Читать книгу День поминовения - Владимир Численский - Страница 3

С чемоданом срочно нужно было что-то решать. Не носить же его под мышкой всю дорогу!

– Уважаемая! – окликнул я женщину, которая вместе с мужем увязывала синтетической веревкой две или три картонные коробки поблизости от нас.

– Да?! – изумленно отозвалась она, видимо, смутившись от необычного обращения.

– Вы не могли бы одолжить мне немного вашей бечевы?

Она что-то не громко сказала мужу и тот, подойдя ближе, протянул мне всю катушку.

Я вынул из кармана перочинный нож и, открутив от катушки приличный кусок бечевы, невозмутимо отрезал. Затем открыл чемодан и извлек оттуда короткую деревянную линейку, которую совершенно случайно (наверно, из чувства скаредности) не выкинул перед отъездом. Переломив линейку посередине, я пристроил ее по обе стороны треснувшей ручки чемодана – соорудив таким образом шины – и не спеша стал накладывать марку.

Речь, как легко догадаться, не о почтовой марке, а о том, что подразумевается под этим словом в такелажном деле – марка накладывается на концы судовых канатов, чтобы они не распускались.

Ребята стояли рядом и с усмешками наблюдали за этими манипуляциями. Мужчина, отошедший обратно к жене, тоже с иронией поглядывал на меня оттуда.

– Ребята, поторапливайтесь! Сейчас отъезжаем, – подстегнула нас проводница. – Кто из вас пассажиры?

– Он пассажир, он, – успокоил ее Юрка, показав на меня пальцем.

Я с усилием затянул марку и, обрезав торчащие концы бечевы, выпрямился, спрятал ножик в карман, и, приподняв чемодан за покалеченную ручку, убедился в том, что она держит.

– Ловко! – громко выразил свое одобрение мужчина и, снова подойдя к нам вплотную, внимательно пригляделся к моей работе.

– На пять баллов, как учили! – не без гордости «рисанулся» я словами привычной курсантской поговорки.

– Молоток, Серега! – одобрили мои действия и ребята.

Я поставил чемодан на перрон и, с грустью оглядев сгрудившихся вокруг меня ребят, констатировал:

– Пора.

Некоторые из них до сих пор были в форме, может быть, потому, что им еще не успели выслать «гражданку» из дому, а, может быть, потому, что из принципа хотели до последнего дня, пока не разъедется вся рота, пробыть в курсантской «шкуре».

Осьминкин же вообще, надо полагать, чтобы подурачиться, нацепил на себя полевую форму сержанта морской пехоты США, привезенную ему отцом из предпоследнего рейса, и, не обращая никакого внимания на недоуменные взгляды прохожих, щеголял в ней уже седьмой день подряд, с самого выпускного вечера. Мысль о возможности не очень приятной беседы в первом отделе пароходства, а то и в общеизвестном Сером доме на Литейном проспекте, по-видимому, мало его беспокоила.

Впрочем, всю эту неделю едва ли кому из нас приходили в голову беспокойные мысли. Мы слонялись из гостей в гости – по квартирам наших же кадетов (слово «курсанты» было мало популярным: курсачи и кадеты – так мы сами себя обзывали) из числа ленинградцев – переходя из состояния «мертвецки пьян» в состояние «относительно трезв» и обратно, начисто позабыв обо всем том, что в данное время плохо увязывалось со словом «гулять».

В эти дни не было ссор и драк (между своими), старые счеты забывались, и, опьяненные вновь обретенной свободой передвижения, временной неподвластностью, понимая, что многим из нас, возможно, больше ни разу не удастся повидаться за всю долгую остающуюся жизнь, мы относились друг к другу так, как могут относиться лишь молодые люди девятнадцати-двадцати лет от роду, четыре из которых были совместно проведены в Системе.

Видимо, придется объяснить и это слово, точнее – в каком смысле его использовали мы. Существовало «Положение о морских, мореходных и арктическом училищах», предписанное к исполнению министерством морского флота СССР, которое начиналось параграфом о том, что все перечисленные училища «являются системами закрытого типа». И потому курсачи никогда не говорили, например, «поехали в училище» – нет. Полагалось говорить «поехали в систему», «я все воскресение в системе проторчал», «до чего же достала эта система!» и так далее. Ничего не поделаешь – курсантский сленг как часть курсантского фольклора.

К концу этой недели многие, если не все, стали ощущать себя в том удивительном состоянии духа, когда граница между опьянением и трезвостью сама собой исчезает, и те горячительные напитки, которые мы по инерции продолжали вливать внутрь себя, переставали приносить должный эффект и, в принципе, на этом можно было бы остановиться и не пить дальше вовсе, но – мы почему-то решали по-иному.

