Читать книгу В каждом доме война - Владимир Аполлонович Владыкин - Страница 25

Ночью были слышны взрывы, автоматные очереди не в самом хуторе, а где-то далеко, скорее всего в промышленной зоне. Девушкам спалось плохо, хотя они уже стали привыкать к оккупации и работе на немцев, из-за чего испытывали некоторые укоры совести. Кто-то бьётся с фашистами, проливает кровь и гибнет, тогда как они находятся в неволе. И кто в этом виноват, девушки точно не ведали. Правда, иногда они успокаивали себя тем, что не сами они пошли работать к немцам – те принудили их насильно. Так, вдали от дома, потекли их подневольные будни.

Через две недели на аэродроме появились немецкие самолёты со зловещими чёрными крестами. А потом они стали взмывать в небо. Куда летала вражеская эскадрилья, девушки сначала не подозревали. За ними зорко присматривали полицаи: когда кому-то надо было отлучиться в туалет, один полицай их сопровождал. И ни на шаг не отпускал девушек. После каждого приземлившегося самолёта требовалось очищать взлётно-посадочную полосу от намерзавшего шишками снега. Сильные морозы держались с начала декабря почти всю декаду, затем подул сильный восточный ветер, и тогда немного потеплело. Воздух повлажнел, шёл липкий снег, его наносило на взлётно-посадочную полосу мелкими волнами. И возникавшие снежные кочки надо было беспрестанно счищать. Иногда самолёты прилетали с какими-то повреждениями и пробоинами. Один при посадке даже загорелся, а лётчик еле выбрался из пылавшей кабины, после чего самолёт взорвался прямо на очищенной от снега полосе, и вокруг него в суматохе бегали немецкие техники и пожарные. А девушек согнали в холодное помещение, где продержали так долго, что они замёрзли ещё сильней, чем если бы находились на морозе.

Ни Нина, ни Анфиса, ни другие девушки не знали о том, что происходило на фронте, где теперь находились наши, а где немцы. Поначалу они кричали, что Москва уже взята, Сталинград окружён и дни его защитников сочтены, Ленинград – в блокаде и тоже обречён на погибель, а значит, обеспечена скорая победа и капитуляция. Но потом немцы были явно чем-то встревожены, а полицаи злы, как черти. Тем не менее немецкие эскадры ежедневно совершали вылеты по нескольку раз, перед полётами самолёты заправлялись горючим, к ним подвозились какие-то ящики, которые распаковывали, а их содержимое загружалось под брюхо самолётов.

После этого девушки смекнули, что это были авиабомбы, а вскоре просочился слух, будто самолёты летали бомбить Сталинград, от сознания чего Нина и Анфиса отчаянно думали, что вовсе не по своей воле они помогали немцам. И очень переживали, что никак нельзя было предотвратить гибель города на Волге. Они слышали, как на станции Сортировочная, где немцы составляли поезда на Кавказ за нефтью, а эшелоны с техникой отправлялись на фронт, подпольщики взрывали склады и живую силу врага. Вскоре после этого в хутор наезжали немцы и совершали обыски во всех хатах. Однажды ночью они ворвались, став проверять документы. Полицаев Свербилиных тоже увозили куда-то, и они отсутствовали несколько дней, а вместо них девушек гоняли на работу через луг немцы с автоматами и собаками.

Только во второй половине декабря стало доподлинно известно, что под Москвой немцы были напрочь разбиты; причём такого небывалого поражения раньше они не знали и были отброшены на сотни километров. Вот почему в срочном порядке немцы стали перегруппировываться именно на юге, чтобы занять весь Кавказ и идти дальше за Волгу до Урала. На железнодорожной станции резко увеличили проходимость поездов с техникой, которые охраняли отборные части: на аэродроме появились новые, доселе невиданные самолёты. Для этого немцы начали расширять аэродром, где почти круглосуточно не прекращались работы.

