Читать книгу Мушкетёры Тихого Дона - Владимир Алексеевич Ерашов - Страница 9

Основательно подкрепившись в ближайшей корчме и достаточно погуляв по городу, ровно в полдень Дартан-Калтык подошел к стенам Успенского монастыря. Присев на камень посреди расположенного за монастырской стеной пустыря, он достал из ножен саблю и принялся хозяйственно проходиться по ней оселком, время от времени пробуя большим пальцем остроту её лезвия.

– А вот это, паря, ты зазря делаешь… – неожиданно услышал Ермолайка прямо за своей спиной.

Отбросив оселок и моментально сжав в руке рукоять сабли, Дарташов оттолкнулся ногами от земли и свечой взвился над камнем. Умудрившись, еще будучи в прыжке развернуться в сторону голоса, и потому приземлившись с саблей наизготовку уже полностью готовым к бою, он увидел стоящего в четырех шагах от себя саркастически усмехающегося Затёса.

Видимо тот, воспользовавшись увлеченностью Дарташова завораживающим процессом заточки оружия, сумел незаметно для него подкрасться на столь близкое расстояние. Как опытный воин, по достоинству оценив прыжок и мгновенную готовность Ермолайки перейти от безмятежного спокойствия к бою, но, тем не менее, ощущая некоторое превосходство от своего скрытного приближения, Затёс стоял, насмешливо прищурив глаза. При этом пальцы его здоровой руки нежно поглаживали лезвие заткнутого за Кушак чекана.

– Ты тут у нас, сразу видать недавно, а посему законов наших еще не ведаешь. Так вот, хучь и мне самому невтерпеж засадить вот это самое лезвие тебе прямо у между глаз. – С этими словами левая рука Затёса лёгким движением выхватила из-за Кушака чекан, и с чрезвычайной ловкостью прокрутив его между пальцев, тут же, не прерывая вращения, одним слитным движением рукояткой вперед воткнула назад на место. – Токмо я этого сделать никак не могу. И вовсе не потому, что о тебе жалкую. Просто на плаху али на дыбу мне за тебя идтить зело неохота… Чай ты, хоть и дурной, а все ж таки наш, православный. Потому брань с тобой вести будем не до убиения и даже не до покалечивания.

– Эйто как же? – с искренним удивлением спросил Ермолайка, выросший на старинной казачьей заповеди: «саблю вынул – руби».

– А так, зараз зришь мой чекан, – с этими словами Затес опять выдер-нул из-за Кушака топорик и поднес его к лицу Ермолайки. – Так вот бить тебя я буду им токмо обушком. А зришь в обушке отверстие с резьбой? Так это я из него гвоздецо-то вострое загодя вывернул, дабы ты, дурень козлявый, живым опосля моей науки остался, а мне за тебя к палачу не попасть. Уразумел?

– Ага… – ответил Ермолайка, – раз так, то тады и я тебя за «козля-вого», али по-нашему, по-казачьи, за «КацапОГО» всего лишь нагаечкой отстегаю… – и с этими словами Дарташов протянул левую руку себе за спину, откуда Затёсу была видна только махра и долонь спрятанной там нагайки.

– Погодь, успеем еще. Зараз мои сотоварищи подойдут, они нам и посвидетельствуют в случае чего, а вот, кстати, и они, легки на помине…

Со стороны реки Воронеж, вдоль каменной монастырской стены, к стоящим друг напротив друга в весьма недвусмысленных позах Затесу с Ермолайкой, решительным шагом приближались Опанас Портосенко и Амвросий Карамисов. На голове Карамиса была надета мисюрка с прилбицей, а на ногах Опанаса, поверх шелковых штанов красовались стальные бутурлыки. Видимо, каждый из них зря рисковать не захотел, и потому в предстоящем бою решил оборонить доспехом то, что для него было наиболее дорого. При этом для Карамиса, как для будущего игумена монастыря, самым дорогим, естественно, оказалась голова, а для Опанаса – нежный шёлк шароваров…

– Ну, вы, братцы, и даёте… – озадаченно протянул Ермолайка.

– Не боись, они казаки добрые и с понятиями. Драться же ты токмо со мной будешь, они не влезут, – твердо произнес Затёс.

– Да я не к тому, пущай и лезут, токмо по очереди, диковинно то, что они вдруг твоими другами оказались…

– А что ж тута диковинного-то? Всё воеводство об том ведает, что мы – троица бузотёров, не разлей вода. Ежели иде один, то и два иных там же, обязательно за други своя стоят.

– Ух, ты… вот здорово-то… – с неподдельным уважением отметил Ермолайка. – Здорово то, что вы бузотёры такие дружные и казачьей заповеди «за други своя» придерживаетесь. Но дивлюсь я не этому. Уж и сам не пойму, пошто так оно получилося, токмо судьбина моя распорядилась тако, что опосля тебя суждено мне биться и с Портосенко, и с Карамисом. Хотя хулы и злобы я на них да и на тебя, ежели по сердцу сказать, особо и не держу…

– Так ты что ж, – подал голос, подошедший Карамис, – никак съехать с ответа желаешь? Так нет ничего проще. Повинись перед нами, сыми шапку аки холоп, поклонись челом и ступай себе с Богом на все четыре стороны…

При упоминании холопского поклона глаза Ермолайки гордо сверкнули.

– Не бывать сему, чтобы казак шапку ломал и челом кланялся перед кем-то, окромя, разве что Бога и Войскового Круга. Так что, казаки, холопского челобитья зараз от меня не ждите, а словами же пред вами еще раз молвлю, что зла и хула я на вас в сердце не держу, а засим… Биться так биться, стало бы и быть по сему… – после чего Дарташов снял папаху и трижды перекрестился на монастырскую церковь. Затем с достоинством водрузил шапку на голову и выхватывая из-за спины нагайку, задорно крикнул Затёсу:

Ну, иде ты там со своими чеканами… ежели с одной рукой сдюжишь биться, то выходь на брань честную…

– Не твоя печаль, не боись, сдюжу. Я же что правой, что левой рукой одинаково володею, – степенно ответствовал Затёс, после чего еще раз прокрутив чекан между пальцев, развернул его обушком вперед и, взяв наизготовку, сделал шаг в сторону Ермолайки.

