Читать книгу В каждом доме война - Владимир Аполлонович Владыкин - Страница 16

Макару Костылёву было приказано явиться утром в немецкую комендатуру. Костылёв, подавляя страх, пришёл; ему было приказано, как руководителю колхоза, предъявить немецкому командованию список всех жителей посёлка, куда должны быть внесены все дети от грудного возраста и далее по старшинству. В общем, переписать всё население поголовно и вручить его тотчас же коменданту, фамилии которого Макар, как ни повторял вслух, так и не запомнил. На составление списка ему дали два часа, и он не знал, что ему делать…

От немцев Костылёв пришёл домой совершенно подавленный. Едва он объяснил жене, что произошло, Феня, видя, что муж весь побелел, а губы и руки дрожали, сама взялась за список, подозвав Шуру:

– Давай с тобой вспоминать всех наших людей, не то отца обвинят, что не хочет им служить…

– И себя тоже записать? – тревожно произнесла падчерица.

– Наверно, а может, и не надо? Что они всех пересчитывать будут? – задумчиво ответила она.

– Значит, мы часть пропустим, хотя бы самых маленьких…

– Ох, а вдруг они поймут? Что же делать? А ежели они тут надолго? Нет, всех запишем и себя тоже. Если отец будет старостой, он нас спасёт…

И такой список они подготовили, в котором было больше двухсот человек. Когда Макар прочитал, он сказал, что нужно вписать и тех, кто был на фронте. Их пришлось приписать ниже. И Макар, спрятав в боковой карман несколько исписанных страниц из школьной тетради, понёс с таким чувством, будто предавал своих земляков, что иначе и нельзя было истолковать. Но другого для себя выбора он не видел.

Немецкий майор, плотный, коренастый, но стройный, с энергичным, самодовольным холёным лицом, выдернул из рук мужика бумаги, подававшего их с явным нежеланием, выразив на смуглом загорелом с лета лице крайнее огорчение и робость, что всегда случается с людьми, когда вынуждены поступать вопреки своей воле.

– Гуд! Очъень карошо! – воскликнул офицер, глядя на Макара искрящимся уверенным взглядом. – Ти Костилёв? Гуд! Ти старост – не пойдёшь, ми назначай старост по добровольности. А ти, Костылёф, управляй общиной колхоз, арбайтен, ми не будем распускать вашь кольхозь, а служить Германий с твоим народом позволяем. Наш порядок – дисциплин. Свободу от большевик принёс германский зольдат…

Затем майор подал Макару белый лист бумаги с обращением к народу германского командования на русском языке. Костылёв нехотя взял, бегло скользнул глазами по жирному шрифту с изображением выше заголовка орла и свастики, и на него дохнуло чужеродным гербом, который таил в себе нечто зловещее, угрожающее, насаждающее, одним своим видом бесправие, подневольность, замешанные на страхе.

– Ти, наш требований прочитай всем колхозник, гуд?

Макар слегка кивнул, стараясь не глядеть на офицера, но его лицо приняло холодный и непринуждённый вид, что ему далось, прямо скажем, с чрезвычайным трудом. Он понимал, что прислуживать врагам подло, нечего тут кривить душой ни перед собой, ни перед людьми. Однако председатель знал, что этого не избежать и даже не представлял, что ему делать дальше, отчего несколько потерянно и вопросительно взглянул на офицера.

– Иди к своим граждан с этим документ, я приду скорё! – возвестил офицер.

И Костылёв поплёлся к клубу, где намечался сход и где уже собирался народ. Он увидел своих: жену Феню, сына Назара, дочь Шуру, почувствовав как никогда свою ответственность за их дальнейшую судьбу. Собственно, то же самое он испытывал и в отношении других людей. Он видел, что все они стояли как-то порознь, будто не видят друг друга, стояли своими семьями. Макар подошёл, поздоровался со всеми, и люди, как по команде, стали подтягиваться к нему, глядя выжидающе, настороженно, боясь спрашивать то, с какой вестью он пришёл от немцев. Чуть поодаль лениво, со скучающим видом, стояли немецкие солдаты и курили, переговаривались и смеялись, живо оглядывая девок, что-то им показывали.

Люди собрались почти все: и девки, и ребята, и женщины, и старухи, старики. Хотя последних было не столь много: дед Климов, дед Осташкин и ещё несколько. Кто-то остался сидеть дома с маленькими внуками. Екатерина видела, что бабы пришли и с меньшими детьми, а её остались дома, но такая она была не одна.