Разумеется, весть об успехах наших войск на фронте радостью переполняла девичьи сердца, и они мечтали о скорейшем изгнании немцев из страны. Уже почти месяц они пребывали вдали от своего посёлка и не знали, как там живут их родные, где их братья Гордей и Денис. Полицаи приходили к хозяйке и устраивали гульбище. Нина и Анфиса не могли отклонить наглое, навязанное предложение Свербилиных, когда они заставляли их пить вместе с ними самогон.

– Идите, идите, девки, нечего скромничать! – говорила Фелицата, подгоняя девок. – А то они будут думать, что я вас подучиваю против них. Не укусят, мужики сильные, а то сами приведут…

Нечего было делать, Анфиса бодро встала; пригласила Нину глазами идти с ней.

За столом они сидели по разные стороны рядом с полицаями. Хозяйка подавала жареную баранину с картошкой, и потом сама присела сбоку, важно облокотившись о стол.

– А теперь шагай Фелица, мы и без тебя управимся тута! – сказал решительно Кеша, погладив по спине Нину, отчего девушка дёрнула резко плечами, словно слепень укусил её. Хозяйка не сразу встала; её вид являл растерянность; она жёстко поджала нижнюю губу. Кеша как-то недобро сверкнул глазами, и она тотчас ушла, вжимая в плечи голову с седыми волосами.

– Ты сходи, погляди, что делается у тебя на базу, а сена мы тебе обязательно отщипнём от колхозного стога. Там всё равно нет скота! – сказал ублажающим тоном Феоктист, косясь на Фелицату, стоявшую в другой горнице.

Фелицата Антоновна пожалела, что сразу не ушла после того, как подала закуску. Но её смущало то, что братья без неё совсем распояшутся, и в поисках золота и денег начнут рыскать по её комодам да сундукам: поставец перевернут, гардероб переворошат. А оно у неё почти и не водилось, да и не дура, чтобы прятать у себя в спальне. После смерти мужа, сделавшего ей в своё время тайник в подполье, она решила свои сбережения перепрятать подальше. У неё там хранились серебряные подстаканники, вилки, ложки, хлебница, старой чеканки монеты, перешедшие ей от родителей. Сама она нажила позолоченный портсигар, золотые часы, серьги, крестик на цепочке и золотые зубные коронки. Были ещё и старые ювелирные украшения как из золота, так и серебра. Всё своё богатство она хранила в маленьком сундучке, в амбаре под ларем. Деньги она прятала совсем в другом месте, для чего пришлось оторвать половицу и продолбить отверстие прямо под печку, чтобы вошла в него одна шкатулка и заставить отверстие кирпичом да обмазать его, затем присыпав землей. Под печкой не так было влажно, чтобы без опаски хранились деньги. На свои расходы она держала ещё и в заначке, чего раньше никогда не делала, а теперь другое время – люди донельзя озлобились, завидуют чужой удаче… Она испугалась, когда Феоктист заговорил про баз, а что, ежели они всё перевернули там, в амбаре, а сама смотрела под печку. И пошла, оглянувшись на полицаев с растерянным, искательным видом.

– Да иди, шагай, старая карга! – отчеканил грубо Кеша и смотрел, пока она не скрылась за дверью. – Во, а теперь, девы, погуляем, небось, сами от тоски замлели, – и он бедово подмигнул Нине, затем перевёл игриво-весёлый взор на Анфису, которую уже облюбовал Феоктист, выглядевшую зрелей и старше Нины. Эта хотя и была красивее, но очень тихая, скромная, в душе ничем его не воспламеняла. Но были и другие девки: вертлявые, весёлые, озорные, палец в рот не клади. Кеша с одной в пьяном виде провалялся на хозяйской постели, а вот имя её уже забыл, кажется, Винокурова. Рослая девка, на это отзывчиво-смышлёная.

