Читать книгу Возвращение мессира. Книга 1-я - Владимир Георгиевич Лисицын - Страница 3

А начиналось всё – так:

Уже близился к концу последний месяц лета, а августовское небо, так же, как и июньское, и июльское, было закрыто мрачными тучами. Тучи были странными, необычными в этот год. Они практически не покидали неба, а только менялись: то дымчато-серые с просветлениями, то свинцово-чёрные с лиловым отливом; то спускались на землю – спокойным мирным дождём, а то бьющим ливнем с градом и грозою. Их движение не подчинялось направлению ветра, оно было абстрактным. И понять – как поведёт себя небо в следующую минуту – было невозможно. Узнать это по радио – так же было невозможно – синоптики были невнятны и явно растеряны. По этим небесным причинам, Виталий был выбит из своей колеи. Ему необходимо было сидеть за компьютером, а он был вынужден, то включать его, то снова выключать, опасаясь грозы. Он боялся. Он памятовал о Евангельских словах и – не искушал Господа. Но среди всего этого непостоянства и нервотрёпки перемешанной страхами, было только два постоянства – мутный сгусток грязно-жёлтых облаков прямо над окном его комнаты и духота. Небо душило землю и днём, и вечером, и ночью, и снова – с утра. Духота! В этой духоте и жуткой влажности, у него перестало светить всё, что могло светить: большая лампа под стеклянным абажуром под потолком, большая чёрная настольная лампа с регулируемым накалом, совсем маленькая и примитивная настольная лампа, и такой же маленький чёрно-белый красного цвета телевизор. Теперь, телевизор он только слушал иногда – новости по РБК, «Синий троллейбус» по ТВЦ, Парфёнова с его историческим циклом по НТВ. И вот, за день до этой самой катастрофы, с двумя самолётами, телевизор совсем перестал работать – замолчал. Правда, замолчал он, по самой простой и вполне видимой житейской причине. Дело в том, что этот телевизор реанимировали уже не один раз и сказали, что нажимать вот эту кнопочку нельзя ни в коем случае, но в понедельник, к Виталию, на часок заскочил, приехавший из Подмосковья девятилетний внук, с мамой, который и нажал эту самую кнопочку. Нажал и уехал к бабушке. А Виталий остался вечером при светящемся компьютере, и восковой свече, стоявшей в плоской железной крышке для закупорки банок, так как, невероятно! – единственный железный подсвечник упал на пол, и разломился пополам. Всё это я к тому, что в среду вечером Виталий просто послушал бы новости, а не стал бы заглядывать в комнату матери. И не увидел бы по её большому черно-белому телевизору – ту картинку в новостях, где на карте, поднявшись от значка города Москвы – ЛЕТЯТ ДВА САМОЛЁТА В РАЗНЫЕ СТОРОНЫ, ВЫЛЕТЕВШИЕ ИЗ ОДНОГО АЭРОПОРТА. У Виталия учащённо забилось сердце. В голову его вонзились тысячи иголок, а на лбу его выступили капельки холодного пота. Он сел в кресло и стал слушать. А в телевизоре – никто ничего не понимал. – Как произошла катастрофа, и как могли два самолёта разлететься на куски почти в одно и тоже время. Один упал в Ростовской области на Крутые горки, другой в Тульской, недалеко от Куликова поля. В первом – ТУ-154 было 46 человек, во втором – ТУ-134 было 43 человека. Виталий занервничал, встал, пошёл к себе в комнату, закурил, вышел на тёмную кухню к растворенному, засетчатому окну своего первого этажа, вгляделся в черноту неба… Вспышек молний нигде не было видно. – Подал Господи, – подумал Виталий. В это время раздался дикий рёв, заполнивший весь этот мрак за окном!

– Значит, ветер повернул с востока, туда взлетают.

Рёв нарастал, усиливался и ширился. Виталий вспомнил этот рёв, проявившийся в записи на компьютер песни Окуджавы, в своём исполнении, когда он запел: «… наша судьба – то гульба, то пальба…», вдруг появился этот приглушённый рёв, который вот так же усиливался и затухал, только к концу песни. Во время пения он его не слышал, но микрофон услышал и записал. И теперь, вместе с чудной мелодией, кажется сотканной из воздуха, запечатлён этот рёв самолётных турбин. Взлётная полоса гражданского аэродрома была недалеко и все эти ТУ, ИЛы, и ЯКи при восточном ветре шли на посадку мимо его кухонного окна, а при западном – взлетали. Люди, жившие здесь, уже привыкли к этому дикому рёву цивилизации, и не обращали никакого внимания на эти самолёты, да, попросту, не замечали их. Виталий замечал их всегда.