– Я не знаю, что они замышляют, – скрипучим голосом сказал Макар Пантелеевич, – кажется, наш колхоз останется, будем так же работать, как и работали. Думаю, в этом наше спасение, ведь без вас колхоз не может существовать. Трудитесь с верой, что для себя, и выходите все, а сейчас их комендант что-то скажет вам. – Макар неловко замолчал. Люди вздыхали, переминались с ноги на ногу. Ребята подходили к девкам, заговаривали о том о сём, улыбались, смеялись, отпуская какие-то шутки, остроты. Ксения пересматривалась с Гордеем; Маша смотрела на Алёшу, Анфиса переводила взгляд с одной кучки людей на другую. Дрон помахал ей рукой, сейчас Нина его почему-то не интересовала, и отношения с которой равнялись нулю. И он думал, что пора заняться Анфисой, чем он хуже Гриши, хотя Танька Рябинина явно неровно дышала на него, бывало, часто к нему подкатывалась. Шура Костылёва при его взгляде важно отворачивалась, и он её ненавидел. А Надька Крынкина смотрела на ребят так, будто раньше их никогда не видела. Она была пухлощёкая, с озорным блеском в глазах, прижимала бережно к своему подолу двух своих сестрёнок.

Андрей Перцев важно, степенно, как старик, прохаживался подле неё, словно оберегал девушку от посторонних взглядов. Но, к сожалению, девушка его почти не замечала. Однако Надька уловила взгляд Дрона, уставившегося на неё своими колючими глазами, и она тоже воззрилась на него, пытаясь понять, что ему надо от неё? С Дроном, если вдруг случалось с ним где-либо встречаться, она не разговаривала. Хотя находила парня по-своему интересным. Зато Дрон мог легко затронуть её, но с одними и теми же подковырками по поду того, что мать была баптисткой, приучившей её к своей вере. Но ещё учась в школе Надька уяснила, что религия мешает людям свободно жить, что она давно стала пережитком прошлого. Словом, в понимании девчонки религия была не в моде, её объявили вне закона, а главное, эта вера считает любовь дьявольским наваждением.

Надька видела, что и мать, оторванная ещё на родине от своих сестёр по религиозной секте, работая здесь, на птичнике, вращаясь среди менее набожных женщин, сама уже утрачивала своё божечтимое рвение. Она уже не с тем послушанием, как бывало раньше, ежевечерне становилась на молитву, беря с собой в горницу дочерей. Единственно с соседями почти не зналась, живя практически отшельницей, и в посёлке их семья была малозаметна. И только старшая дочь отошла от её веры. Но и с молодёжью ещё не сошлась, никак не преодолев в себе косное мышление. За последнее лето девушка вытянулась, похорошела и обещала быть статной, красивой. Но уже сейчас всё у неё оформилось: и грудь, и фигура, чего, кажется, она в полной мере ещё не осознала. Вот и соседского парня она серьёзно не принимала, думая, что Андрей с ней только шутил. Хотя у самой уже появлялись мысли о своём парне, представление о котором у неё вряд ли ещё сложилось. Андрей был несколько неуклюж оттого, что не по возрасту располнел, но вполне располагал к себе приятной, покладистой наружностью. Подбородок у него как-то окладисто заворачивался, чем невольно даже смешил.

Дрон всё продолжал сцеживать на неё свой нагловато-острый взгляд, лукаво кривил губы, выдувал в её сторону струю дыма от папиросы. Это увидела Маша Дмитрукова и вдруг, немотивированно для окружающих, засмеялась. Прасковья вскинула на дочь недоумённый, полный испуга, взгляд.

– Да ты чи сказилась, што ли? – придушенно прикрикнула мать, замахнувшись на Машку, которая отстранилась от матери, нисколько не теряя весёлости.

Надька перевела взгляд на Машку, думая, что та хотела обратить внимание Дрона на себя. И это ей почти удалось, так как не только он глянул в её направлении, но и другие люди: особенно парни и бабы, находя при этом её выходку нелепой и непонятной.

Сёстры Дрона стали раскачивать брата, точно пытаясь таким образом образумить его, хотя сами вместе с ним смеялись. А все трое они вызывали негодование у своей матери. Марья по очереди хлопала их по спинам. И толпа людей, скованная страхом неизвестности, враз оживилась: лица людей осветились радостными, удивлёнными, ехидными улыбками, а некоторые старики потешно хватались за животы руками и смеялись, словно на цирковом представлении.

