Читать книгу Возвращение Орла. Том 1 - Владимир Алексеевич Фадеев - Страница 24

Шура перелез через борт, на плоском дне стоять было удобно, чёлн напомнил ему кофейную турку с широким дном и узким горлом, только не круглую, а длинную. Вырублен был из нескольких плах, изящно подогнанных и скреплённых скобами. Первый раз в такой посудине, а как будто знакомо.

Выплыли на реку.

– А погрести дашь?

– Что не дать? Греби, – усмехнулся старик и уступил весло и место на корме.

Байдарочник собрался показать класс и… чёлн закрутился челноком, не успевал перебрасывать весло с одного борта на другой, а всё одно плыли вбок да поперёк. Через пять минут устал бороться, безвольно опустил весло, ожидая комментариев от старика, но тот только улыбался. Почему-то болели плечи, словно он полдня работал лопатой.

– Погрёб? – спросил просто, как побаловавшемуся взрослой вещью несмышлёному дитяте, так просто, что Шура, без какого-либо намёка на обиду, раз и навсегда понял, кто он, спортсмен-водник, физик-ядерщик, по отношению к этому речному духу. Тот взял весло, и через два его незаметных гребка чёлн набрал крейсерскую скорость, Шуре даже показалось, что они не плывут, а, не касаясь воды, летят, настолько стремителен и плавен был ход у дубовой турки.

– В Прорву сходим, курики на реку переставить надо, не сегодня-завтра лещ выйдет, – сказал опять спокойно, даже как-то обыденно, словно они давным-давно уже тут плавают вдвоём, и насчёт Прорвы не советовался, не спрашивал, мол, поплывёшь ли со мной, а как бы необязательно вслух озвучивал, куда они поплывут в этот, сотый или даже тысячный раз вдвоём. – Ты пока воду посмотри, но только будто на дно, вглубь.

Шура даже не спрашивал, что нужно рассмотреть… Нет, не рыбы выплыли навстречу взгляду – лес! Огромные дубы росли вверх ногами, то есть вниз кроной, Шура перегнулся через борт погладить зелёный ковер травы, но роща исчезла, вместо неё вниз мачтами беззвучно плыл корабль…

– Не свались, – засмеялся по-детски Старик.

Видение исчезло.

По узкой протоке чёлн вплыл (вошёл!) в стоячую воду старицы, чёрная, маслянистая, в голубых блёстках ранних звёзд она по-прежнему не издавала ни звука, стариковское весло, казалось, было с ней одной плоти – ни всплеска, ни булька.

«Контрабандистом ему хорошо бы, – промелькнуло у Шуры, – по рыбам, по звёздам…»

Меж тем стемнело, больше от склонившихся с обеих сторон в Прорву старых деревьев, сказочный вечер превратился в сказку-ночь. Воздух не просто посвежел, а, казалось, погустел от черёмухового елея, перемешанного с освобождающимся духом воды, с комариным звоном и гудом майских жуков; на берега, маскируясь под тени кустов, вышли невиданные звери и твари и с удивлением смотрели на него, незваного, но желанного – он так чувствовал! – гостя. Вода, тугая и тёплая, была самой тайной, которой не терпится открыться и вывернуться уже живым чешуйчатым чудом. Не доходя метров трёх до фантазийно торчащей коряги, старик подтабанил, перевернул весло и верхней поперечинкой, как кошкой, с первого раза зацепил верёвку. Шура привстал помочь, но старик словно этого не заметил. Положил в чёлн привязанный к одному концу верёвки кирпич и стал выбирать другой конец, одновременно подрабатывая веслом, теперь за маленькую верёвочную петельку надетым на вбитый в борт гвоздик. Показалась сетка, высотой не больше метра – крыло, за ним полудуги ловушки, пять или шесть, опять верёвка и второй груз. Работа для двоих в резиновой лодке, отметил для себя Шура. Пусто. Старик чуть хмыкнул, как бы удивился, как будто ему твёрдо пообещали, или он сам для себя оставил в курике рыбью заначку, а – пусто. Так же тихо, без единого лишнего движения поднял второй курик, в нём было два рака, старик хмыкнул ещё досадливей, с насмешливой укоризной глянул на Шуру, словно это он перед этим почистил ловушки, выдрал раков из тенет и бросил в воду (Шура даже всплеснул руками – раки!). В третьем была-таки рыба: карась в ладонь, щучка в локоть и ещё что-то тёмное, то ли большой ротан, то ли линёк.

– Переставим на реку…

Поплыли обратно. Шура вернулся из очарования в себя и теперь с детско-рыбацкой жадностью подумывал: вот бы у него щучку выпросить! Но молчал.

Когда обратно проплывали мимо косы, старик, как будто забрал Шуру не с пустого песка, а от кинотеатра «Художественный», спросил, кивнув на берег:

– Что тут смотрел, что увидел?

