм в Азии. Когда корабль подходит к причалу у таможни на галатском берегу, справа виден еще один водоем – Золотой Рог, длинная естественная гавань, отделяющая Стамбул от Галаты и пересеченная низким мостом. Обширное русло заполнено судами – десятками серых военных кораблей европейцев и американцев, паромами, снующими туда и обратно, ржавыми грузовыми кораблями и бессчетными лодочками под парусами или на веслах, бегающими во всех возможных направлениях.

В России Фредерик понес такие потери, которые более слабый или менее толковый человек не только не смог бы, но даже и не попытался бы возместить. Когда он сошел на берег в Константинополе, у него почти не было ни денег, ни возможностей поддержать жену и сыновей. Поскольку он не имел документов, было неясно, как обойдутся с ним дипломаты в генеральном консульстве. Он оказался – впервые в жизни – в «незападной» стране, где к тому же царила сумятица: ее вековые традиции рушились, а хищные европейские политики решали, как поделить ее на части.

Но его ум, напористость и опыт остались при нем. И не в его природе было поддаваться отчаянию или соглашаться на скромный компромисс. Наоборот, он снова решил пересоздать себя заново, помериться силами с историческими обстоятельствами, приведшими его в Константинополь, и сыграть по-крупному – в попытке вернуть все, что потерял.