Видя это, Дарташов, разминая руку, с легким свистом прокрутил нагайкой восьмерку перед чеканом Затёса…

– Эй, там, казаки, бузотёры чубатые, да вы никак побиться собра-лися, а аке же тады бысть с воеводиным указом о воспрещении поединничать до дня святой Троицы? – неожиданно послышался от угла монастырской стены ехидный голос, с характерным московитским говором.

Разом повернув головы в сторону голоса, казаки, с немалым для себя огорчением, увидели весьма безрадостную картину. Перекрывая путь с монастырского пустыря, от стены до начала склона, нестройной цепью выстроилось около десятка стрельцов Ришельского разряда. Воинственно опираясь на бердыши, они стояли в своих ярко-красных котыгах, с превосходством силы насмехаясь над попавшими впросак казаками. Из-под их вызывающе надвинутых на лоб шапок так и сквозили змеиные ухмылки, а лицо стоящего во главе стрельцов сотника Охрима Жусимурзина даже не расплылось, а просто растеклось в довольной улыбке, придавая лицу московита ни с чем не сравнимую азиатскую плосколицость.

Вообще-то, будучи происхождением из Касимовских татар, да еще из рода мурзы Жусака Охрим, как и его предки в третьем поколении, был крещённым и обрусевшим настолько, что ничего татарского в нем уже, вроде бы, и не оставалось. Однако так только казалось, и зачастую, в минуту гнева или веселья, нутро татарское мурзы вылезало наружу, как облупившуюся краску стряхивая с себя внешнюю шелушу московитской полуевропейской цивилизации. И своим родовым прозвищем «Жусак», да еще непременно с приставкой «мурза» Охрим очень гордился, предпочитая, чтобы в быту и на службе его именно так, как и во времена Орды и величали. При этом в официальных же документах, имя стрелецкого сотника писалось исключительно в русской транскрипции, становясь из откровенно татарского «Жусак-мурзы», нейтральным «Жусимурзиным», что автоматически предоставляло определенные возможности. Например, открывало виды на получение служилого русского дворянства…

Кроме того, был сотник Охримка весьма заядлым и самым вреднейшим участником всех казачье-стрелецких потасовок, поскольку драться, несмотря на свой начальственный чин, умел преотлично и по праву слыл первым забиякой. А тут такой случай представился…

– Та-а-к… ага… нарушаем значит… Оно ж известно, вам бузотерам чубатым и воеводские указы завсегда нипочем. А завтра, глядишь, и супротив государя-батюшки какое злодейство умыслите, а можа уже и умыслили? Ась? – Начальственно приосанившись, и выпятив вперед свой немалого размера живот с заткнутым за пояс пистолем, перешел на приказной тон Жусак-мурза. – В обчем, неча нам тута с вами возжаться, скидайте своё оружье наземь и следуйте за нами.

– Это куда ж ты нам следовать прикажешь, к Модеске Ришелькину, что ли? – Спросил, иронически вскинув бровь Затёс.

– Не «к Модеске», а к думному дьяку Модесту Зорпионовичу Ришельскому-Гнидовичу, а за хулу к государеву мужу, ты Затёсин, отдельно ответишь.

– Ну, что, атаманы-молодцы, деять станем? Повернув голову вполоборота к своим друзьям, но в тоже время не сводя глаз с ришельцев, спросил Затёс. – Их вместе с Охримкой числом девять будет, а нас всего-то трое казаков, да и то один раненый…

– Погодь… – прервал Затёса Дарташов, – неверен твой счёт, какое «трое», кады казаков здеся четверо обретается? Пущай я пока на русской службе еще и не состою, и зараз на мне нема чекменя городовика, но поелику рожден я на Тихом Дону вольным казаком, то по Донскому обычаю должён я в час опасности выступать «за други своя». То бишь стоять вместях с братами-казаками супротив обчих ворогов. Так что зараз нас четверо, братцы…

– Ну, как, бузотёры, что на это кажете? – и Затёс вопросительно посмотрел на своих товарищей.

Дужэ добрэ кажэ донэць – кивнул головой Опанас и положив свою огромную ладонь на рукоять оглобушки, вполголоса прогудел: «За друзи своя»…

– «За други своя» – вторил ему Карамис, положив руку на рукоять кончара. – А каков ты в рати будешь, такожде шустрый ако на языке, то сё мы вскорости удостоверимся…

– «За други своя» – как бы подводя итог, произнёс Затёс и рукой с зажатым чеканом слегка коснулся Ермолайкиного плеча.

– Эй, бузотёры, чаво вы там шепчетесь, аль взаправду заговор супротив государя замышляете? Так вот, послухайте таперича меня. Вот ты, Карамис, вельми грамотен и в законах сведущ, також поправь меня, ежели я, паче чаяния, вдруг неправду проглаголю…

Понеже воеводский указ вы уже явственно нарушили, тут и спору нема, то таперича неподчинение моему указу для сих нарушителей будет уже явным татьством считаться. А супротив татей, чай сами ведаете, нам служилому люду при исполнении находящемуся, надлежит быть по всей строгости. Так что сейчас я зачну счёт до трёх, опосля которого обязан буду применить супротив вас – татей воровских – оружейную силу…

При сём, по судебнику Иоанна Грозного, я имею право бивать вас оружно до полного обезвреживания, а вы же при сём по закону ответствовать можете токмо бескровно. А усё потому как, что ежели кто из моих служилых людишек, при задержании татей буде убиён али покалечен, то тати те подлые, тады из разряда воровского люда ужо бунтовщиками государевыми считаться будут. А для государевых бунтовщиков у нас сами ведаете, исход един… Сначала дыба в разбойном приказе, а опосля плаха на площади, а имущество всё в казну…

Так что считаю, раз…

– А ведь прав он Жусимурзин, по закону государевому, именно так оно и получается. Вот токмо подчиниться и сдаться, братцы, мочи нет… – сказал Карамис и, прикинув расстояние до ришельцев, вопросительно взглянул на Портосенко.