Хуторской атаман Письменсков запрещал вступать в связь с подневольными, но это их всё равно не сдерживало. Случай один забавный был недавно: парень с девкой о чём-то переговаривались. Он служил полицаем. А потом выяснилось, что этот парень являлся связным подпольщиков, вызнававших через него о расписании полётов немецких эскадрилий. Потом его задержали с двумя минами с часовым механизмом, которые должен был пронести на аэродром. А девушку, естественно, тоже увезли в гестапо и больше о ней ничего не слыхали. Она была хуторская, местная…

Нина, первый раз в своей жизни, не без гадливого чувства, попробовала самогон, и от одного глотка у неё вдруг так сдавило дыхание, что она не могла ни продохнуть, ни выдохнуть; глаза налились слезами, как криница родниковой водой, и ком подкатил и застрял, точно галушка. А потом зашлась в отчаянно-безудержном кашле. Кеша посмеивался, его загорелое с лета лицо, казалось, намазано горчицей, а теперь, зимой, задубело от морозов и казалось совсем чёрным, только зловеще блестели серые глаза. Ему было около тридцати, но выглядел на все сорок. Феоктист старше брата, а на внешний вид – будто помоложе, зато его лицо было ещё крупнее. В отличие от Кеши он был не настолько зол на прежнюю власть, однако всё равно тоже, как и брат, не мог простить большевикам гибель отца и раннюю смерть матери.

Кеша подал Нине в кружке воды, и она сделала несколько облегчающих глотков. Девушка после еле отдышалась.

– Не могу я, а вы заставляете, – с обидой вырвалось у неё, посмотрев на Анфису, выпившую всю стопку самогона, чему немало подивилась и ей стало вдруг страшно, что Анфиса так поразительно легко ведёт себя, будто всегда пила самогон. А может и пила, ведь она раньше мало её знала. И Нина пожалела, что полицаи поселили их вместе, словно нарочно преследовали корыстную цель. Вот если бы она жила со Стешей Полосухиной, тогда бы вряд ли полицаи сейчас гуляли с ними. Ведь Стеша совсем не броская девушка, была вдобавок очень серьёзная. Хотя Нина тоже не считала себя записной красавицей. Она действительно о себе была почему-то не столь высокого мнения, хотя знала, что природа умудрилась, при её скромных физических данных, наделить выразительным лицом…

Но Анфиса отличалась от неё всеми качествами непростой девушки: и выученной, натренированной манерой говорить, и круглым, симпатичным лицом, и раскованным характером, умевшей владеть собой в любой обстановке. И, где бы ни появлялась, она сразу приковывала к себе внимание парней, но далеко не каждый отваживался заговорить с ней. Нине тоже в общении с подругой приходилось напрягать ум, чтобы выглядеть в её глазах более солидной, грамотной и культурной. Со Стешей, конечно, всё обстояло значительно проще из-за одного того, что она никого из себя не строила, – говорила почти необдуманно, и в её речах подчас немало проскальзывало глупостей, отражавшихся тогда и на поведении, чего порой она не сознавала. Анфиса же старалась быть во всём собранной, умной, вежливой, но почему-то избегавшая обычных девичьих посиделок, особенно в тех случаях, когда обсуждались чьи-то отношения, чья-то дружба с парнем, к каким была падка Маша Дмитрукова, кажется, больше кого бы то ни было. Но в них Нина тоже не участвовала, сторонилась, и не в её характере было сплетничать и высмеивать кого-либо. В этом она сходилась во мнении с Анфисой, и кажется, их что-то объединяло, в чём она убеждалась, живя с Анфисой на квартире. Правда, Нина страдала от одного того, что она безнадёжно уступала Анфисе своими непритязательными нарядами. И у неё пока не было ни одного шёлкового или шерстяного платья, в то время как Анфиса могла щеголять и шёлковыми, и крепдешиновыми, и шерстяными, и льняными, сшитыми вдобавок с притязаниями на модный фасон. У Нины было больше суконных или шерстяных юбок и кофточек, и блузок, не считая обычных, штапельных или сатиновых платьев. С собой она взяла только пару юбок, кофточек и прочих женских вещей. У Анфисы была одна юбка, нарядная блузка и шерстяные платья. На работу они надевали, естественно, что похуже, а сейчас перед полицаями Анфиса вырядилась как на праздник. Волосы она давно отрезала, сделала завивку, от которой со временем осталась одна видимость. Но все равно смотрелась по-взрослому. А Нина продолжала заплетать косу, делавшую её девочкой-подростком.

