Читать книгу В поисках Авеля - Владимир Гатов - Страница 6

Люба Соболь наконец оказалась там, куда стремилась неудержимо, и куда добираться пришлось три месяца: от Акатуйской каторжной тюрьмы до Читы, затем изнуряющей дорогой до Иркутска, а оттуда, благодаря хлопотам доктора Шенксмана, тоже в прошлом акатуйского сидельца, с госпитальным эшелоном до самого места – уже под видом милосердной сестры. И здесь, в Могилеве – раз! – испарилась без следа с новыми документами. Спасибо всем, кто передавал с рук на руки, обеспечивая деньгами и кровом.

Теперь, после всего пережитого, красоту и философию террора понимала она лучше всех, отчего и замысел ее был грандиозный, от которого всей России онеметь. Вроде того, что придумал Медведь-Соколов[18], так нелепо пропавший: ворваться на заседание Государственного совета, взять в заложники раззолоченные мумии, выдвинуть требования самые неистовые, а если откажутся – взорвать всех к чертовой матери и себя вместе с ними! Или другой гениальный план: набивать динамитом автомобили и пробиваться во дворцы, сметая преграды, тараня ворота – и так испепелить всю свору.

Как же прошло без движения десять лет со дня его жертвенной смерти! И вот, наконец, появился шанс – война истребительная, бессмысленная, закатавшая всю страну в смирительный смердящий саван. Война, подтвердившая всем: самодержец, ненавидимый уже и самым ближним кругом – тот пуп, что в центре всего, – достаточно развязать, и все повалится. Уникальный шанс! Одного центрального акта будет достаточно – сковырни, и откроются шлюзы, и войне конец.

Вырвалась из-под надзора и уже таила под сердцем еще не план, но зародыш плана, рожденный от сочетания двух обстоятельств: Ставка выдавлена немецким наступлением в Могилев, туда, где верный человек из прошлого, так и не вычисленный охранкой – Мозырецкий Андрей. Человек со звенящей революционной душой и, возможно, по-прежнему ее любящий. А главное, целый штабс-капитан, помощник начальника автомобильной роты.

* * *

У Андрея при виде ее затряслись губы и руки, чуть не слезы из глаз. Странно было наблюдать такую сентиментальность в человеке за тридцать, да еще и военном. Люба даже сама растрогалась. Китель на нем был потертый, неумело заштопанный. Когда он неловко протянул для пожатия руку, она заметила заусеницы и траур под ногтями. Ну да, человек фабричный, не фертик. Она его обняла, ткнулась губами в холодную щеку. Сразу сказала, что с каторги, отбыла весь срок, но приехала, нарушив режим поселения, по поддельным документам – не хотела недомолвок, да и реакцию надо было посмотреть. Он, справившись с собой, держался нормально. Не успев еще узнать, для чего она ринулась в Могилев, предложил помощь. Она звала его по-старому «Андруся»: «Андруся, я ведь сюда приехала не просто так». Он сказал, что все понимает. Понимает, что для террористической работы. И только спросил ее шепотом, когда они поднялись в дешевый рублевый номер:

– Центральный?

Неужели они там решились наконец?

Да уж, центральней не бывает! Только это она сама решила.

– Милый, – сказала, чувствуя на себе его жадные руки и на минуту отодвигаясь, – вопрос цареубийства принципиально решен уже давно. Сейчас для нас это вопрос не политики, а исключительно боевой техники. И совершенно неважно, есть ли на это санкция того или иного партийного комитета.

* * *

Плохо было то, что в главном – готовности пойти и взорвать – положиться ей было не на кого. Жаль, что невозможно все вообще сделать самой. Потому что организация – это сила, машина, всеми своими деталями настроенная на результат, но вместе с тем, чем опаснее организация, тем больше подвержена провокаторству. Безответственно думать, что не найдется среди партийных шестеренок очередного иуды – ладно бы только личный риск, но и дело окажется под ударом. Поэтому она так и сообщит: готова принять помощь партии, но только чтобы всем управлять самой.