Снег вдруг перестал порхать, изредка ветерок резво набегал, поднимая позёмку по снежному насту, отвердевшему за прошлые дни. И наметались свеи, а под заборами дворов, клуба, школы росли сугробы островерхими козырьками, закруглявшимися во внутрь, и создавались затишки. Голые тонкоствольные топольки без конца раскачивались на сухом колком ветре, обжигавшем лица людей.

Пока бабы подходили друг к другу и о чём-то переговаривались, Дрон улучил момент и поманил к себе Надьку. Она не верила, что он зовёт её, а не Машку или Таньку. И тогда девушка вдруг по наитию двинулась к нему, шедшему к ней навстречу. Вот они сошлись к неописуемому удивлению всех людей, что заставило Андрея воззриться на новоявленную парочку, так, будто она вытащила у него кошелёк, чтобы передать Дрону.

– Слушай, Надюх, есть дело, а давай заведём дружбу, чего нам шарахаться, ты такая деваха, что закачаешься! – проговорил несколько вальяжно Дрон.

– А ты попробуй, если такой смелый, – засмеялась она, оголив белые ровные зубы.

– И попробую, вот как немцев шуганем!

– Кто их отсюда прогонит, пока наших нет, – удивилась девушка. – Пойду я, а то мать смотрит.

Но в этот момент Андрей очутился двумя прыжками рядом и с ходу двинул в ухо Дрона, отчего тот не устоял и свалился в снег. А потом Андрей саданул его ногой в спину. И следом толкнул слегка Надю.

– С ума спятил, лешак таёжный! – вскричала звонко девушка. Дерзкий, разбойничий поступок парня застал всех врасплох, что люди не сразу поняли: и из-за чего на девушку налетел Андрей? Ведь для многих его отношение к Наде было неизвестно. Это происшествие немного отвлекло всех от своих нелёгких дум…

– Иди, шальная, а то тебе матка ещё добавит! – буркнул недовольно парень, и его лицо покраснело.

– Я тебе кто – жена? – огрызнулась она с долей обиды.

Андрей толкнул её опять, а в это время Дрон поднялся, отряхнул с фуфайки снег. Нагнулся за шапкой, ощущая как будто полную контузию. Ухо звенело, отдаваясь тугой болью. Голова враз отяжелела давящими ощущениями, словно кто-то мял её в руках, как тыкву. Дрон про себя ругнулся, весь бледный. Сквозь толпу на него взирала настороженно и удивлённо Нина, и ей было почему-то неловко за Дрона. Хотя она видела, с какой одержимостью, будто ей назло, он разговаривал с Крынкиной. Своим поступком он хотел вызвать у Нины ревность, а получилось наоборот, просто поставил себя в унизительное положение.

Дрон, не глядя на Нину, зло сплюнул, решив, что такой подвох себе не простит, а Перцеву всё равно отомстит. Его дружки Жора и Пётр сейчас были не с ним, они даже носа не высовывали, спрятались у маток под юбками. А ведь подбивали его, Дрона, уйти на фронт добровольцами. Но он не согласился, а у них самих духу не хватило, оказались трусами. Дрон достал папиросу, между прочим, немецкую, которой его угостил вражеский солдат. Вчера они устроили кутёж, увидев русскую гармошку, солдаты заставили его на ней играть. Но немецкие наигрыши ему были незнакомы, и тогда по их же заказу наяривал русские плясовые. Мать, видя, что он выделывал с немцами за компанию, неистово крестилась. Дочерей спрятала в чулане ещё до прихода немцев и потом носила им туда ужин. Солдаты оказались нелюбопытны и небдительны, балаболили и на своём, и на ломанном русском, хотели, чтобы Дрон привёл им русских девок, и смеялись же над своей затеей. Даже предлагали вступить в их армию, но Дрон прикинулся непонимающим, понимая между тем, что немцы говорили несерьёзно, даже с какой-то издёвкой, словно пытались таким образом вызнать его настоящий патриотический настрой, верен ли он своей родине. Собственно, его ни одна армия не прельщала, но от воинского долга он не собирался уклоняться. И теперь не знал – призовут ли его когда, но в ближайшее время точно был уверен – не призовут.