Читать книгу Два полюса - Владимир Быков - Страница 4

Во всей мировой истории, пожалуй, самая грандиозная и наиболее, чисто по-человечески, загадочная фигура. По достигнутым результатам и их продолжительности, правда, в стратегическом плане настолько же эфемерным, как и прямые желаемые результаты всех остальных подобных вершителей судеб человечества, Сталину нет равных. О нем много написано. Но написано либо из мести и зависти, как у Троцкого, либо с непомерным желанием придать событиям и поступкам свое собственное авторски-личностное представление об их мотивации, порой ничего общего не имеющего с реальной действительностью, как у Волкогонова, либо с односторонней увлеченностью, как у Радзинского, какими-либо чисто внешними его человеческими характеристиками (вроде хитрости, артистических способностей, предусмотрительности), сдобренных литературными вывертами, и, опять же, собственной интерпретацией событий, представленных нам как бы для украшения самого повествования, либо явно предвзято односторонне, как у очень многих, под впечатлением его жестокости и учиненных им репрессий.

Выделяется среди сталинских биографов английский историк Алан Буллок. В своей книге «Гитлер и Сталин» он делает упор на исторические факты и события. Это читается. Но там, где он, хотя и в меньшей степени, чем предыдущие, касается собственных оценок и, особенно, мотивации решений и поступков своих героев, также плохо воспринимается и по тем же причинам, – видения чего-либо глазами нормального человека, которое просто не может быть адекватным таковому у людей, болезненно одержимых идеями «мирового» масштаба. Нелепостей и глупостей в этом плане настолько много, что становится непонятно, как они могли быть допущены столь опытными авторами.

Волкогонову, например, представлялись совершенно смехотворными обвинения Бухарина в шпионаже, заговорах. Что же должен был сделать Сталин в ответ на ерничание Бухарина? Вызвать на дуэль? Подать в суд за оскорбление? Зачем? Объявить шпионом. По тем временам самый легкий, издевательски простой способ разделаться с подлецом. Действие ничуть не мерзостнее, чем за глаза болтать о глупости и тупости человека, вчера еще тобой восхваляемого с высокой трибуны. Или, удивляясь, он писал: «Разве можно было даже мысленно допустить, что из семи членов Политбюро, избранных в мае 1924 года, шестеро окажутся врагами?!»

Нет, судить о таких людях, дабы добраться до истины, можно и должно только по их конкретным делам. Обратные сказанному теоретизированные рассуждения, например Волкогонова, о неких «догматических (это любимое его слово в критике Сталина), радикальных доктринерских началах, которые изнутри дегуманизировали и «обессиливали» марксизм», – есть элементарная интеллигентская болтовня людей, ничего не понимающих в законах движения человека по жизни. И когда я читаю подобное приведенному, мне каждый раз хочется выдвинуть не менее парадоксальную, но более реальную и более приземленную идею. А не был ли тут гольный сталинский практицизм – строительство угодного ему государства, государства его видения, сопровождаемое просто для потехи откровенно-издевательским театральным представлением в виде периодического изречения этих самых догматических, радикально доктринерских марксистских начал? Вспомните сказку про голого короля. Разве не смешно было слышать простому люду, как в угоднической придворной соревновательности расписывались его одеяния?

Да, Сталин был палач. Но в какой исторической обстановке и при каком окружении? Политических болтунов, приспособленных по своей природе, кажется, лишь к бойне и разрушению, митингам, собраниям и грязной борьбе за влияние и личную власть, вполне, впрочем, естественную в данной среде после смерти их главного лидера. К революции, по большому счету, пришли бандиты. Они жили по законам шайки. Ничего святого, ни честности, ни чести: и Троцкий, и Зиновьев, и Бухарин, и все остальные, за исключением «щепок», которые, по всем правилам, тоже должны были лететь при рубке леса. Вот ему и пришлось доказать, придумав метод нагло-цитатной полемики со своими ортодоксальными противниками, кто из шайки сильнее, хитрее и умнее.

Однако в жизни нет ничего однозначного, и зло здесь оказалось сочетаемым со своеобразным соломоновым судом над первыми лицами, формально не подсудными людьми, когда за все свершенные ими дичайшие преступления их наказывали как бы сами развивающиеся события, сама история. То, что при этом гибли невинные, печально. Но тут, кажется, дело не только в одном Сталине, а и в многочисленных его «помощниках».

Шла массовая многоэтапная расправа одних подлецов с другими. Расправа не только от страха, но и, как это в реальной жизни бывает, в состоянии завода: от злобы, мести, зависти и прочих чисто негативных человеческих характеристик. Не одним страхом, а и таковым обстоятельством, что в определяющей основе «маленькие» бандиты расправлялись с «большими», уже заевшимися и вкусившими кое-что от соцраспределительного механизма, можно объяснить ту вакханалию, то зверство, с каким вершились следствие и суд. В том числе и то, почему в эту мясорубку была затянута огромная масса безвинных жертв. Фактические деяния подсудимых, которые вызывали неподдельную ненависть и озлобленность следствия и суда, оставались часто как бы за кадром, за рамками формального протокола допроса, сочиняемого по стандартному, заданному им главным режиссером, издевательски нахальному лживому трафарету. В борьбе за власть при тех условиях и в той обстановке, когда только что, при его предшественнике, рекой лилась кровь, иное просто исключалось.

