Читать книгу Седое сердце мира. Сборник прозы - Владимир Евгеньевич Псарев - Страница 5

Пастбища Рохана. Мы продолжали развиваться. Я, обзаведясь полезными знакомствами, особенно в области фигурного катания, начал комплексно вести чужие социальные сети. Это работа сценариста, только в реальном времени. Настя захотела развиваться, почувствовав в себе талант писать стихи:

– Сколько можно чужое исполнять? Я тоже могу.

Мне пришлось научиться писать музыку. Всё мое музыкальное образование началось и закончилось любительской игрой на фортепиано еще в школе, но для электронных композиций пальцы не нужны. Только слух.

***

Инициатива победила разум и сыграла со мной на все мои деньги. Прямо с борта влетаю на сутки в студию лезть вверх по семплам. «Уже двадцать с лишним лет, а ты ничего не умеешь. Болтаешься, как септум. Да твою ж мать», – стегает меня уязвленное родителями самолюбие.

Принести себя в жертву синдрому самозванца показалось неплохой идеей. За неделю не набиралось и десяти часов сна:

– На рекорд идем, да?

Я сунул голову крокодилу в пасть, и я сейчас не про поло Lacoste. Это как раз случится еще позже. Пока же я кризисный менеджер под татарским флагом. Настя с полной отдачей за мной. Ещё немного, и мы оба поедем в рехаб в одну палату к известному Паше. Девушка цитирует его легендарные строчки, иронизируя над собственными трясущимися руками.

– Мы выспимся завтра, а это останется.

Она наконец засыпает прямо в кресле, и я, преодолевая боль в спине, поднимаю ее из максимально неудобного положения, чтобы переложить хотя бы на диван.

Не думаю, что я должен был быть этим состоянием доволен, но сейчас это видится иначе. Осталось только сонное:

– Где плед?

Иное эмоций не вызывает:

– Атланта? Это Красноярск, а не Атланта.

Я представлял, как за ее пышной грудью физически сокращалось сердце. На этом пути нет ничего сложнее, но это самое важное. Это помогает чувствовать, что ты – человек. Настя поспит три часа, приедет Алиса с завтраком из «МакАвто», и мы пройдемся по детству. Из мечети за окном будет раздаваться утренний азан. Туман над Енисеем. Удивлялись, что где-то в перерывах успевали учиться. И даже без долгов.

***

Той же осенью Лилии из театрального поставили страшный диагноз – злокачественная опухоль головного мозга. Точную формулировку запамятовал. Слабое сердце не позволяло проводить операцию. Я хорошо помню каждый сантиметр того дня. Очень оперативно выяснилось, что уже не выбраться, и стало страшно. Она приехала в этот город, чтобы остыть? Начались ежедневные сибирские корпоративы в больницах.

Именно с тех пор у меня окончательно закрепилась привычка передвигаться по городу преимущественно ночами, мало спать и постоянно пить кофе. И именно с тех пор моё лицо окончательно перестало соответствовать окружающей обстановке почти в любой ситуации. Теперь это моя неисправимая системная ошибка.

Тесно между детством и тестом на беременность. Можно воспринимать дословно, можно метафорично. Так я отвечаю всем, кто вообще никуда не торопится и не видит родных у себя под носом. А потом: «Дать бы нам хоть день с усопшими, мы бы успели всё, чего не успели за годы вместе».

– Мне что, забрать у тебя всех, чтобы ты смог ценить их? А, Малюта Скуратов?

По иронии судьбы, в эти же дни, когда я пытался как-то помочь Лилии, Лильен сообщила мне о том, что беременна. Вернее не сообщила, а начала снова прятаться. Но я не буду собой, если у человека не выясню, поэтому мне пришлось поймать ее. Снова. Только глядя мне в глаза, пока я держал ее за плечи, Лильен созналась.

Рождение ребенка никогда меня не пугало – я любил детей, и всегда хотел своих. Всегда хотел полноценную семью, которой у меня, как мне казалось, не было. Покупать игрушки, ставить новогоднюю елку, водить в первый класс – вот это вот всё. Но Лильен сломилась второй раз. Я ее чувствовал – это сложно принять, когда тебе всего двадцать лет. Мало того, что ты сам не успел стать взрослым, так еще и возможность реализовать профессиональные навыки буквально ускользает. А потенциал у Лильен виделся огромным.