– Два…

– Такого ще нэ було, щоб козакы москалям, як ягнята покирливи, бэз бою задавалыся, – пробурчал в усы Опанас, и как бы в невзначай положил обе руки на застежки оглобушки.

– Ну, что ж, бузотёры, всё ясно – заключил Затёс. – Как я погляжу, зараз чести казачьей никто из нас ронять не намерен… А посему предлагаю: оружье не класть, а стать, как оно завсегда у нас водится, боевым уступом. Рать со стрельцами принять и биться бескровно, как ежели бы это была обычная шутейная стычка, а там… поглядим еще… И да хранит нас Всевышний. Карамис… начинай…

– Три…

Надо сказать, что будучи фанатичными приверженцами казачьего боевого искусства, львиную долю своей государевой службы, в общем-то, достаточно вольной, наши герои с упоением посвящали его совершенствованию и слаженности.

Раза три в неделю, уходя по служебному наряду нести казачий дозор за околицу посада, они, пользуясь случаем, всегда сворачивали к расположенному там дровяному складу. Где бузотеры, поставив шкалик водки тамошнему смотрителю, имели счастливую возможность всласть поупражняться в воинском мастерстве, причем делая это с чистой совестью и практически без отрыва от царёвой службы.

Опанас Портосенко сначала придирчиво отбирал нужные ему для упражнений поленья. Поленья ему требовались двух размеров: полутора-аршинные, толщиной не меньше четырех вершков и аршинные, раза в два потоньше. После чего он аккуратно, как при игре в гигантские городки, расставлял их по кругу диаметром в три косых сажени, на расстоянии двух локтей друг от друга. При этом Опанас ставил их таким образом, чтобы внизу полено было более толстое и длинное, а сверху на нем стояло более тонкое и короткое.

Расставив бревенчатые фигуры, он становился в центр круга, перекрестясь, доставал свою оглобушку и начинал ей упражняться в древнем славянском искусстве боевого Колоброда, что дословно означает «хождение по кругу». Сам Портосенко при этом оставался на месте, а вот его оглобушка, сверкая и посвистывая широченным лезвием, начинала выписывать всевозможные круги и восьмёрки, да при этом ещё, как живая, перескакивать из одной руки в другую.

Достаточно размяв руки и плечи, Портосенко делал шаг вперед и начинал поражать воображаемого ворога. Проделывая очередную восьмерку, он проводил её так, чтобы она прежде всего сшибала верхнее полено, тем самым как бы вышибая оружие из рук воображаемого противника. После того как верхнее полено, имитируя обезоруживание неприятеля, падало на землю, оглобушка Опанаса с хрустом и трескучим звоном врезалась в нижнее бревно, перерубая или раскалывая его надвое. После чего Портосенко поворачивался к следующим поленьям, и так до тех пор, пока все они не оказывались поверженными и разрубленными.

И уже напоследок оставшиеся целыми более мелкие чурки подбрасывались Карамисом на Опанаса срезом вперёд, а он метко разрубал их на лету, попадая лезвием оглобушки четко по спиленному кругляку. Тем самым Опанас оттачивал точность и силу удара.

Но перед тем, как оказаться окончательно разрубленными, эти же поленья забрасывались Портосенко высоко в воздух. Таким нехитрым приемом Опанас давал возможность своему другу Карамису поупражняться в меткости стрельбы из лука. Как только очередное полено взлетало, раздавался первый звон спускаемой тетивы и короткий свист летящий стрелы. Второй раз звон тетивы слышался, когда полено уже достигало наивысшей точки своего полета, а третий раз уже незадолго до его падения. При этом на землю чурка падала, как какая-то раненая дичь с тремя торчащими из неё стрелами. Причем, рачительно оберегая стрелы и не позволяя им обламываться от удара об землю, Карамис каким-то непостижимым образом умудрялся вонзить все три стрелы только с одной стороны полена…

После чего, старательно освободив из поленьев наконечники стрел, Карамис, сменяя Затёса, подходил к сплошной, сложенной из бревён стене. Там он, завязав себе глаза, вслепую стрелял в дровяную стену, исхитряясь делать это таким образом, что вонзенные в неё стрелы образовывали… буквы славянского или греческого алфавита. Столь причудливым способом Карамис нашел возможность удовлетворять свою страсть к книгочтению без отрыва от воинского искусства.

Затёс же уступал место Карамису у бревенчатый стены, перед тем вдоволь наметавшись в неё чеканов. Причем бросал он их из самых немыслимых положений, и всегда лезвия его топориков с приглушенным чмоканьем вонзались в деревянную твердь.

После чего Затёс начинал следующее упражнение. Находил три бревна по росту и толщине соответствующие человеку и ставил их треугольником на расстоянии пяти саженей друг от друга, привалив для устойчивости снизу камнями. Потом Захарий подходил на расстояние сажени к одному из них и становился напротив него с опущенными руками на чуть полусогнутых ногах.

Дальше у потомка Васьки Затёса, начиналось упражнение в родовом искусстве затёсывания. Причем начиналось оно всегда… с пляса.