Он вспомнил, как в семьдесят пятом году – он, со своей бывшей женой, мотнулся в Ленинград на белые ночи. Пробыли там пять дней, попали на концерт Карцева и Ильченко, и иже с ними Жванецкого с Одесским театром миниатюр, нахохотались там до боли мышц живота, и надо было уже «бежать» домой. Но железнодорожный вокзал кишел людьми, а билетов в кассах не было. Жена предложила ехать в аэропорт, но самолётами он не летал и наотрез отказался. Но «наотрез» не получилось – выхода не было. Они ночевали в очереди у касс аэропорта двое суток. В Ленинграде стояла сочинская жара. Виталий выходил покурить на высокую площадку аэровокзала, откуда видны были стоявшие на приколе самолёты и один из них, тот, что был ближе всех – ТУ-124, наводил на него такой страх своим плачевным видом, что Виталию становилось не по себе. И вот, на утро третьих суток радостная Галина вынырнула из кассовой толпы с билетами в руках. Правда, билеты были только до Харькова, а не до Ростова. Их повели на посадку и… О, ужас!, к тому самому полудохлому самолёту, который стоял всё на том же месте, с теми же безнадёжно повисшими крыльями. И места им достались у левого крыла, и потом он с ужасом смотрел на это крыло в полёте – оно дрожало, как в лихорадке, и, казалось, вот-вот отвалится! Приземлившись в Харькове, ни о каких самолётах не могло быть и речи, конечно. Они поехали на вокзал, свободно взяли билеты на ленинградский! поезд и ехали в полупустом вагоне, «гуляй-не хочу», до самого Ростова, блаженствуя.

Но не это волновало его сейчас, не это заставляло учащённо биться сердце – этим «далёко» он отдалял от себя главное! Руки вдруг перестали ему подчиняться, сигарета выпала, обожгла пальцы, он выматерился, раздавил «Приму» в пепельнице /он всегда курил «Приму» без фильтра, когда волновался, а волновался он всегда; сигарету с фильтром он курил, кайфуя после очередной чашки горячего чая/. Он ушёл в свою тёмную комнату, суетливыми руками нащупал спички в кармашке сумки /он клал спички в сумку, чтобы не искать их по столу, дабы не перевернуть чего-либо в темноте/. Но он всё же что-то зацепил, оно упало, звякнуло; он зажёг свечу и сел на табурет, перед тёмным экраном монитора. Виталий смотрел в его чёрный квадрат и ощущал всем телом биение своего сердца. Вспомнил, что со стола что-то упало на пол. Догадался – пузырёк, которым он гасит пламя свечи. Кинулся искать по полу пузырёк. Нашёл, поставил рядом со свечёй. Вновь посмотрел в чёрный квадрат. Непослушной рукой нащупал выключатель, включил питание – загорелась красная лампочка. Потянулся рукой ещё дальше, и никак не мог нащупать кнопку «бесперебойника питания»… Зло выругался. Нащупал кнопку – включил, зажглась зелёная лампочка. Сел обратно на табурет. Почувствовал липкость пота на себе. Дотронулся ладонью до груди – мокрая. Потянулся к ручке двери, выдернул полотенце, обтёр грудь и шею. Вернул полотенце на место. Вгляделся в кнопку блока. Мысленно проговорил: «Во имя Отца и Сына и Святого духа, аминь». Включил компьютер. Тот зарычал, потом загудел, как бы разгоняясь,… Виталий всегда нервничал во время этого процесса – /в февральскую эпидемию в компьютер залетел вирус, и пожрал все его отсканированные картины. Тогда впервые компьютер вот так зарычал, полетел винчестер, который не мог спасти даже кудесник Вася, присоветованный ему Бардиным/. Но вот на чёрном экране высветились, замерцали и замелькали цифры, буквы, двоеточия, и косые чёрточки, мигнули лампочки на клавиатуре.

Прозвучало приветствие, и открылся «рабочий стол». Виталий смотрел на него как на новые ворота, сжимая правой рукой мышку так, как будто она могла убежать, и не понимал: куда ему дальше щёлкать. Стрелка мышки забегала по значкам. Он выбрал «мой компьютер».