* * *

Путая следы, как когда-то учили, доехала третьим классом до Орши и отправила две телеграммы. Московский почтамт, до востребования, Кузнецкому: «Добрались благополучно. Намерены открыть торговлю Могилеве. Перспективы отличные. Присматриваем место. Просим помочь средствами. Соколовы». И вторая, Рогинскому: «Устроилась лекарским помощником доктору Конкину. Надеюсь скоро получить диплом. Жду поздравлений. Люба». Обе эти телеграммы, даже если вдруг привлекут внимание, никуда не вели. Кузнецкий был просто почтовый ящик, а другой адресат, Рогинский, действительно содержал акушерскую школу, и именно дипломом этой школы на присвоенную ею фамилию она, в случае необходимости, могла удостоверить свою принадлежность медицинской профессии. Доктор Конкин был человек проверенный и, судя по всему, чистый. Любу он сверх штата зачислил к себе, помог прописаться в участке и на квартиру устроил. Без направленной агентурной разработки вычислить ее было невозможно.

Товарищи прислали в помощь Афоню. Человек не задавал лишних вопросов, делал, что говорят, подчиненное положение его вполне устраивало. Хороший выбор. Афоня свел с местным, Гришей Воронцовым. Этот показался чересчур амбициозным, но дельным, на подготовительном этапе без такого не обойтись. У обоих были надежные документы от Совета по делам попечительских обществ, находящихся под покровительством императрицы Марии.

Уже через несколько дней он докладывал:

– Охраной и внутренним распорядком ведает комендантская часть, во главе с командующим жандармским эскадроном, а непосредственной охраной – Георгиевский батальон, у входов и по периметру. Люди обстрелянные, внимательные. Поблизости от резиденции круглосуточно дежурят чины дворцовой полиции. И секретные агенты – «ботаники» – фланируют по аллеям и якобы любуются природой. Опытные филеры, натасканные, из Летучего отряда. В личном конвое сотня терских и кубанских казаков плюс рота сводного пехотного полка. Командиры Граббе и Ресин, дундуки в эполетах, особенно Граббе, не генерал, а денщик. Казаки эти конвойные с виду грозные, но вряд ли быстро соображают. Если их ошеломить – есть шанс. По линии контрразведки был там один опасный человек, некто Орлов, следователь по важнейшим делам, но слишком самостоятельный, отодвинули. Насчет транспорта. Кроме царского «Делоне-Бельвиля» и роллс-ройсов для первых лиц, в гараже до шестидесяти авто и мотоциклеты, все под командованием капитана Вредена. Гараж располагается на территории пивного завода Лекерта в Луполовском предместье. Оттуда в город по Новочерниговской и через мост. По дороге имеются хорошие места для засады. Можно попробовать остановить ставочный автомобиль или сзади пристроиться к колонне и следовать до места.

– Если место известно.

– Ну да. Но он, как правило, придерживается установленного распорядка. После занятий в управлении генерал-квартирмейстера пешком возвращается к себе, принимает чиновников. В полдень завтрак на двадцать – двадцать пять человек. Откушав, четверть часа беседует с гостями. Потом к обедне, в Свято-Никольский собор. Вечером разбирает бумаги, иногда допоздна. Ночует в губернаторском доме, иногда переходит в свой поезд на воинской платформе. Любит ездить на авто за город и там гулять. Минимальное сопровождение: несколько офицеров в машине и взвод казаков. Самое удобное, на мой взгляд. А вообще ежедневно на посты заступает до полутора тысяч. И еще караулы в окрестностях силами восьми летучих разъездов. Ничего так, да?

– Было бы это легко, мы давно уже жили бы при республике. Продолжай.

– Да. Тоже может быть важно: любит посещать кинематограф. До театра обычно едет в авто и с конвоем. Места в эти дни расписаны между служащими и гостями Ставки, посторонние не допускаются. Мы предварительно смотрели: изнутри не достать. Но можно попробовать на подъезде или из сквера. Если метателей укрыть в переулках, а наблюдателя на Воскресенской колокольне, все будет зависеть от того, как прорваться к цели, пока он из ландо вылазит.

– Ну на колокольне наверняка жандармские посты.

– Конечно. Но есть там служка, дурачок, за полтинник даст ключ. Скажем, что из газеты, полюбопытствовать. Сделать слепок, подогнать по замку. По-тихому войти, подняться. У охраны внимание наружу, не на то, что за спиной. Хватит двоих, но ловких. В форму переодеть, это позволит пару секунд выиграть. И сзади пикой.

– Я смотрю, ты все уже решил.