Потому как именно так, с плясом, на протяжении веков вступали в бой все представители древнего казачьего рода Затёсиных. Сначала хлопок в ладоши, потом два хлопка по груди, затем опять в ладоши, потом по поясу и, наконец, по бедрам…

Внешне это выглядело таким образом, что ни дать ни взять, человек просто вознамерился поплясать, и вот-вот сейчас выкинет коленце или, заложив руки за голову, пойдет вприсядку. Противники Затёсов всегда при этом в недоумении останавливались, и опустив своё оружие, остолбенело смотрели на них как на юродивых. А им того только и надо было, поскольку вместо исполнения присядки и выкидывания коленцев, опустившихся с прихлопами к бёдрам руки, молниеносно извлекали из-за голенищ сапог оба чекана. Да причем проделывали это столь молниеносно, что противник ничего толком и рассмотреть-то не успевал…

Потом руки с чеканами, не нарушая общего ритма пляса, совершали круговое движение от бёдер вверх, после чего топорики летели точно в цель и всегда попадали. Причем, если дело происходило в смертном бою, то тогда по цели они ударяли лезвием, а если в городовой бескровной стычке с ришельцами, то всего лишь чувствительно тюкали обушком.

Так и вёл свой боевой пляс Захарий Затёсин перед поставленными бревнами.

– Раз… – дернувшись всем телом и вроде бы, всего лишь ритмично похлопал по себе ладонями, а два чекана уже торчат в дальних столбах… Опять хлопки, но на этот раз по поясу, и из-под Кушака выхвачены еще два чекана, с которыми Затёс бросается к ближнему бревну. Нанося по нему каскад дробно падающих с обеих сторон ударов, Затёс, оправдывая свое древнее имя, в буквальном смысле затёсывает его со всех сторон, делая бревно тоньше. Только щепки во все стороны летят.

Истончив бревно до толщины жердины, Затёс переходит к следующему, и все повторяется снова.

…Плясовая… броски… затёсывание. И так по кругу, пока бревна стоят, постепенно превращаясь в жерди.

Так и упражнялись они каждый в своем мастерстве, а потом переходили к подвешенному к дереву кожаному мешку с песком, по которому бузотёры поочередно отрабатывали удары голой рукой, совершенствуясь в рукопашном бое. При этом Опанас, совершенно неожиданно для своей комплекции, совершал заканчивающиеся ударами ног головокружительные прыжки, демонстрируя элементы боевого гопака. А Затёс знакомил казаков с чисто русским вариантом кулачного боя, который практикуется в его родном Тверском уезде под названием Тверской бузы.

Собственно, из-за этой самой «бузы» да еще из-за склонности троицы казаков к различным потасовкам, их «бузотёрами» и прозвали.

Обладая, каждый по отдельности, индивидуальным мастерством, бузотёры выработали совместную тактику действий, позволяющую им в общей битве действовать весьма эффективно и слаженно. И потому на брань они выходили, становясь боевым уступом.

Впереди строя, как главная ударная сила, оглобушкой водил гигантские колоброды Портосенко, задачей которого было максимальное обезоруживание и обезвреживание противника. Справа и чуть поодаль, саженях в трех от него стоял Карамис, поражая противников стрелами на дистанции дальнего боя, и, прежде всего тех, кто целился в Опанаса из огнестрельного оружия. Между Карамисом и Портосенко, примерно саженях в полутора от них, находился Затёс, чеканы которого, прежде всего, прикрывали спину и правый бок Опанаса. А также не давали противнику шанса подобраться вплотную к Карамису, тем самым предоставляя ему возможность как можно дольше вести прицельную стрельбу. Так и сражались три бузотёра будучи на русской службе, делая различие лишь для смертного боя и боя бескровного.

Для смертного боя Портосенко вдобавок к ножным бутурлыкам, одевал на тело еще и пластинчатый колонтарь, доставшийся ему при весьма туманных обстоятельствах от одного высокого как ростом, так и должностью москаля, имевшего неосмотрительность заехать на Сечь с какой-то тайной миссией…

Несмотря на долговязый рост, телом своим тот москаль, по сравнению с Портосенко, был далеко не таким могучим. Вот и пришлось Опанасу в очередной раз проявить украинскую смекалку и вшить стальной проволокой по бокам колонтаря вставки из стрелецкого тегиляя, да еще, модернизации ради, пришить от него на броню сверху стеганый стоячий воротник.

Полученный таким хитрым образом доспех оказался запорожцу вполне впору, и защитой для него служил достаточной надёжной, позволяя ему в самой лютой сече стоять во весь свой исполинский рост и всласть «Колобродить» оглобушкой, не обращая внимания на отдельные, случайно пропущенные колющие удары. Лишь бы от пули, стрелы Карамиса и дальше столь успешно оберегали, поскольку, если пистолетную пулю на излёте русский колонтарь еще выдерживал, то от мушкетной он уже, увы, был бессилен…

Папаху же перед боем Портосенко всегда снимал и засовывал за пояс. А всевозможных шеломов запорожец вообще не уважал, справедливо полагая, что от пули они всё равно не спасут, а холодным оружием достать его голову на такой высоте, да еще когда в его руках оглобушка, дело весьма даже затруднительное. Вот и развевался впереди бузотерского боевого уступа, как бунчук впереди казачьего строя, оселедец Опанаса, красивой волной ложась на стоячий воротник колонтаря.

Ну, и естественно, что в лютой сечи Портосенко во всю реализовывал недюжинные тактико-технические данные оглобушки, помноженные на неординарность длины и силы своих рук. Уподобляясь гигантской мясорубке, он беспощадно сокрушал защитные доспехи вместе с их владельцами, превращая всё это в единое кровавое месиво, из которого бесформенными обломками торчало то, что раньше называлось оружием. Для бескровной же шутейной схватки водил свои колоброды, а также наносил удары Опанас всегда очень аккуратно, можно даже сказать, что нежно, держа оглобушку вперед исключительно елманью или плашмя.