Вот и сейчас среди моих друзей мелькали несколько початых уже бутылок сухого, которые переходили из рук в руки; то тут, то там прилипая своими прохладными горлышками к потрескавшимся, утомленным суетою последних дней, молодым, еще вдоволь не зацелованным, еще жадным до поцелуев курсантским губам…. Ну, не водку же нам было пить на вокзале! В самом деле…

Чемодан я, на всякий случай, заранее отнес в тамбур и, вернувшись к ребятам, принял услужливо поднесенную чьими-то братскими руками бутылку и, медленно отхлебывая из нее, стал внимательно разглядывать провожающих меня – напоследок.

Их было много – человек двадцать – добрая четверть нашей маленькой учебной роты. Троим из них через месяц предстоял тот же путь, что и мне теперь – в Ригу. Просто я «постеснялся» ехать сейчас домой и решил сразу прибыть к месту работы…

«Стесняться» мне было чего.

К началу четвертого курса я был одним из лучших курсантов роты. У меня была «виза». То есть, говоря другими словами, в отличие от всех остальных советских смертных людей, я был «выездным». На плавпрактиках я попадал на, так называемые, «белые пароходы» (полностью в белый цвет выкрашивались пассажирские, учебно-производственные и научно-исследовательские суда. Отсюда и термин: в данном случае – символ благополучия моряка), стоявшие на линиях с хорошими портами захода, и – к девятнадцати годам – обошел если не весь мир, то уж, во всяком случае, половину его. Мои друзья в Алма-Ате по праву гордились мною. Быть «выездным» – это почти бессмертие. Поминать тут о тщеславии моей матери мне уж и вовсе неудобно.

«Если все в порядке, значит, что-то тут не так», – кажется, так пела популярная в те годы группа «Машина времени». И они были правы.

Я пил и хулиганил. Разумеется, не один – с друзьями. Хороший курсант – это пьющий курсант. Иначе он не достоин высокого звания кадета.

Простая истина – у любой веревочки есть конец. Моя компания стала попадаться (разумеется, я в числе). Несколько драк с гражданской молодежью, милое битье стекол в женском общежитии, привод в милицию и плюс еще всякая мелочь – дерзость с кэпом (командиром роты), разбитый нос училищного плотника (за то, что не уступил дорогу курсантам IV курса), неудачная попытка запихнуть преподавателя машиностроительного черчения в топку училищной кочегарки (не помню точно, но, кажется, спьяну мы перепутали его с Сергеем Лазо – шучу: на самом деле, это была месть за все те пакости, которые он нам сделал, когда мы на первом курсе посещали его предмет) – все это вкупе не оставило ни малейшего следа от всех наших, ставших уже привычными, перспектив.

Вначале нам «хлопнули» визы. Затем вызвали на цикл (заседание военно-морской кафедры) и «поплавили звезды». В переводе с курсантского жаргона на язык господ-товарищей офицеров с военно-морской кафедры это означает «лишение присвоения воинского звания офицер запаса по выпуску из училища». Чтобы было еще яснее, добавлю: курсант, лишенный звания по выпуску, получал лишь диплом Министерства Морского флота, но не получал заветного удостоверения офицера запаса Министерства Обороны, то есть, по сути, он оставался призывником, а, значит, ему ярко светила служба в рядах Советской Армии или, что еще хуже, Военно-Морского флота (три года на один год длятся дольше, чем два – надеюсь, это понятно).

Само собой, в тот день мне и трем моим неразлучным соратникам – Воробью, Пепсу и Шпачеву – было несколько грустновато…

Из матюгальника (о, тут все просто – из громкоговорителя) донесся голос дикторши, объявляющий отправление моего поезда. На перроне сразу стало как-то суетливо, со всех сторон зазвучали слова прощаний, звуки поцелуев, запах вокзала начал смешиваться с запахом разлуки.

Под похлопования ладонями приятелей по плечам, под напутственные реплики, я притиснулся вплотную к входной двери вагона.

– Сега, пиши, не забывай.

– Серега, помни ЛАУ, – я кивал всем в ответ.

Состав тронулся и, заскочив внутрь вагона, мешая проводнице закрывать двери, я до последнего смотрел в сторону ребят, смотрел, как расстояние между нами с каждой секундой становится все больше и больше.

– Кто сбился с верного пути, того ищи в БалтМорПути, – слова этой дурацкой поговорки, опять же курсантской, были последними из тех, которые я успел крикнуть на прощание ребятам…

ЛАУ, БалтМорПуть – резануло слух, не правда ли? ЛАУ – Ленинградское Арктическое училище – то самое, которое я столь проблематично закончил, хотя и самое лучшее училище из всех училищ существующих или когда-либо существовавших на этой бренной земле.

А БалтМорПуть – это контора, квартировавшая в Риге, занимавшаяся дноуглубительными работами – всякие там «черпаки», «землесосы», грунтоотвозные шаланды и прочая дрянь. В общем, отличное место для ссылки провинившихся моряком.

Такая вот меня ждала теперь расплата за все мои похождения.