– Нет, почему? Решать тебе, я просто предлагаю. Там еще, кстати, гостиница «Франция» напротив. Ты видела, конечно, еще фасад такой авантажный. Но там, боюсь, номер не снять, а с крыши сигналить не получится из-за филеров.

– Если театр, как узнать день и сеанс?

– А вот если каждый день спрашивать билет, то как откажут – так это он и есть.

– Допустим, узнали сеанс. Но наблюдателя посадить – успеем ли? Вряд ли, очень по срокам напряженно. Хорошо, а что церковь?

– Святителя Николая при женском монастыре, вниз по Петровскому спуску. Еще Войсковая церковь на том берегу Днепра. Любит ходить к обедне. Вот, двенадцатого февраля выстоял службу в Трехсвятительском, на улице, пардон, Жандармской. Я интересовался, публика допускается по специальным спискам, можно пролезть, но трудно. Если планировать на точное число – это Престольные праздники. Покров мы пропустили, но двадцать первого – Введение во храм – он наверняка будет. А если не успеем, то шестого декабря – как раз на Николая Мирликийского. Уж тут-то он литургию в Никольском соборе не преминет посетить.

– Да. – Она поднялась. – Двадцать первого и потом шестого. Вполне убедительно. Ты посиди минут пять, а потом иди.

– Подожди. А ты уже решила как? Мне ведь надо заранее знать насчет метальщиков и вообще дислокацию. Как решить, кто пойдет?

– Я тебе обязательно все сообщу, когда придет время.

* * *

То, что узнала от Воронцова и увидела на месте сама, только укрепило ее в первоначальном замысле использовать новинки технического прогресса. Афоня достал подробнейший план, на котором не только улицы и проезды, но и кварталы домов с отдельными крупными зданиями, можно все рассчитать. Вместе они наметили несколько точек. Самые выигрышные: кинематограф и Монастырский собор. Понятно, без этой романтики – колоть жандармов пикой. Нет, с двух сторон по мотору, груженному динамитом. Взрывчатку достать с воинских складов, никакого самодельного гремучего студня, как в прежние времена. Афоня и книжку раздобыл: «Практическое руководство для взрывов – карманное пособие для гальванеров, инженеров, рудокопов, лесных и сельских хозяев», с рисунками в тексте, будет что на ночь почитать. Но и без книжки понятно: если шестнадцати фунтов оказалось достаточно, чтобы развалить на Аптекарском пол особняка[19], то даже тридцать фунтов в ящике с болтами сработают как бомба огромной силы. По аналогии со шрапнелью можно надеяться, что в радиусе двадцати сажен не останется ничего живого. А для гарантии можно и вдвое больше взять. Бросать-то тяжесть не нужно.

И вот что, не обязательно говорить исполнителям, что идут на смерть. На подвиг – да. Риск велик, но есть шанс выжить. Потому что и самый испытанный товарищ может дрогнуть, а что уж от новых ждать. Нет, пусть думают, что имеют шанс.

* * *

Приблизив лицо к зеркалу, сняв пенсне, Люба неторопливо с рассеянным любопытством рассматривала приметы времени, накопившиеся к тридцати годам. Ни сожаления, ни страха перед будущим она не чувствовала. Как будто эта пожухлая кожа, слегка оттянутая пальцем, чтобы обозначилась морщинка, эти куриные лапки вокруг глаз принадлежали кому-то другому, совсем не ей, другой женщине, которой еще предстоял мучительный переход из категории молодых в категорию моложавых. Она даже улыбнулась: если именно время тот враг, что исподволь растворяет твой облик, то уж этого врага ей точно не надо опасаться.

Тут-то она и увидела мальчика, сидящего с книгой за столом в гостиной. Он был крупный, широкий в плечах, со встрепанной шевелюрой, и необыкновенно красивый. Было такое чувство, будто она его уже где-то встречала. С женщинами за тридцать это случается, когда они смотрят на юношей, прекрасных, как Антиной. «Жаль, что не моего романа», – подумала она, не оборачиваясь, и улыбнулась своему отражению. Слишком юный. Было видно, что он ее тоже украдкой разглядывает. Она кашлянула. Он, встретившись с ней глазами, уткнулся в свою книгу с виноватым видом.

