Читать книгу Хороший ученик - Владимир Бреднев - Страница 4

– Господи! Господи! Ну что с ним поделаешь? – из закута под лестницей, где были свалены старые вёдра, швабры, сломанные мусорные совки, допотопная паркетная машина и другой хлам, хранившийся в каморке по причине всеобщей лени, вышла женщина лет семидесяти от роду.

Она огляделась кругом, заметила в дальнем углу коридора мужчину, пожилого электрика Семёна Григорьевича, копавшегося в настенных коробках с электропроводкой.

– Григорич! – громко позвала женщина, – Айда сюда! Опять наш Лейтенант пьянёхонек! Последне застудит на полу-то! Айда скорее!

Григорьевич оставил на полочке стремянки инструмент, спустился и направился к женщине. Его шаги гулко разносились по пустому зданию дворца культуры. Он подошёл, заглянул в камору.

На полу, раскинув руки в разные стороны, лежал мужчина крепкого телосложения. Пустые штанины распустились во всю длину, страшно скрутившись в косичку. Тележка, на которой инвалид передвигался, откатилась далеко в сторону, приткнувшись к мусорному баку.

– Вот, гляди чо! А как так же напьётся, когда тут полно гостей будет? Когда фестиваль-то?

– Да вот! Неделя осталась! Должно не напьётся. Это у него пятый день! Завтра ещё опохмелится и всё!

– Да откуда ты знаешь? Кто, вас, алкашей, вообще знает, когда у вас всё, а когда не всё. Мой, так вот и загнулся, а не остановился.

Григорьевич покачал пальцем из стороны в сторону:

– Вот обобщать не надо! Не надо нас с ним в общий котёл! Мы, между прочим, ветераны!

– Да какие вы ветераны?

– Как это, какие? – взвился Григорьевич, – Да я Амина штурмовал! Мы их, еть-перееть, за сутки уделали. Ты скажи, сёднешние так могут? Да не в жись! А Серёга! Он тоже! Ему тоже! С ним тоже… Э-эх! – Григорьевич надсадно взвалил живой обрубок на плечо, тяжело выпрямился и зашагал в самый дальний край огромного коридора, к комнате, где двадцать пять лет проживал Сергей Михайлович Грачёв, инвалид.

Откуда он взялся, никто толком не знал. За двадцать пять лет в городке сложилась легенда, что это несчастный внебрачный сын покойного советского директора Дворца культуры, получивший увечья в армии. Менялась жизнь, власти, начальство, дворец пережил реконструкции и евроремонты, упадок и новое восстановление, и только Сергей оставался в нём неизменным, вот уже двадцать пять лет ожидавший, когда ему в военном госпитале сделают протезы. Кое-кто из старожилов городка вспоминал, что в начале девяностых каждый год, в первых числах августа, к Сергею приезжало трое мужчин. Они приносили солдатский вещмешок, в котором всегда находилась новая полевая форма, консервы и несколько писем. Потом ни стало никого. Шефство над инвалидом взял местный электрик Григорьевич, шибко не вдававшийся в подробности прошлой жизни Сергея Грачёва, уловивший некий стержень общения с вечным жителем Дворца культуры и принимавший кое-какое участие в невеселой и неяркой жизни инвалида.

Утром Григорьевич пришёл в комнатку справиться, не околел ли Лейтенант.

– Сережка, живой? Ты эт, вчера, еть-перееть, чего так надрался-то? Всё умеренно, умеренно! А тут на тебе…

– Беда, Семён Григорьевич, беда! – голос у крепыша был какой-то детский, высокий и дребезжащий, – Никак не могут подогнать шарниры, Семён Григорьевич. Я ведь вчера опять ходил к врачу-то. Говорю, ну уж сколько можно? Рота меня заждалась, возвращаться надо! Рота меня там ждет. Когда капитан вернется, никто не знает. И я тут по госпиталям. А они мне: не можем, Сергей Михайлович, шарниры подогнать. Вам ведь не в кондукторы, вам на войну. И что уж так? Особенный я какой-то? Вон, Алексею Маресьеву, вмиг сделали, – Сергей кивнул на полку, где стояла одна единственная потрёпанная книга, вздохнул и продолжил, – Вот я и не рассчитал приём-то. Качусь назад, а тут наши с дивизиона, айда, говорят, командир, дёрнем наркомовских. Раздобыли, черти. Тыл, он, Семён Григорьевич, и есть тыл.