Шура уже и рот открыл: переполняло же увиденное! – но что? Что? Свет и цвет какого-то несбыточного счастья? Или промельк памяти о похожем чувстве в детстве?

– Бренделя увидел, – только и сказал, потому что обо всём другом и сказать-то было невозможно.

– Бренделя? – уважительно переспросил старик, словно и сам знал его не хуже Шуры. – Это хорошо, хорошо.

Друг детства Генка Бренделев, невысокий крепышок и умница, как-то неброско, но был во всём первым. Лучше всех гонял мяч, виртуозно играл на баяне, и, конечно, первым в округе освоил супермодную тогда шестиструнную гитару, причём не три подъездные аккорда, а ещё и щипал по нотам; в хоккей был лучшим не только потому, что занимался до этого фигурным катанием, но и щелчок у него был такой силы, что за экспромтными дворовыми воротами ломались штакетины забора, за городскую команду он играл со старшим возрастом; то, что был лучший грибник и лучший рыбак, так это вроде бы само собой, на драку с соседним двором шёл с ним, Шуркой, без сопливых рассуждений и всегда махался от души… но при этом был отличником, бессменно висел на школьной доске почёта. И было у него ещё настоящее хобби – радиотехника, в его комнате всегда пахло канифолью, а мыльницы потрескивали «подмосковными вечерами». Из-за этого увлечения в девятый класс он не пошёл, а поступил в радиотехнический техникум… и за год преобразился. «Брендель сбрендил…» – качали головами матери его друзей, что уж говорить про родную… От пьяной смерти в канаве его спасла армия (с третьего курса из техникума его отчислили) – три года он плавал по северным морям, а демобилизовавшись, попал в ту же канаву: ни паяльника, ни коньков, ни баяна, только стакан. «Куда что делось?» – гадали все. А на самом деле – куда?

Старику же этого всего не расскажешь, зачем? А тот переспросил:

– Бренделя-мореплавателя?

– Мореплавателя, – вздохнул Шура, – уплыл и никак не вернётся.

Ставили недалеко от косы, на травяной мели. Пока ставили, Шура, где-то на другом краешке очарованности, всё маялся: попросить щучку?.. Не попросить? Попросить?

Не так много он и видел-ловил в своей жизни рыбы, но щука в его сознании была какой-то особенной рыбой-нерыбой, существом не промысла, а сказки, недоступной ему магии. Может, от сказки про Емелю? Ведь не карася он зачерпнул ведром, не судака, не стерлядь, а щуку, потому что щука – не рыба, щука – знак, знак оттуда, а в воде она обитает только потому, что настоящее иномирье нам недоступно, вот и приходится ей с карасями…

Показалось, что старик услышал его жадность, стало стыдно, хорошо ещё – темновато, не видно красных ушей. Он поднял вверх не разгибающийся до прямого палец, вот-вот станет читать мораль, но молчал; оказалось – слушал, слушал совершенно для Шуры неслышимое.

– Вернёмся-ко, – подплыли к курику, поставленному первым. В нём уже было два леща, по меркам не рыбака Шуры просто огромных, он опять утратил чувство сиюминутности, как будто в это же самое мгновенье был ещё и кем-то другим, имевшим к таким лещам прямое, чуть ли не родственное касательство.

– Тебя как звать-то?

– Сашкой.

– А я, значит, Сергей Иванович. На-тко, угости своих московских… – И положил обоих лещей в овощную сетку – в компанию карасю и щучке…

По дороге от берега до «Хилтона» – в темноте! – светло вспоминался весь прошедший вечер.

«Что за дивный старик! Надо будет его завтра разыскать, отблагодарить, угостить спиртиком, пока есть… А рука-то у него!.. И какая ходкая лодочка!..». Не мог освободиться (да и не хотел) от недавнего чувства, что знает этого деда давным-давно, так давно, как не знает себя самого; и это было не то фантомное ощущение уже случавшегося с тобой, которое иногда освещает сумрачные туннели прапамяти, а вполне сознательная уверенность: и в лодке они вместе плавали, и рыбу ловили, и – главное! – не раз уже стояли вот так вместе на берегу и провожали за горизонт купающееся солнце, умывались его светом, как будто сладкое вино пили без остановки и не напивались – сколько раз!