Скажу только то, что со своей стороны я сделал для Лильен хоть и не всё, что мог, но намного больше, чем большинство мужчин. Материально я выложился полностью. Жильё, питание, одежда. Всё, что нужно в такой период. Как бы тому она ни сопротивлялась, я думал о ребенке. Ошибся в том, что думать нужно было о ней. Главное в семье – отношения родителей. Именно на них и строится поведение детей. И пусть до какого-либо поведения было далеко, но этому уже надо было начинать учиться.

В заключении брака Лильен мне благоразумно отказала. Мой внутренний мужчина оскорблен еще раз, но виду я не подаю. Теперь это моя отличительная черта, которую я начал формировать в процессе работы с женским коллективом – не показывать страха и обиды. Я словно сдавленная пружина.

Однако, нет. Тогда я всё-таки показал, что чувствую тревожное, но не Лильен. С Алисой и Настей мы уехали выступать на Дне какого-то резко потерявшего смысл города. Не помню, куда все ушли со съёмных метров, но когда вернулись, я лежал на кафельном полу в гостиной. Просто лежал. Совершенно трезвый и безо всяких мыслей. Лежал принципиально для себя и никого не трогал. У меня не осталось сил разобраться в ситуации, и не осталось их, чтобы просто принять. Оказалось, для этого они нужны тоже. Иногда их нужно даже больше.

Картина со стороны совершенно странная, но дальнейшие действия по степени гениальности достойны легендариума Д. Р. Р. Толкина. Настя ложится рядом, не проронив вообще ни единого слова. Вот: упали и лежим. Этим она вынуждает меня встать и поднять ее. Спину охлаждать нельзя: ей детей рожать. Не моих детей, но чужих для меня не существует, и Настя это знала. Больше мы это никогда потом не обсуждали, но теперь я понял, как может выглядеть урок на всю жизнь.

По правде Настя сама лишь обиженный ребенок, скучающий по отцу. До сих пор, когда она садится ко мне на колени, в этом нет секса. Она девочка на новогодней елке, которой не достался подарок, и она прибежала к отцу. Сидит в костюме зайца и обижается на остальных детей. Только ей двадцать два года уже.

Тем не менее не все оценили её попытки жить, а не выживать. Одногруппники смеялись, и она пряталась. Зажимала руками грудь, пытаясь подавить паническую атаку, а в ответ: «Это потому, что никто другой тебя за грудь не держит». Едкий смех – оппоненты тоже что-то компенсируют. Очевидно. По полчаса Настя задыхалась на полу в полной темноте, и вот это уже небезопасно. Мало кто замечает, сколько труда за видимыми успехами. Проще высмеять, чем скорректировать принципы и присоединиться к благому. Так с ней и поступали. Сознание затапливало, как Изенгард.

Я понимал, что происходит внутри у каждой. Нигде так не одиноко, как на сцене. Микрофон – как валирийская сталь в потной ладони. Ты стоишь и хочешь себя съесть. И тут уж не работают ни осознанность, ни принятие. Срываешь пломбы с собственного самолюбия, а внутри пусто. Эго рассыпается на фракталы. Каждый раз, сколько бы ни выходили. Это не чинят, это не лечат. Толпа грабит бессовестно, как ребенок. Потом учишься не показывать, но молчать – не значит не чувствовать. Помните. За этим всем огромный объем работы, которого не видно. Как на федеральном телевидении: плюнули и пошли укладывать детей спать.

***

Было много моментов, которых не видно под вспышками фотокамер. Например, после выступления Настя уходит со сцены – я по коридорам иду за ней. Молодая звезда открывает дверь в гримерку, где нас ждут, и оседает на колени. Её трясет. Ногти соскребают лак с ножки стола.