– Простите, пожалуйста, – сказала она, – я вас не заметила сразу. Я Любовь Соколова, из девятого нумера. А вы Авель или Яков? Ваша бабушка вчера сказала мне оставить вещи внизу, сказала, что ее внуки, Авель или Яков, занесут наверх. Но вот беда, кроме маленького кофра у меня и вещей-то никаких нет. Так что я просто поднялась к себе и сразу легла. Устала с дороги. И вот спала, спала, постель удобная такая, а теперь уже и полдень скоро.

– Я Авель, – сказал мальчик. – Яков так рано не встает, он вообще ночной у нас человек. А у меня сегодня с утра дел никаких, вот я и заспался. Но рано или поздно, а просыпаться все равно приходится, – сказал он серьезно, будто делясь с ней выстраданной мудростью. – Вы садитесь, пожалуйста. Хотите чаю? Или молока с булкой? Я мигом принесу.

Вид у него был сконфуженный. Люба вдруг почувствовала симпатию. Он, во всяком случае, не производил впечатления молодого человека, сознающего свою красоту. Интересно, брат его тоже такой?

– Спасибо, – сказала она. – Я бы с удовольствием чаю выпила, но нужно бежать. Там, кажется, дождь идет?

Ее слова немного противоречили тому, как она разглядывала себя в зеркале, но мало ли, что тут имелось в виду.

– С утра да, шел дождь, – сказал он все так же серьезно, – но теперь стало ясно. В это время года дожди обычно идут ночью или с утра. Это вызвано формированием атмосферных потоков.

Она рассмеялась. Он говорил, как чеховский персонаж, этот мальчик.

– Да-да, – весело подтвердила она. – По утрам идет дождь, а ближе к полудню вас отвлекают от чтения незнакомые дамы.

Он вскинул на нее глаза.

– Надо же мне с вами о чем-то говорить? – произнес он. – Я вас не знаю. Если бы я вас ближе узнал, я сказал бы, что очень рад снова увидеться с вами.

Она озадаченно взглянула на него.

– Снова? Что вы имеете в виду?

– Да так. – Он отвернулся. С каждой минутой он казался ей все более и более странным. – Вы меня правда не узнаете или это для конспирации?

Тут она поняла, что он ей и в самом деле должен показаться знакомым.

– Боже мой, извините меня! – сказала она, нацепив пенсне. – Это все моя близорукость! Я только теперь поняла – вы тот молодой человек, которого я встретила у Бенедиктова. На докладе по синдикализму. Вы же обычно к Бенедиктову ходите, когда собираетесь поговорить о судьбах родины и общественном прогрессе?

– Не знаю, – отозвался он. – По-моему, Бенедиктов довольно глупый старик. И другие тоже. Ведут бесконечные разговоры, как всю жизнь вели, будто вокруг не война, не беженцы, и не этот урод в Ставке. Не понимаю, как все это можно исправить пустой болтовней. Это Яшка, мой брат, меня затащил. Он интересуется. А я пару раз зашел послушать, но меня теории не привлекают. Прибавочная стоимость эта… Мне ради нее и так приходится целый день мотаться, возвращаюсь усталый и сразу ложусь. Рассуждать хорошо тем, кому за болтовню платят.

– Вообще-то, – сказала Люба, – так о старших товарищах говорить не принято.

– Ну они мне совсем не товарищи, и мне не десять лет.

– Сколько же?

– Шестнадцать, – сказал он и покраснел. – А вам?

– Тридцать два.

Он присвистнул так непочтительно, что она чуть было не рассердилась, но тут же засмеялась.

– Да, видите, если вам шестнадцать, то ровно в два раза. Для тех, кто верит в магию чисел, это должно что-то означать. Но я по вашему лицу сразу поняла, что вы ни в какую магию не верите. Вы человек реалистический, правда? Что вы читали с таким интересом, пока я вас не отвлекла? Что-то романтическое?

– Нет, – он показал ей обложку, бурую оберточную бумагу с черными готическими буквами. Выходит, мальчик читает по-немецки и наверняка что-то серьезное. Такие мальчики любят про серьезное. Сбоку на обложке было овальное масляное пятно, будто кто-то читал эту книжку, поедая одновременно сардинки. – Это я у брата взял посмотреть. Он на шофера учится. Руководство по обслуживанию мотоциклетов Бенца и их ремонту в полевых условиях.

* * *

Люба лежит с закрытыми глазами.

В растворенное окно шумит тяжелый дождь, уходя за город, гремит гроза, приглушенные громы бухают и трещат, но все тише и тише.