Карамис для смертного боя, кроме мисюрки с прилбицей, обычно надевал на чекмень легкую байдану и стрелял в полный натяг тетивы калеными стрелами. В ближнем же бою, отбросив лук, он с превеликим проворством фехтовал своим кончаром, колющими ударами которого пробивал любой защитный доспех. При этом в бескровном варианте боя, если дело доходило до ближней схватки, то Карамис кончаром не колол, а только рубил. А поскольку треугольный клинок кончара для рубки ну никак приспособлен не был, то и особого вреда противнику он, окромя синяков и ссадин, ему не причинял.

Для стрельбы же в бескровном бою наш учёный Карамис изобрел особые глиняные, полые изнутри наконечники в виде свистулек, которые он успешно применял вместо каленых металлических, бескровно, но надежно поражая ими противника.

Свистульки Карамиса обладали двумя выдающимися качествами.

Во-первых, они в полете ужасающе, с завыванием свистели, оказывая на супротивника психологическое воздействие. А во-вторых, при попадании ему в лоб, они разбивались в пыль, вызывая только оглушение без всяких сколь серьезных увечий. И поскольку жизнь Карамиса, впрочем, как и любого другого казака, изобиловала всевозможными стычками и схватками, причем какую именно и с кем сегодня ему доведется вести, никто доподлинно не ведал, то в колчане запасливого Амвросия всегда было полно стрел с двумя типами наконечников.

Затёс для серьезного боя как истый русский дворянин всегда одевал блестяще начищенное позолоченноё зерцало, с патриотично выгравированным на груди двуглавым орлом. При этом голову его, вместо казачьей папахи, украшал шлем ерихонка с длинным яловцом. Прямо хоть сейчас в Кремль да на парад…

Бился же он, как оно в смертной сечи и положено, лезвиями и клевцами своих чеканов. При этом в шутейной схватке острые, как когти хищного зверя и загнутые книзу клевцы, Захарий предварительно вывинчивал, а чеканы метал только вперёд обушками. Ими же он и бил при затёсывании противников, норовя угодить обушками по плечам, локтям и кистям, дабы не пролив ни капли крови, осушить у ворога конечности, и, тем самым сделать его неспособными дальше держать оружие. Справедливости ради заметим, что саблю Затёс, как казак и дворянин, тоже применять умел, и когда в силу тех или иных обстоятельств, он её использовал, то делал это довольно-таки успешно. Но при этом своё личное предпочтение потомок Васьки Затёса всё равно отдавал любимым и ни разу не подводившим чеканам.

Ну, а что касается только что прибывшего с Дикого Поля Дарташова, то на Дону он в бескровных боях не только никогда не участвовал, но даже о них и слыхом не слыхивал. При этом, будучи сызмальства обученный искусству казачьего нагаечного боя, Ермолайка вовремя припомнив напутствование отца, своим природным умом смекнул, что сейчас именно для него и место. А потому, незаметно засунув руку за спину, он осторожно вытащил рукоятку нагайки из-за кушака…

– Три! – с визгом прокричал Жусак-мурза, с затаённой надеждой ожидая в ответ услышать звон бросаемого на землю оружия…

Но так и не услышал. Вместо этого бузотеры разом его обнажили, и слаженно перестроились боевым уступом. Причем Ермолайка с нагайкой в руке, действуя исключительно по наитию, стал на левый фланг по одной линии с Затёсом. Таким образом, уступ превратился в треугольник, на вершине которого стоял Опанас, многозначительно покручивая оглобушкой.

«Дзинь…» – щёлкнула тетива лука по кожаной беспалой рукавичке, одетой на левую руку Карамиса, «фью-ю-ю…фр-р-р…» – пропела стрела со свистулькой… «хлоп…» – раздался звонкий хлопок разбившегося об лоб наконечника. И в облачке глиняной пыли один из ришельцев с глупой улыбкой на конопатом лице, ничего не соображая, грузно осел на землю…

Теперь перед бузотёрами находилось уже не девять, а восемь противников.

Еще дважды успела пропеть свистулька, пока ришельцы нестройно крича, с бердышами наперевес атаковали бузотёров, и к ближнему бою их подошло уже шестеро. Благодаря свистулькам Карамиса трое из девяти стрельцов оказались вне схватки, и теперь они, сидя на земле, очумело трясли головами, с быстро наливающимися на лбах и скулах лиловыми синяками.

Но тем не менее и шестеро оставшихся в строю стрельцов с бердышами в руках и с саблями на боку против четверых казаков представляли собой еще достаточно серьезную угрозу, хотя при равных условиях боя подобное соотношение можно было бы считать и вполне нормальным. Но только не тогда, когда стрелецкая сторона, в соответствии с юридической казуистикой «о государевых татях», имеет право бить смертно, а адекватно им ответить казачья сторона, не желая получить несмываемое клеймо «государевых бунтовщиков», не имеет права. Это ещё хорошо, что у стрельцов пищалей с собой нет. Впрочем, стрелецкий сотник Жусимурзин пистоль при себе всё же имел…

Первым крикнув «ура» и первым кинувшись было со всеми в атаку, он, пробежав с пяток шагов, умышленно приотстал, тем самым предоставив своему рядовому составу возможность начать бой без него. Сам же Жусак-мурза, заняв удобную позицию с правого фланга, выхватил из-за пояса пистолет и, взведя курок, навёл его на вращавшего своей гигантской саблюкой, как мельница крыльями, Опанаса, целя ему прямо в голову…

Надо сказать, что стрелком из пистоля Жусимурзин слыл отличным, и несдобровать бы Портосенко, если бы Карамис, как всегда, не был бы начеку, бдительно обороняя дальние дистанции поля боя. Заприметив оружие в руках стрелецкого сотника, он, не целясь, щелкнул тетивой и пистоль, выбитый из руки Жусак-мурзы попавшей в него стрелой, отлетел в сторону аршина на два. От удара об землю у тяжелого пистолета произошёл самопроизвольный спуск взведенного курка, после чего раздался оглушительный выстрел, влепивший предназначавшуюся Опанасу пулю прямо в камень монастырской стены.