Сергей ловко спустился с лежанки, подкатился к тазу, налил в него воды и стал умываться.

Семён Григорьевич осторожно достал из кармана свёрток, положил на невысокий детский столик.

– Сергей, я тут доппаёк принёс. Хлеба белого, пару котлет, яйца. Умывайся и ешь.

– Спасибо, Григорьевич. Спасибо! Доппаёк, это хорошо! – Грачёв подкатился к столику, весело растирая себя полотенцем.

Его круглое, без морщин лицо было тщательно выскоблено бритвой. На лице играла неясная улыбка, а глаза светились неподдельной радостью. Он весело хлопнул в ладоши, положил котлету на кусок хлеба и откусил половину. За спиной зашумел чайник.

– Сейчас подкрепимся и в наряд.

Семён Григорьевич огляделся и, чтобы поддержать разговор, спросил:

– Ты никак рисовать бросил?

– Что вы? Всё на мази! Война войной, а искусство вечно! Краски купил, холст ребята принесли, рамки Клавдия Аркадьевна раздобыла. Я же говорю, тыл, он и есть тыл. Всё тут есть. Это у нас там, на передовой, духи. Только не получается что-то последнее время у меня Татьяна. Вот закрою глаза, вижу, как она по лугу к реке идёт, или как мы с ней рассвет встречаем, а начну рисовать, рука промахивается. Но я обязательно её нарисую. Как дембельнусь, так сразу к ней. Надену парадку, – он мечтательно прикрыл глаза, – парадочка у меня, закачаешься! – потом спохватился, и блаженная улыбка исчезла с лица, – Вот, только врачи, черти, ну никак не хотят мне ноги сделать. Я бы, наверное, уже сам склепал, если бы взялся.

Грачёв проглотил бутерброд, откатился от столика в угол, сдернул с картины занавеску.

На Семёна Григорьевича смотрела с полотна девушка лет семнадцати. Её русые волосы золотились под лучами невидимого солнца, глаза смотрели ясно и открыто, алые губы тронула чуть заметная нежная улыбка, которую женщины дарят самым любимым и единственным мужчинам.

Электрик время от времени, когда Грачёв бывал в запое, уносил портреты в холодный склад. Выбросить или сжечь не поднималась рука. Так они и пылились в дальнем углу, лишенные возможности показаться зрителям. А Сергей брался за новые, и рисовал, рисовал, рисовал. Рисовал только одну-единственную женщину, которую помнил из той, другой, когда-то навсегда остановившейся жизни.

– Ты сегодня как? – спросил Семён.

– Как обычно, службу тянуть надо! – весело ответил Сергей, – Денег сегодня дадут. Грех не обмыть, – он хитро прищурился, – И повод есть, Григорич. Число-то сегодня какое? А?

Семён Григорьевич машинально бросил взгляд на стену, где у Лейтенанта висел отрывной календарь.

– То-то. Танюшка у меня именинница.

И столько нежности было в этих обычных словах, что у Григорьича запершило в горле и щипнуло глаза. Но он собрался с мыслями, кашлянул в кулак.

– Тут комендант заходил, – Семён говорил медленно, подыскивая нужные слова, – сборы у нас. Салажат нагонят. Конкурс песенный. Ты бы, Сергей Михайлович, зазря-то водку не пил. Не ровен час, попадёшь кому на глаза, губой не отделаешься.

– Да что ты?

– А то, сейчас с этим строго. Запрут куда подальше.

– Так что же с жалованьем? Вроде, как традиции изменять? – удивился Сергей.

– А ты его Клавдее отдай. А как рассосутся, я тебе компанию составлю.

– Договорились!

Сергей остался доволен разговором. Семён Григорьевич тоже. В коридор вышли вместе, и только потом расстались.