В полусне она думает: счастье, что изобрели гранаты. Ведь сколько товарищей в прошлом погибло при снаряжении самодельных бомб. Покотилов, Швейцер. Акимов[20], опытный химик, едва уцелел. Тяжело вспоминать. Слава прогрессу, техника ушла настолько вперед, что в жертвенной этой работе отпала необходимость. Она не забыла, как сама готовила снаряды у кого-то на даче в Сокольниках. Заперлась на ключ – глухо щелкнул замок. Медленно подошла к столу, зажгла горелку. На сковородке серая пыль: гремучая ртуть. Синие язычки пламени лижут железо. Сушится взрывчатый порошок, трещат и поблескивают крупинки. По стеклу ходит свинцовый грузик. Когда он разобьет стеклянную трубку, будет взрыв. Она работает, заменяя товарища, погибшего на такой же работе. В разрушенной комнате нашли клочки его трупа: разбрызганный мозг, окровавленную грудь, разорванные ноги и руки, красное мясо. Навалили все на телегу, свезли в участок.

Лучше не думать об этом.

Да, это счастье. Динамитными шашками обложить, наружу от кольца проволоку. И можно перевозить, трясти, даже ронять, безопасно, удобно! Грише сказала достать, готовая услышать, что это невозможно, он ни на секунду не затруднился: надо достать? – достанет. Она спросила насчет риска, ведь подозрительно. Да какой там, бодро ответил Гриша, подкачусь к знакомому каптенармусу, скажу, узнал ямы на Днепре, где крупная рыба зимует. Там этого добра в цейхгаузе…

Да, – думает она, засыпая, – как удачно, что время не стоит на месте… прогресс.

* * *

Что бы она ни думала, Яков в их первую ночь не сомкнул глаз; он неподвижно лежал рядом, положив ладонь ей на талию, где уже образовалась складочка; слушал, как она размеренно вдыхает и выдыхает, стараясь соразмерить с ней свое дыхание. Он чувствовал себя очень гордым, ответственным за ее спокойный сон. Так он провел всю ночь, настороженный и умиленный, не смея шелохнуться.

Но когда она сама, уже проснувшись, лежала рядом с ним, не поднимая век и не шевелясь, ей удалось застичь его врасплох, посмотрев сквозь ресницы, – он глядел на нее при слабом свете дня, пробивавшемся сквозь шторы. Она не двигалась, лежа лицом к нему, хотела, чтобы он разглядел ее хорошенько, чтобы не возникло неловкости, неизбежной при пробуждении. Но он только улыбнулся, пробормотал ее имя и придвинулся к ней.

– Янечка, – начала она и замерла. Можно еще было превратить эту ночь в случайный каприз. Но он положил голову ей на грудь, нежно поцеловал у сгиба локтя, в плечо, в шею, прижал к себе.

– Не беспокойся ни о чем. Я о тебе так мечтал, так мечтал! Это судьба, правда. Я теперь за тобой, как нитка за иголкой.

Она обняла его обеими руками.

* * *

«Вот, наконец, и мне повезло, – думала она. – Это стыдно на фоне Дела, но ведь правда». Ей физиологически было с этим мальчиком так хорошо, как только в мечтах представлялось когда-то. Как будто она с Мишей. Которого тогда так любила, а он любил не ее, а Наташу Климову. Никто не звал его Мишей – только она наедине с собой. Другие звали по фамилии – Соколов. Или Медведь, Петр Васильевич, Каин. А она звала Мишей. После его гибели ей стало казаться, что он внутри нее: укрывается, как зародыш, в чреве, струится по кровеносным сосудам, тихо, как котенок лапкой, трогает мозг. Это странно, он был такой шумный, огромный. Его принимали за циркового борца, такой огромный он был. Но это тогда, когда он принадлежал всем. А теперь, когда его повесили, он стал только ее, и помещался весь без остатка, когда она прятала его внутри себя под сердце.