Бессмысленно посмотрел на открывшееся окно… Закрыл его. Стрелка задрожала на папке «мои документы» и, наконец – выбрала её. Он резко щёлкнул папку «проза» и потерялся среди представших перед ним синих файлов Word. Их было не больше четырёх, пяти,.. но он почему-то растерялся. Рука, лежавшая на мышке, ослабла и мелко задрожала. Она, как бы незаметно для Виталия и ещё для кого-то невидимого, выбрала файл «ДИТЯ». Открылся текст:

@ @ @

«То удаляющаяся, то приближающаяся, а то просто возникающая здесь же у него перед окном, гроза; страшные вспышки и удары молний или вдруг ни с того ни с сего, среди тишины, одиночный хохоток грома, достали Голицына до предела. Вот и сейчас – в комнате стало темно, как после захода солнца, а было три часа по полудни. Голицын повыключал всё, что питалось электричеством, а потом, вырубил и сам счётчик на стене. И теперь сидел, съёжившись на краешке своего дивана, и напряжённо ждал удара молнии и раската грома. В дверь постучали. Он вздрогнул. Матери не было дома, а он, давно обрезав звонок, на стук и не отзывался, он никого не ждал, и потому не считал нужным отзываться. С чёрного неба, мимо окна, с шипом юркнула молния, треснула, ударила громом, раскатившимся по всему небу и земле. Стёкла в окне басово задрожали,.. Голицын встал, подошёл к двери, машинально достал ключ из кармана висевшей на вешалке куртки, отомкнул двери и даже не спросивши «кто там?», открыл её. На лестничной площадке и в коридоре было так темно, что он, кроме чёрного силуэта в проёме двери, ничего больше не мог разглядеть.

– Лёха, это ты, что ли?

– Я.

Лестничная площадка наполнилась эхом шумящего ливня.

Вот это ливанул! Ты, небось, промок весь?

Нет, дождь начался, едва я вошёл в подъезд.

Ну, входи, входи в комнату, – а сам подумал, – что это Лёха такими оборотами заговорил; «едва я вошёл»?? – Сейчас я тебе дам чувяки. Ты откуда, из дома?

Из дома.

Перекладными, что ли?

Перекладными.

А что с твоим голосом, простыл по нынешним летним погодам?

А что, не звучит?

Наоборот – звучит, но как-то – дюже. Надевай чувяки и проходи на кухню, я сейчас чай поставлю.

Лёха прошёл на кухню, не надев чувяки, но и не сняв туфли.

Ты чего, Лёха?! Куда пошёл в туфлях?!

Они у меня чистые. А почему окна закрыты – духота такая.

Не открывай окно! Там гроза – я не люблю!

Боишься.

У Голицына стало неприятно на душе, – Что это он со мной на «ты»?? Обычно он на «вы».

А тот, как ни в чём не бывало, открыл засетчатую половину окна, за которым тут же сверкнула молния и ударил гром.

Хорошая погода. Чего вы, Пётр Григорич, боитесь?

У Голицына отлегло от сердца.

В такую погоду, как у вас говорят, хороший хозяин собаку на улицу не выгонит.

Голицыну снова стало не по себе.

– Вот и замечательно, – продолжил Лёха, – Пусть сидят по дамам и думают. Нечего им разъезжать да расхаживать.

То есть?

Ну, по морям, по волнам; по курортам, по пляжам валяться. Пусть сидят.

И тут – он расхохотался не своим смехом, от которого Голицыну стало жутко. Казалось, что Лёха смеётся не на его тесной кухоньке, а в огромном, высоченном храме, где звонкое эхо возвращается из-под куполов. Эхо стихло, и тут же за окном взревел ТУ, рвущийся в небо. Голицын удивился, что в такой ливень да в грозу такую!…

– Летают?! – весело спросил Лёха и, выдвинув стул, занял место у окна.

– Летают. Я сыплю заварку прямо в чашку, ты не возражаешь?

Так само собой. Я знаю.

Голицын насыпал в чашки заварки из крупнолистового чая и залил кипятком.

Вот, бери сахар, вот – печенье…

А вот травка, – Лёха ловко достал откуда-то бумажный пакетик – Две веточки сверху кладём

Что это, чабрец?

Чабрец.

Я на Троицу брал, на полу расстилал,.. но потом выбросил,.. кто его знает – где его собирали.

Не доверяете?

Тебе?

Согражданам.

Чо-то ты городишь…

Горожу город на ваш огород.

И вновь раздался чужой оглушительный смех.