Да… не зря Портосенко подбрасывал для Карамиса поленья как можно выше, тем самым упражняя его на зоркость глаза и твердость руки…

Тем временем трое стрельцов, коршунами налетевшие на Опанаса, попытались было с налету пробиться сквозь мельницу его колобродов, дабы поразить его укрытую всего лишь расшитой сорочкой грудь своими острозаточенными бердышами.

«Вжи-и-у… – крэк…» – раздался после свиста вращающейся оглобушки треск разлетевшегося от удара на щепки древка одного из бердышей. После чего его обладатель с обломком в руках благоразумно отскочил назад, где, отбросив бесполезную деревяшку в сторону, гневно рванул из ножен саблю. Тем временем второй стрелец наотмашь, сверху – вниз, рубанул бердышом по Опанасу, норовя верхом топора попасть ему в голову…

Лезвие его стремительно приближающегося бердыша, на своем пути, боком встретилось с голоменью оглобушки, и увлекаемое ею в свой колоброд, вынуждено было отклониться. Обойдя Портосенко по широкой дуге и не причинив ему ни малейшего вреда, лунообразное лезвие топора вонзилось в землю. Пока стрелец повторно поднимал свой бердыш, изготавливая его для нового удара, оглобушка Опанаса по кругу поднялась вверх, и со всего размаху, плашмя, влепилась ему в плечо. Охнув и осев от боли, стрелец выпустил из рук бердыш, и, держась за ушибленное плечо, покатился по земле, душераздирающе вопя нечто нецензурное.

«Вжи-и-у… – бум…» – свистнувшая снизу оглобушка выбила бердыш из рук третьего противника и подбросила его, как легкую щепку, над головой Опанаса.

«Хрясь…» – вошедший в раж Портосенко, как при игре в лапту, рубанул по находящемуся в воздухе бердышу, как по «чижику» на лету, и играючи отчленил топорище от лезвия.

Вдруг, в одночасье, оставшись без своего всесокрушающего оружия, стрелец застыл как вкопанный, разинув от удивления рот. Оставлять без ответа подобное ротозейство для Опанаса было бы просто непростительно, и вот он, крутанув над головой вертикальную восьмерку, устремил оглобушку к низу и её елманью подсёк незадачливого ришельца под щиколотку левой ноги. Задрав вверх подсечённую ногу, тот рухнул оземь, как подкошённый. Впрочем, именно подкошенным, причем в буквальном смысле слова, он сейчас и оказался.

Теперь перед Портосенко остался только один противник, да и тот вооруженный всего лишь саблей. Увидав это, Опанас даже перестал крутить колоброды, а охваченный озорством и упоением схватки, вступил со стрельцом в обычную рубку, стараясь как можно дольше продлить удовольствие боя. При этом он, играясь с азартно рубящимся стрельцом, как кошка с мышкой, отражал и наносил удары оглобушкой предельно осторожно. Впрочем, не забывая при этом зорко осматривать всю картину битвы и быть готовым в случае необходимости, в мгновенье ока завершить бой всего лишь одним метким ударом.

Надо сказать, что Охрим Жусимурзин, являясь каким-никаким, а все же начальством, бердыша с собой, как рядовой стрелец, не носил. Зато кроме пистоля и сабли, в качестве символа своей начальственной власти, он имел новомодный и не так давно зачем-то позаимствованный для Руси западноевропейский протазан. Так что, оставшись по воле Карамиса без пистоля, Охримка перехватил заморский протазан половчее и кинулся с ним на левый фланг бузотёров, имея явное намерение зайти к ним с тыла. Тут на его пути и возник Дарташов, держа рукоять нагайки в одной, а конец плети в другой руке…

– Заколю-ю-ю… – устрашающе вскричал Жусак-мурза и с разгона сделал колющий выпад, целя Ермолайке в незащищенное куяком горло. Ермолайка же, опустив левую руку с концом плети вниз и приподняв правую с рукоятью шалыгой кверху, спокойно дождался выпада и, как учил его старый Дартан-Калтык, натянув нагайку, подставил её сбоку под удар. Получившимся мягким боком, он без особых на то усилий, спокойно отклонил смертоносное лезвие протазана от своего горла.

Одновременно с этим Ермолайка провернулся вокруг своей оси, пропуская влекомого инерцией своего выпада противника мимо себя. Разворачиваясь, Дарташов выпустил левой рукой конец плети, тем самым сразу же превратив нагайку из оружия обороны в оружие нападения, и еще не окончив разворот, он, не глядя, хлестнул нагайкой себе за спину. Окончательно же повернувшись, Ермолайка увидел, что его сделанный вслепую удар не пропал даром, и шлепок нагайки, в котором была зашита пуля, угодил Жусимурзину в спину, четко между лопаток…

От неожиданного удара по хребту Жусак-мурза, так до конца и не понявший, что же именно с ним произошло, громко вскрикнул, и от резкой боли разжав руки, выронил протазан. После чего закинул голову лицом вверх, он свёл вместе лопатки, и от нестерпимой жгучей боли, дугой выгнулся назад. Стоя лицом к выгнутой спине противника, Дарташов имел прекрасную возможность нанести ему сзади решающий удар прямо в темечко и тем самым одержать убедительную победу. Но пожалев стрелецкого начальника, Ермолайка счёл победный удар излишним.