– Ничего, пить мы тебя научим. Вот так, – начал Иннокентий Корнеевич, налив стаканчик себе и брату. – Давай, Фео, ещё пропустим по стопарику, – и он поднял стопку, поднёс к губам, велев Нине смотреть, как он будет глотать первач. Полицай одним махом выдул, даже ни капли не скривившись; зато стал грызть огурец, да так смачно, будто никогда не ел солёного. Его брат последовал его примеру. Анфиса вилочкой аккуратно накалывала картошку и в рот не спеша, её полные круглые щёки рдели, как арбузная мякоть. Она улыбалась, поглядывая странно на Кешу.

– Давай, рубай! – воскликнул Кеша, толкая под локоть Нину. – Смотри, твоя товарка молотит – дай боже. Глотай горилку и лопай. Сколько потянешь, лапуня, а то как монашка на именинах…

– Чего, радость моя, раньше пить батька с маткой не давали? – баском вопросил Феоктист. – А теперь можно, к тому же Рождество Христово – грех не выпить, – снисходительно прибавил тот.

– А вы и в Бога веруете? – спросила Анфиса наигранным тоном, полным иронии; она полицаев не боялась и нисколько их не осуждала, не презирала, не ненавидела, что служили немцам, сбежав с фронта. Кто как умел, так и приспосабливался к сложившимся обстоятельствам в условиях оккупации. Но настанет время и они предстанут перед божеским судом, которого вряд ли кто минует – это она слыхала ещё от деда, да и мать читала вслух Библию…

– Все ходим под ним, что-то есть в мире такое, что неизбежно давит на судьбу… – проговорил со степенной задумчивостью Феоктист. – А ты на што намекаешь? – вдруг спросила он, уставясь сурово на девушку.

– Просто спросила – весь намёк в моем вопросе! – тихо ответила Анфиса.

– Небось, мысля подвернулась, что мы уподобились Иуде, предали интересы державы? – спросил манерно Кеша, яростно глядя на Анфису. – Откель тебе знать, что большевики не сыграли на чувствах народа, что они не предали народ, что они его не обокрали и его же кровью умыли? Это тебе известно? И я должен защищать такую власть? Кто как не большевики расстреляли царя и всю его семью. А нашего отца?

– Хорош тебе распинаться! – прервал Феоктист. – Им, думаешь, это надо знать, что они понимают в жизни – мокрощелки – вот их стихия, да, девки? Дальше носу вам совать вредно!

– Нет, дорогие мужчины, не знаю, как Нина, а я кое-что смыслю!.. Нечего хамить, унижать нас! – твёрдо ответила Анфиса. – Мой отец погиб от рук большевиков, я тоже не пылаю любовью к советской власти, достаточно знать, что всякая власть от бога и судить её ему.

– Слыхал, Кеша! Анфиска – жертва советов. Мать их так! Батя твой у кого служил? – спросил Феоктист.

– У белых! – смело отрезала она. Если бы не выпитая самогонка, она бы вряд ли призналась.

– А твой батя за кого? – спросил быстро Кеша у Нины так, словно об этом спохватился узнать слишком поздно.

– За красных, ну и что? А сейчас он работает в шахте… в Сибири. Но моего дядю посадили в коллективизацию, хотя воевал за красных, и в лагере пропал без вести…

– Дядя-то брат отца?

– Нет, мамкин, мы тогда жили в Калужской губернии. Сюда приехали по вербовке, когда был голод.

– А что же батя воевал за красных, сам или принудили? – спросил Кеша.

– Не знаю, тогда все воевали… – уклончиво ответила Нина.