Кстати, если бы в истории не было подобных судов и казней, то вся сия братия вообще бы офонарела. Ее лишь это обстоятельство сколько-то, может, и сдерживает. В 1946 году, когда пошли разговоры о возможной следующей мировой войне, я говорил: ее не будет лет пятьдесят, пока не умрут ныне живущие. Почему? – спрашивали меня. Прецедент Нюрнбергского процесса, – отвечал я. Эта придуманная и тогда проведенная Сталиным (главным образом, думаю, именно благодаря ему) штучка была почище любых бомб. А то ведь сошлют на какой-нибудь остров Святой Елены, да еще с дворцовой свитой. И на тебе, – наказание. Черная, неправедная (но, в силу той же обывательской зависти и той же ненависти ко всей этой главной креатуре подсудимых, объяснимая и даже одобрительно воспринятая массой честного трудового народа) сторона сталинского правления. А светлая, куда ее денешь? Она же была, она известна.

Если исходить из основополагающих принципов существования всего живого, то в нашем мире нет ничего неизвестного, непонятного, исключая разве по-настоящему новые открытия и пионерские изобретения. Проблема жизнеустойчивости государства была хорошо известна Макиавелли (более подробно о нем смотрите ниже) еще 500 лет назад, когда он писал о том, как «все государства обычно из состояния упорядоченности переходят к беспорядку, а затем от беспорядка к новому порядку.., ибо «беспорядок – погибель», и как этот порядок надо наводить. Макиавелли, отметим для усиления, тем знаменит, что в отличие от других говорунов-философов ничего не придумывал, а лишь констатировал известное, а значит, писал о том, что имело место и ранее.

Все с нами случившееся человечеством было проиграно многократно, и всегда по одному и тому же практически сценарию. Сталин здесь никакое не исключение и, теперь в интересующем нас историческом плане, как личность не представляет никакой загадки. Он хотел войти в большую историю и, опираясь на Макиавелли, знал, как это надо сделать, как стать не просто во главе «крупной машины», а во главе реальной Великой империи. Он был неплохой ученик и взял от Ленина весь придуманный им партийный инструментарий, за исключением лозунговой болтовни и его неспособности к достаточно длительному и «однообразному» созидательному процессу.

Сталин оказался незаурядной личностью, величайшим государственником и такой же величины прагматиком, органически сочетавшим последнее, кроме того, еще и с чисто личностными устремлениями. На негодном фундаменте марксовой утопии за каких-то два десятка лет, руководствуясь в большой степени Витта пониманием государственных процедур, Форда подходами к управлению и производству, Крылова и Капицы взглядами на дела и жизнь людей, а главное, собственными представлениями о том, что принятое им от Ленина может быть задействовано и эффективно работать только в рамках всеобщего принуждения и жесточайшего единовластия, он заложил столь мощное государство, что, несмотря на известные разрушительные акции всех последующих «вождей», оно просуществовало еще 40 лет, а затем целых 10, теперешних, продолжает худо-бедно плестись при почти полной неуправляемости и нещадном его разграблении. Попытки некоторых экономистов и политологов распрояснять нам, что созидательный процесс в нашей стране имел место и после смерти Сталина, могут быть отнесены только ко времени, ибо все отмечаемые ими тут наиболее впечатляющие успехи и достижения произошли еще в те годы советской власти, когда, в силу ньютоновского закона инерции, применимого к большим социальным системам в такой же степени, как и к телам физическим, мы продолжали фактически жить по сталинским планам и на материальном базисе, при нем построенном.

Сталин еще раз, в непревзойденном масштабе, фактически повторил давно известное и блестяще доказал. Что людьми руководит никакая не идеология, а в чистейшем виде человеческая страсть. Что идеология просто инструмент для движения к заветной цели. Что последняя, дабы оставить действительно по-настоящему заметный о себе след в истории, может быть достигнута только при упомянутом полном единовластии. Что для одержимых властными поползновениями людей нет понятий совести, чести и других подобных категорий человеческого поведения, ласкающих души обычных смертных.

Всеми своими деяниями, несмотря на отмеченное явное умение не только казнить, но и заставить людей работать, творить и верить, он, взяв на вооружение марксистско-ленинскую идеологию, подтвердил и вторую часть подобных человеческих деяний – их фактическую стратегическую бессмысленность, их не свершимость, как только они переходят за некую черту допустимого природой живого.

Больше о Сталине историкам ничего не надо знать и ничего не надо придумывать: все давно известно. Писать о нем следует в романах. Тут поле для авторских измышлений, кажется, не имеет границ. Природный ум и хитрость; целеустремленность и прагматизм; самообладание и выдержка; уникальный им придуманный метод нагло-догматической полемики со своими ортодоксальными политическими противниками; невиданная жестокость в сочетании с выдающимися способностями организатора, изумительным знанием психологии нормального человека и умением очаровать, наделить властью и дать почувствовать (в рамках им задуманного и дозволенного) сладость последней его последователям, разным деятелям и руководителям – полный набор характеристик на любой писательский зуд.