А Мозырецкий оказался слабак, хоть был когда-то бойцом. Андруся! Напрасно она с ним пошла в его дешевые номера и отдалась в тот же вечер, когда они встретились. Напрасно столько времени позволяла себя любить. Тряпка! Люба, Любочка, пойми, я готов сделать все для успеха дела, но сам не могу. У меня в Коломне семья, мальчик, две девочки, у жены туберкулез. Кроме моего жалования – ничего, все накопления съела болезнь, ей надо в Крым, на кумыс, нанимать няню. Если со мной что случится, они не выживут физически. Понимаешь? Я все, что надо, сделаю, достану, но сам на дело – не могу, не пойду. Андруся! Променявший пьедестал героя на мещанский благополучный мирок! Что ж, коли так, значит сам уступил место в истории неоперившемуся мальчишке.

* * *

Рош ха-Шана[21], первый день месяца Тишрей, приходился на четверг, 28 сентября. Дедушка сказал им, что они обязательно должны быть в молитвенном доме со всеми, потому что накануне он видел сон. Он так сказал «Сон», как будто это было что-то особенное. Спорить не хотелось, старик в последнее время стал так плох, что они пошли.

Синагога полным-полна, надо пробираться сквозь толпу, прикрывая старика с боков, как маленького. Вот, дедушка, видишь, вот амвон и ковчег со свитками Торы. Вот кантор в накинутом на плечи талесе. Вот раввин в торжественном облачении, с ухоженной бородой. У него по бокам – батланим – почетные члены общины. На скамьях постоянные прихожане с молитвенниками в руках. Ну вот мы и пришли. Как ты хотел, всей семьей.

Проносят свиток Торы – золотой лев вышит на бархате – и каждый прикасается к нему бахромой талеса, целует ее. Братья тоже тянутся к проносимой святыне, хоть и нет в них веры, и страха нет. Но и в голосах молящихся что-то не то, не слышно в их молитвах мольбы и трепета, не слышно ужаса перед Судией.

А ведь он запишет, что каждому уготовано в новом году: кто вознесется, кто упадет, кто будет жить и кто умрет; кто утонет в воде, кто сгорит в пламени, кого ударят пулей в затылок, кому осколком развалят живот, кого заколют штыком, кого отравят газами, кто сгинет в тифозном бреду, кто обратится в прах от голода, а кто от горя.

Кантор командует:

Тейкио-шворим-труа-тейкио.

Тейкио – долгое, протяжное Ту-у-у-у-у – слушайте!

Шворим – троекратный сигнал Туру-туру-туру – призыв, все сюда;

Труа – девять раз короткие, отрывистые звуки: Ту-ту-ту-ту-ту-ту – ту – ту – ту!

И снова Тейкио – долгое, протяжное Ту-у-у-у-у!

Ревет шофар. Выпевает кантор.

Тебе, о Всевышний, все открыто, все тайны мира от создания его – ничто не забыто пред троном Твоим…

Голова его спрятана под талесом. Что он плачет, как беспомощный ребенок? Что натворил? В чем грех его? Убил кого? Ограбил? Нарушил клятву? Тору осквернил?

Вот я, бедный деяниями, стою здесь напуганный, в смятении, чтобы молить Тебя за народ Твой, который послал меня, недостойного, просить у Тебя милости… Ты всемогущ и грозен, но Ты и Судия – Справедливый, Милосердный, Всепрощающий! Так не отвергай же молитвы моей, услышь меня!

Кантор вдруг вскакивает, вскидывает руки над головой, из груди его леденящий душу крик: Шад-д-дай!.. Всевластитель!.. Громоподобный рык сотрясает своды, все собравшиеся повторяют за ним, молят Господа своего о спасении…

Так начался этот год – от сотворения Мира пять тысяч шестьсот семьдесят седьмой.

* * *

В «Могилевском вестнике» заметка:

«Утром 12 ноября чинами сыскной полиции были получены сведения о том, что в доме ювелира Вайнштока по Мещанской улице производится ограбление. Подозревая связь с чередой происшедших в последнее время субботних покраж из еврейских домов и лавок, дежурный помощник пристава выслал на место усиленный наряд полиции. Однако вместо злоумышленников, улизнувших в последнюю минуту, был обнаружен лишь труп пожилой еврейки с проломленной головой. Из опроса выяснилось, что сам владелец и его домочадцы в это время отсутствовали, находясь, согласно обычаю, в молельном собрании по причине иудейского праздника субботы, но накануне к ним приехала родственница из Орши, оставленная дома в постели из-за своего болезненного состояния. Видимо, несчастная, привлеченная шумом, выглянула в гостиную, где и получила удар тяжелым предметом в висок, оказавшийся смертельным. Полиция связывает это трагическое происшествие с деятельностью банды “субботних взломщиков” и утверждает, что уже располагает приметами как минимум одного из преступников – подростка или молодого человека лет шестнадцати, покинувшего место происшествия на велосипеде».