Вместо этого Ермолайка подошвой своей ичиги подбил Жусакмурзу под правый коленный сгиб и, не убирая ноги, перенес на неё вес своего тела, тем самым заставив противника сложиться в коленях и упасть на карачки. Занеся на всякий случай для удара нагайку и обойдя стоящего на карачках противника, Дарташов ногой отшвырнул лежащий перед ним на земле протазан. Вид поверженного стрелецкого сотника его успокоил. Стоя на коленях и кривясь от боли в спине, тот снял с себя сабельную перевязь и положил её на землю рядом с собой. Восприняв сей жест, как знак изъявления покорности побежденного своему победителю, Дарташов великодушно опустил нагайку и повернулся к Охримке спиной…

Увы, простодушный Ермолайка – этот неискушенный сын вольных степей – еще не ведал всей глубины московитского коварства… Узрев перед собой столь неосторожно открытую спину противника, лицо стрелецкого сотника растянулось в хищном оскале, вмиг сделавшим его похожим на самого что ни на есть татаро-монгола времён Батыева нашествия. Потихоньку вытащив из лежащих перед ним на земле ножен саблю, он, невзирая на острую боль в спине, проворно вскочил на ноги, и что есть силы коварно рубанул сабельным клинком Дартан-Калтыка сзади по голове, для верности целя ему прямо в макушку…

…И на этом предательском ударе, злодейски нанесенном исподтишка, наше повествование вполне могло бы завершиться ввиду безвременной кончины главного героя…

И так бы оно всё и случилось, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что в ниспадающий на плечо Дарташова с верха папахи тумак предусмотрительно была вшита стальная цепочка. Именно она, простая цепочка, и спасла казачью жизнь, приняв на себя предательский удар стрелецкой сабли, заставив её провернуться в руке и соскользнуть… Да и сама меховая папаха, перед тем как слететь с головы, тоже сыграла свою роль в смягчении силы удара. Так что, по счастью, остался Дарташов живым и только слегка оглушенным…

…От полученного удара, а больше всего от обиды за такое неслыханное вероломство, у Ермолайки помутилось перед глазами… Невзирая на раскалывающую боль в голове, крайне взбешенный, он подпрыгнул вверх с разворотом назад. Развернувшись прыжком и оказавшись лицом к лицу с коварным Жусимурзиным, Ермолайка мигом оценил ситуацию. Соскользнувшая с его головы сабля стрелецкого сотника сейчас находилась справа от него и уже угрожающе поворачивалась к нему лезвием, изготовляясь для нового удара. А времени для замаха нагайкой у него уже, увы, не было…

И тогда Ермолайка, не мудрствуя лукаво, сделал то единственное, что ему в подобной ситуации оставалось. Совершив всем телом идущее снизу вверх волнообразное движение, он через плечо выплеснул волну в свою опущенную левую руку. Тем самым он уподобил руку плети, что позволило ему практически без замаха, резким подхлёстом нанести кулаком удар в челюсть противника.

Лязгнув зубами, Жусак-мурза отлетел аршина на два и бездыханным рухнул на землю, широко раскидав в стороны руки и ноги. Такова была сокрушительная сила казачьего подхлёста…

Лет эдак через двести финал схватки Дарташова с Жусимурзиным с полным бы на то основанием назвали бы победой нокаутом. Но пока, в эпоху от спорта абсолютно далекую, Ермолайка вдруг ясно осознал, что сейчас он остался живым исключительно благодаря навыкам ведения боя голой рукой, которые, оказывается, иногда срабатывают и против вооруженного противника…

Подобрав спасительную папаху с ясно отпечатавшейся от клинка вмятиной, и водрузив её на голову, Дарташов окинул взглядом всё поле боя. Увиденная картина его чрезвычайно порадовала. Охая и стеная, на земле ползали или лежали бездыханными, считая уложенного им самим стрелецкого сотника, уже семеро ришельцев. На ногах оставались всего двое. Да и те, судя по вялости оказываемого сопротивления, видимо, только выжидали удобного момента для бегства.

Портосенко к тому времени уже порядком наскучила затеянная им игра. Видимо, сполна получив удовольствие от боя, он, слегка крутанув Колоброд, легко и непринужденно выбил саблю из рук своего противника, после чего играючи уложил обезоруженного стрельца на землю, громко стукнув его по лбу основанием своего левого кулака. Так что теперь Опанас с осознанием честно выполненного дела опустил книзу оглобушку и, вытирая тыльной стороной ладони со лба пот, с интересом взглянул на Дарташова.

– А ты, молодэць, плэтюганом и справди, ловко володиеш… А колоброды им робыть умиешь?

Могу, – ответил Ермолайка, и с уважением взглянув на троих со стонами шевелившихся перед Опанасом, среди обломков бердышей, ришельцев, в свою очередь спросил:

– А как ты вот это содеял? – и безуспешно попытался воспроизвести нагайкой чрезвычайно сложный, мельком увиденный у Портосенко Колоброд. – Обучишь?

– Навчу, а як жеж… – прогудел в ответ Опанас и перевел взгляд на Затёса с Карамисом, продолжавших биться с двумя стрельцами.

– Ну, годи, будэ з ных… – и набрав полную грудь воздуха, Портосенко единым выдохом гаркнул:

– Г-г-гэ-э-эть з видсиль…

Громоподобный окрик Портосенко, от которого, как от пушечного выстрела, с гвалтом взвились все находящиеся в округе вороны, двое, до сей поры еще сражающихся ришельцев, восприняли как долгожданный сигнал к бегству. Здраво рассудив, что раз семеро их сотоварищей оказались уже поверженными, то и им двоим сегодня победы на ратном поприще уж никак не снискать, а посему для них куда благоразумней будет ретироваться.