– Это верно, только за разные интересы, – сказал Феоктист. – Но мы тебя, красотка, не судим, как говорил ирод народов, дочь за отца не отвечает, и с тебя его грехи списываются…

– А перед кем он виноват? – наивно спросила Нина, теребя свою косу, перекинутую через плечо.

– На том суде разберутся, подсказывает Анфиса, так, да? – злорадно усмехнулся Кеша. – А я знаю, что ты богом стращаешь не зря. – Злорадно, прищуривая глаза, протянул раздумчиво, с тайным значением полицай и продолжал: – Это мы ещё посмотрим, на чьей стороне правда; служа в полицаях, мы боремся с большевизмом, нам, думаешь, нравится, что немцы захватили державу, а пока другого выхода нет. Вот покончим с большевиками и немцев турнем под освободительным российским знаменем!

– Да я о вас и не думала, а сейчас удивлена, узнав, что есть такие люди, способные пойти против власти. А если не удастся победить, ведь под Москвой разбиты их лучшие дивизии?

– Ты откуда это узнала, нешто с подпольщиками связана, а? – вопросил Кеша.

– Все так говорят – слухами земля полнится, да от вас люди и узнали. Хозяйка нам первая сказала…

Полицаи заметно смутились, как-то свирепо и значительно переглянулись. Кеша снова наполнил стопки и повернулся к Нине, глядя жёстко:

– Глотай всю, ишь отродье красное, о чём тишком думает. Не пройдёт! – он вскинул руку и обрушил её на стол, вызвав тем самым взволнованный звон посуды. Нина от испуга взяла стопку, посмотрев на Анфису, как та примеривалась, чтобы опорожнить в себя стопку. И сама не заметила как выпила, полыхнув мимо всех обезумевшим взглядом.

В это время в сенях послышалась немецкая речь. Дверь оказалась не запертой, хозяйка бросила её так, а сама ходила по двору. Было темно, потом услышала голоса на улице, и лучи фонаря полоснули по забору. Вошли двое автоматчиков и с ними офицер. Фелицата Антоновна было схоронилась за угол хаты, но яркий, какой-то сияющий свет фонаря в руках у немца осветил её; она беспомощно закрылась руками, чувствуя как страх сжимает сердце, перехватывает дыхание. Немецкие солдаты по команде офицера осмотрели весь двор, баз, сараи, курник. Офицер допытывался: что она тут делает или ночью кого-то прятала? Баба в страхе быстро замотала головой, как немая, указывая и рукой на хату, и безумными от страха глазами.

Офицер осветил дверь, вошёл в сени и включил карманный электрофонарик. В горницу вступили немцы, Полицаи суетливо встали из-за стола, неуклюже поправляя на рукавах чёрных кителей белые повязки.

– О, какой девушка! – воскликнул офицер. А солдаты пошли шнырять по горницам. – Ви полицай? – спросил он у Кеши. – Штейн, а дёкумент сюда, шнель! – Кеша и Феоктист достали из боковых карманов пиджаков удостоверения. Офицер склонился над керосиновой лампой. А потом быстро поднял голову, воззрившись на полицаев: – Пошли вон, собаки! – отрезал офицер, ретиво указывая на дверь. Тут вмешалась хозяйка – и к полицаям.

– Ой, ребята, да я ни при чём! – плаксиво вырвалось у неё, боясь, что полицаи подумают, будто это она нажаловалась на них. Офицер, обернувшись, накричал на неё, а полицаи в суматошной спешке, хватали свои пожитки, карабины и вымётывались прочь без оглядки.

Девушки встали из-за стола. Офицер внимательно осматривал их, затем потребовал предъявить документы, выданные им в немецкой комендатуре по прибытию в хутор. У Нины и Анфисы были справки, свидетельствовавшие, что они служат на аэродроме. Офицер терпеливо ждал пока они отлучались в свою горницу…

Прочитав после их бумажки, он козырнул, посмотрел на перепуганную хозяйку, и, скомандовав что-то жестом, относящимся к солдатам, пошёл из хаты…