* * *

По велосипеду опознали. Не так уж много было в Могилеве подростков с велосипедами, чтобы не опознать. Тем более он на велосипеде весь город объездил, включая рынки и веселые дома, где всегда пасется у сыскных агентура. Вот в борделе на Покровке его и повязали вместе с двухколесным конем – он только затащил с черного хода корзину с полудюжиной «Пейсаховки» и дюжиной «Аировки», успел удивиться, отчего у буфетчика Миньки такое выражение лица, как с двух сторон его зажали разгоряченные удачей филеры, повязали и повезли на съезжую. Он твердо решил показаний не давать, ничего не подписывать, и даже имени своего не называть. Потому что по имени они адрес проверят и выйдут на Флейша. Который, конечно, мерзавец, но ведь при этом все-таки брат. Узнают про его минское дело с ножиком. И так, узелок за узелком, все распутают. Русской полиции хоть и далеко до гениев сыска, вроде Ника Картера или Пинкертона, но рано или поздно и они сообразят, кто где кого действительно грабил, а кто вообще ни при чем. И если он несколько дней продержится, брат успеет куда-нибудь смыться – не совсем же он тупой в самом деле!

* * *

Хотя дело «субботних взломщиков» и находилось уже второй месяц в ведении судебного следователя, помощник начальника Могилевского сыскного отделения ротмистр Влощевский пожелал провести допрос задержанного лично. Основания для этого у него были: закон от 6 июля 1908 года специально разъяснял, что в экстренных случаях самостоятельные действия сыскной полиции по исследованию преступных деяний допускаются. Но когда он добрался до Покровской части оказалось, что следователь Кашнев уже успел произвести все необходимые следственные действия, включая даже и опознание задержанного. Допрос, правда, не принес результатов – ввиду упорного отказа подозреваемого не только от признательных показаний, но и от обычных ответов касательно имени, возраста и места жительства. При крайней молодости арестанта, уже опознанного свидетельницей и взятого фактически при уликах, это свидетельствовало лишь о непрофессионализме судейских, не понимающих, как важно добиться результата по горячим следам. С таким парадоксом ротмистр смириться не мог.

Он был и так уже на взводе, когда его в кабинет проводили, а когда обнаружил пристава и следователя за графинчиком, самоварчиком и закуской, уже изрядно захорошевшими, совсем возбудился. А пристав между тем наставлял сидевшего перед ним выпускника Школы правоведения.

– Милый вы мо-ой! – раскатисто басил пристав. – Вы там в столицах и представить себе не можете, какие все здесь в провинции мерзавцы и подлецы!.. Вор на воре! Мошенник на мошеннике! Фактический факт, я вам говорю! Ведь отчего у нас столько преступлений? На каждом шагу убийства, разбои, какие-то цыганские шайки тоже… фигуряют!.. Что такое? Откуда, я вас спрошу? Простейшая история: жидовня-с! Больше половины населения губернского города – жидовня-с! Отсюда все наши беды. Жулик на жулике – подлейшего состава! По-го-ловно все – сионские мудрецы! Понятия о честности ни малейшего!

– Ввиду военных действий и пребывания Государя – эт-то непорядок! – сообщил судейский, подпирая ладонью щеку, как баба. – Эт-то мы обязаны искоренить!

Ротмистр, закипая, тщетно ожидал, что его заметят и поприветствуют по уставу.

– У нас если кто и не крадет, – продолжал с пьяным надрывом пристав, – то, значит, просто ждет подходящего случая. Дайте ему смошенничать втихомолку, отца родного продаст, только бы тот не узнал. Факт, я вам говорю! У нас ведь и дезертира разыскать – проблема! Все кого попало жалеют. Давеча арестантов ведут – им бабы копейки суют: несчастненькие! Да он на своем веку дюжину таких баб, как ты, шкворнем ухлопал, дура чертова! А все вы, судейские крючки! Либералы вас учат в университетах слюни пускать, вы и готовы! Принципов нет! Разврат! На полицию с уважением смотри, а не так! Полиция вам – не воробей начихал… да-с!