Подобрав выбитые бердыши, ришельцы резво отбежали на полусотню шагов, где, почувствовав себя в относительной безопасности, они начали отважно браниться, строя бузотёрам рожи и наглядно иллюстрируя бранные слова весьма похабными жестами. Вдоволь натешившись, они вполголоса посовещались, и видимо приняв решение о нанесении казакам решительного психологического воздействия, стрельцы дружно, как по команде, повернулись к ним спиной. После чего они разом задрали полы одёжи, приспустили порты и выставили на всеобщее обозрение свои задницы, видимо тем самым (по их мнению) смывая позор понесенного поражения и восстанавливая честь мундира, вернее сказать, стрелецкой котыги. Стерпеть такое уже было невозможно…

«…Вжи-и-и-у… – шмяк…» – свистулька Карамиса ударилась о мягкое место одного из ришельцев и отскочила не разбившись… Пораженный же в зад ришелец истошно завопил благим матом, и путаясь в спущенных портах, спотыкаясь, поскакал догонять своего товарища, который узрев специфическое ранение напарника, благоразумно решил более судьбу не испытывать, а потому резво удалялся с поля боя, прикрывая свой оголенный зад широким лезвием бердыша…

Всё. «Баталия была закончена полнейшей викторией и позорной ретирадой оставшегося на ногах неприятеля», написали бы с претензией на просвещенность в победной реляции следующего столетия. «На том сия рать и прекратилася, опосля нашего побиваху супротивника. А те двое ворогов, которые от нашей длани наземь тако и не полегши, срамно бежали без портов, обнажив аки блудницы своя гузно…» – без всякой претензии на просвещенность и в стиле изложения семнадцатого века мысленно прикинул текст отписки Карамис, которую ему так или иначе, придется сочинять на имя батьки Тревиня.

Подойдя к всё еще не очухавшемуся Жусимурзину, Затёс достал изпод полы чекменя баклагу с вином и, вытащив из неё зубами пробку, стал выливать её содержимое тонкой струйкой в лицо лежащего на спине стрелецкого сотника.

– А вынцэ-то, мабудь, фряжськэ… – втянув воздух ноздрями, со знанием дела сказал Опанас. И увидев, как от пахучей, стекающей по губам жидкости, лицо Жусак-мурзы начало потихоньку шевелиться, сглотнув слюну, добавил:

– Ну буде з нього злыдня, вин и так вже прочумався…

Держась за распухшую после Ермолайкиного удара скулу, Жусакмурза со стоном приподнялся и сел на землю, широко раскинув ноги.

– Ну что, законник хренов, тати мы таперича али как? – спросил его Затёс, предварительно заткнув пробкой баклагу и пряча её назад под сокрушающий вздох Портосенко.

– Не-е-е-а… – глухо промычал Охримка, мотая головой.

– Вот и я об том же гутарю, что никакие мы нынче не тати, а самые, что ни на есть государевы воинские люди. А тебе впоследок мои слова таковы будут: кишка у вас у стрельцов тонка супротив казачьей удали выстоять. А рази оно так, то вдругорядь и не задирайтесь, а не то… – При этих словах брови Затёса грозно сошлись на переносице, и его стальной взгляд, уподобившись острию казачьей пики, уперся в узкие глазные щелки Жусак-мурзы. – А то, вдругорядь и не углядим, что вы тоже русския и православныя будете, а возьмём, да и поступим с вами казачьим обычаем, ако с басурманами…

– Ага, як з басурманами… – жизнерадостно подтвердил Опанас и в подтверждение своих слов чиркнул оглобушкой по верху стрелецкой шапки. Красный бархатный верх, срезанный как бритвой, не затупленным в битве лезвием оглобушки, сломанным цветком упал между раскинутых ног Жусимурзина. И тут же оказался пригвождён к земле, выпущенной с близкого расстояния стрелой Карамиса с боевым наконечником…

Более наглядного представления для Жусак-мурзы о том, как оно в случае чего будет «казачьим обычаем» и придумать было трудно…

После чего казаки, по-хозяйски собрав Карамисовы стрелы, все кроме одной, так и торчащей из красной материи между ног Жусимурзина, гордо удалились.

От Успенского монастыря бузотёры и примкнувший к ним Ермолайка, направились прямой дорогой в кабак, где по старому казачьему обычаю им надлежало достойно спраздновать победу. Благо Войско Донское сейчас было не в походе, и «сухой закон» не объявлялся.

Бузотёров в кабаке давно знали, а потому каждому из них, по его вкусу, предоставили любимую снедь и питие. Так, перед Затёсом поставили цыплёнка с редькой и штоф фряжского вина, перед Портосенко половину жареного поросенка с хреном и четверть горилки, а перед Карамисом постную говядину с петрушкой и скромную ендову с пивом.

Дарташов же, к изыскам русской кулинарии еще не привыкший, пока ограничился остатками своего донского харча, сбереженного им аж с самого Черкасска. Порывшись в седельной сумке, он извлёк из неё еще один штоф хлебного вина, два вяленых донских чебака и добрый кусок копчёной осетрины.

Помолившись перед трапезой и пригубив по первой чарке за здоровье русского государя, бузотёры начали дружно помогать Карамису составлять отписку про прошедшее сражение, наперебой, в лицах, комментируя отдельные эпизоды боя. Отложив в сторону готовую отписку и пригубив по второй, бузотёры обстоятельно расспросили Ермолайку, кто же он такой, откуда будет и зачем сюда прибыл. Получив правдивые ответы и удовлетворившись ими, они, в свою очередь, поведали Ермолайке о том, что, собственно, он уже о них и так знал.

О том, что служат они русскому государю и его здешнему наместнику – воеводе Людовецкому, в городовых казаках под началом казачьего головы батьки Тревиня. О том, что они являются друзьями, не разлей вода. И о том, что кличут их тремя бузотёрами, потому что ежели, где какая буза затевается, то они там завсегда первые, да еще потому, что Затёс в своем Тверском уезде бузой как разновидностью кулачного боя занимался.

После четвертой или пятой чарки разговор плавно сошел на колоброды Опанаса, затёсывание Затёса, стрельбу Карамиса и нагаечный бой Дартан-Калтыка, причем каждый норовил их вот здесь же, прямо сейчас, к вящему ужасу кабатчика и продемонстрировать…

В общем, веселье в кабаке затянулось дотемна, а на следующей день бузотёрам, после положенного в таких случаях утреннего капустного рассола, надлежало вместе с казачьей головой Тревинем предстать пред светлыми очами самого князя-воеводы Ферапонта Пафнутьевича Людовецкого.

Главного Государевого человека в этих южнорусских краях…