Люди вокруг потерялись ещё больше меня (они не понимают, а я понимаю), но мне поворачивать назад нельзя. Я падаю рядом, группирую её, зажимая руками. Настя должна чувствовать тепло человеческого тела, иначе приступ не снять. Забираю её, будто маленького ребёнка. Слова в эти моменты не работают совсем. Афганистану всё равно – Обама или Буш. Я дышу ей в затылок, и меня самого начинает колотить от запаха человеческого тела. Представляется малый круг кровообращения. Слежу за её дыханием.

Девушка затихает: «Господи, спасибо». В висках метрономом стучит кровь. Настю включает. Она поднимает голову:

– Что за гадюшник? Где я?

– В аду, – шутит кто-то.

Если бы мой взгляд в этот момент сфотографировали, было бы здорово. Потом сказали, словно с демоном поздоровались. А Настя забыла всё, что случилось до этого. Мозг, дабы сохранить рассудок, обнулил последние часы жизни. Мне нельзя ббыло плакать, ведь на меня была вся надежда, но хотелось. Мне страшно, и не за себя. Я понял, где она побывала. Оттуда не всегда возвращаются.

Я жестом, чтобы этого не видела Настя, прошу позвать врача или позвонить в скорую. Полчаса мне приходится держать подопечную. Она не виновата, что ей страшно, и этого сейчас не контролирует – контролирую я. Приезжают халаты, находят вену, и Настя засыпает на 12 часов прямо в гримерке. Я рядом на полу.

Или вот: мы возвращаемся после концерта в Нижнеудинске обратно в Иркутск. Трасса ноябрьская, скользкая, снег размазывается по лобовому стеклу. Навстречу между полос, стараясь удержаться, несется стальной объект. Единственная мысль проскочила – хватит ли моей спины, чтобы закрыть Настю от удара. Не знаю, как я собирался закрывать, ведь пристегнут был. Да и насколько это эффективно? Встречную машину мы вскольз поймали передним левым краем. Ремень ударил по шее. Тело с третьего ряда через нас улетело к водителю. Слева осыпало осколками битого стекла и повеяло январским холодом. Всё, выключили.

Очнулся, когда щупали пульс. Затылком чувствую лед. Ну, хоть бы подложили что-то. У меня пульс нащупали. Бессвязно промычал – живой. Все живы. Очнувшись и убедившись, что цел, поинтересовался у врача, что с Настей:

– Всё хорошо, ссадины и небольшое сотрясение. Не беспокойтесь.

До утра внутри будет что-то дрожать. Буду вспоминать лучшее и благодарить судьбу за то, что не отняла возможность накопить еще больше моментов. Позвоню Лильен, чтобы справиться о ее самочувствии:

– Что с токсикозом? Боже, храни плаценту.

Тесно между детством и тестом на беременность. Можно воспринимать дословно, можно метафорично. Так я отвечаю всем, кто вообще никуда не торопится и не видит родных у себя под носом. А потом: «Дать бы нам хоть день с усопшими, мы бы успели всё, чего не успели за годы вместе».

Ему забрать у тебя всех, чтобы ты смог ценить их? А, Малюта Скуратов?

***

Кто-то в работе продюсера, особенно самодельного, которую я взвалил, ничего не понимая, видит только пикантность, шутит про постель, деньги и про то, как Настя стояла передо мной и просила помочь с платьем: «Ну не сидит вообще».

Я опускаю плечо, беру полностью ее левую грудь и вправляю в платье ровно так, как должно выглядеть. У наблюдателей стекают слюни, словно в желудке растворяются транквилизаторы. Всё остальное опускается. Разумно, как для недальновидных. Им сложно будет понять, почему мы не стали такими, как все. А нужно ли?

Мы – клан маргиналов без устава и с пропиской от Петербурга до Сахалина, где Настя – мой лучший нарисованный роман. Я взял ее наивной семнадцатилетней девочкой, и с тех пор сменилась не одна эпоха, как при Елизавете Второй. Настя вошла гадким утенком в мою реку странных фантасмагорий, что глубже родного Енисея, и вышла черной лебедью. Кому-то кажется, я создал монстра. Если так, то горжусь вдвойне. Браво, Настя Озборн.

Если дали и силу, и талант, то назад попросят вдвойне, ведь талант без силы – ничто, и наоборот. Так Настя сказала. Если это верно, то второй талант, который я должен вернуть – сама Настя.