А куда же делся белый столб? И что это был за свет? Откуда? Ведь, по всему судя, он простоял пасховым истуканом никак не меньше двух часов! Да! И Генка Бренделев стоял с ним рядом – вспоминали с ним детство, грибное, ягодное – лесное… и жена молодая – он чувствовал её присутствие по запаху духов… кажется «Сигнатюр», они не просто пахли – звучали… или это музыка, плывшая над водой, пахла её духами? Музыка из карманного приёмника «Алмаз», прятавшегося у него-восьмиклассника в нагрудном кармане немодного демисезонного пальто – волшебная, в исполнении ансамбля электромузыкальных инструментов Вячеслава Мещерина… надо же, вспомнил! И ещё запахи, запахи одновременно: самая ранняя весна – оттаявшие пригорки с жёлтыми гвоздиками мать-и-мачехи, хрустящий замёрзшим бельём январь, паутинная одурь грусти бабьего лета… И ещё, ещё! Недавний сон наяву стал вдруг вспоминаться, как проявляется изображение на фотобумаге. Нет, это был не обычный сон, который, наоборот, помнится несколько секунд после пробуждения и быстро, безвозвратно растворяется в белизне утра, этот сон именно проявлялся, причём сначала проявились слои самые близкие, из его нынешней жизни: Брендель, «Сигнатюр»… а вот теперь, через час с лишним, стали проступать события из других его жизней, калейдоскопом разное, но особенно ярко – связанное с этой рекой, даже именно с этим местом на реке. Он плыл на большом деревянном… корабле? Скорее, ладье, нет – струге… Было тревожно и – опять одновременно! – радостно. Вокруг, рядом были друзья… больше – братья, воины. А следом плыл ещё один струг, за ним ещё, и ещё, и ещё – сколько видно до речного поворота, было выложено в долгий ряд невысокими треугольными парусами, казалось, что плывёт по реке гигантский змей с белым гребнем и тысячей боковых плавников-вёсел.

Странно: когда окликнул старик, всё забылось, а теперь проявлялось. Нет, не сон это был и не мираж – он явно находился на головном струге. Гребли в две смены, спокойно, без надрыва. Если змей растягивался слишком, он велел кормщику открытой назад ладонью давать команду: «Легче!», когда река поворачивала на ветер – «Греби!» Что это было? Когда? Плыл на струге, словно навстречу себе самому, стоящему – через тысячу лет – на вот этой самой косе и ждущему свою речную рать. Но, подплывая, не себя он увидел издалека со струга – белая верея подпирала дерюжные тучи! Усмотрел её, как и было обещано, – не подвёл вятичский кощун! – в рано вечереющем, готовом просыпаться первым снегом осеннем небе: тут сила! Хорошо, не поддался ропоту ратных, просивших остановиться раньше, уморились… Да и срок был уговорен: за неделю до грудня (а грудень вот уже – по утрам борта у стругов в куржаке), в осенние деды. Ни раньше ни позже. В иные дни белого знака не узреть, а без знака можно было б и мимо прогрести, а там уже мурома да мещёры, есть ли у них древняя сила? Осенние деды — дни особые, граница с навью узится, пращуров видеть можно, воздать им, а по весне и от них воспринять, щедры дедины в свои травные дни, со всего неба силу соберут и одарят. Издалека узрел, как вырос из-за рыжей каймы береговых вётел белый столб – где и усталость? Не больше тысячи гребков, и вот чаемая стоянка в заветном месте. Оно ли? Струг ткнулся в берег. Не дожидаясь доски-сходни, спрыгнул в холодную воду, выбрел на песок и встал, как вкопанный, взором в тучи. Уставшая дружина терпеливо ждала, струги сгрудились, сушили вёсла. Не торопился, нельзя было ошибиться, белый, свитый из воздусей столб-верея – знак верный, но как бы это не маета многомесячной гребли – сначала вверх по Днепру и притокам, потом волоки и полтысячи вёрст по Оке – его наморочила… не встречает никто, а ведь, коли вещие, должны были увидеть, что подходит…

И вот тут услышал старика:

– Ночь без минуты, ай забылся?

«Встречают!»

Поднятая и резко опущенная рука: «Здесь! Зимуем!», и сразу же восторженный тысячеголосый гул утомлённого войска покатился по реке: «Зи-му-ем!!!»

Плечи не отпускало. Нет, не лопатой он полдня работал – веслом… С этой томящей болью появилось ясное чувство – необходимости воевать за Россию, ибо у неё такая судьба, что за неё всегда надо воевать, она единственная в мироздании живая драгоценность, если перестать за неё воевать, её, а вслед за ней сразу же и весь мир, съедят или выродки изнутри, или попытаются уничтожить извне расплодившиеся в никак не заканчивающейся галактической тени нелюди. Крепкая нужна рука… вот как у этого деда – такая рука удержит.

До конца той командировки везде Шуре чудился белый столб: то белый бакен с длинным отражением на речной глади, то береговой маяк, сигнализирующий судам о повороте реки, то взвившийся вверх пылевой смерчик, то зажатая плотным ивняком черёмуха, то утренний туман, всасываемый холодными губами неба с тёплой реки… «Так с этим белым столбом и Белые Столбы недолго!» – думал он, но едва ступал на береговой песок, душа, словно губка, собирала с воды, травы и песка остатки того белого света и этим уже была довольна.

С тех пор Шура Скурихин, Капитан, во все колхозные выезды в Луховицы останавливался с товарищами исключительно на косе, устраивая здесь на две недели палаточный лагерь.