Я, кажется, порядком не долил кипятка…

Работаете на недоливе?!

Темно. Надо зажечь свет.

Не надо! Кто ж это – средь бела дня жжёт электролампочки?!

Ну-у.., я включу хотя бы счётчик, а то я его вырубил.

Зачем?!

Грозы боюсь, потому что!

Знаю! Зачем обратно врубать?!

Холодильник потечёт, он у нас и так на ладан дышит, мать придёт – ругаться будет!

Нина Григорьевна сегодня не придёт, она у дядьки Вовы ночевать будет.

Голицын изумился.

Она уже сто лет там не ночует!

Заночует. Да и гроза ещё не прошла.

Комната осветилась яркой вспышкой, и ударил, раскалывающий, казалось, землю гром! У Голицына зашлось сердце, и по телу пробежала дрожь.

Сейчас же закрой окно!! Сам же видишь, что гроза не кончилась!

Гроза никогда не кончится.

Что ты мелешь??

Мелете, извиняюсь, вы, Пётр Григорич. Гроза может пройти,.. утихнуть. Но она бесконечна.

Обессилевший физически и сломленный морально, Голицын дрожащими руками уцепился в чашку и стал молча хлебать чай частыми, мелкими глотками. Повисла пауза, в которой наступила полная тишина – без шума дождя, без грома, без рёва самолётов. Только вспыхивали редкие зарницы уже безобидной молнии, освещая кухню и два мужских силуэта – один сгорбленный, припавший руками и губами к чашке, другой – прямо сидящий, держащий чашку с блюдцем у рта, с изящно расставленными в стороны локтями рук. И один глаз у него – сверкал. Это-то сверкание и бросилось в поднятые на миг глаза Голицына. И он, почему-то успокоившись, мирно продолжил беседу.

– Ну, и как же дома? Там – на Украине?

Тот ответил стихами, —

И добавил, – Да-а, весёлый был человек.

Кто?

Михаил Светлоф-ф, – ответил он с немецким акцентом. – Человек и пароход.

Так, как дома-то? Где живёшь? Тебя же родные твои братья и отец родной – выгнали из дома, после смерти матери.

Да. – Очень утвердительно ответил тот.

Но так, где же?

И в отсвете вспыхнувшей молнии Голицын увидел обаятельную, с дьяволинкой, улыбку собеседника и его посеребрённые виски чёрных волос. И, сверкнув глазом, заговорил тот бархатным баритоном:

Но если вас так интересует Лёха,.. то он живёт в гараже своего приятеля, и всё бьётся за организацию своего бизнеса. Чудило

Голицын тоже улыбнулся.

Тщательно же вы готовили свой приход.

У меня не приход, у меня появление. Или возвращение. Я возвращаюсь – как турист на свои излюбленные места. А ещё – я вселяюсь, как гофорят у фас.

Да-а: сначала одна лампа погасла, потом другая, за ней третья,.. телевизор… А зачем подсвечник-то ломать?

А чтобы ты не мечтал о женщине, сидящей в твоей комнате в свете свечи, горящей в этом дешёвом подсвечнике. Не время. Да и не место.

А вы, оказывается, седой.

С вами поседеешь.

Да, уж.

Голицын как-то успокоился и даже повеселел в душе.

Значит, после Михал Афанасьича, вы решили – ко мне, Мессир.

Признаюсь, мне понравилось – как вы его нарисовали. И причём – понравилось, что именно акварелью. Акварель на бумаге – живая, масло на холсте – музей. А ведь это я вас заставил выбрать фотографию мистера Булгакова – с самым неудобным ракурсом, для рисования.

Вы?? А я полагал, что…

Не надо сейчас врать ни мне, ни себе. Вы называли это – ни к чему не обязывающим и обобщённым словом – «небо». А я «его» представитель и есть. Но это я не в укор, это я так – к слову. А доволен я тем, что вам хватило ума – не пытаться рисовать МЕНЯ или ЕГО – в вашем сюжете, на «Патриарших».

Ну, зачем же. Там ведь показано рождение сюжета, возникающего из фантасмагории жёлтой жары и невыносимой духоты.

Вот только не надо о «фантасмагориях». Не люблю!, как изволили давеча выражаться вы.

А сюжет о НЁМ вам понравился?

Художник жаждет комплиментов?

Нет,.. ну…

– Название длинное. Как оно звучит? – наиграно фальшиво спросил Мессир.

Просто: «Иисус Христос».

Да, «33», а ещё и добавка: «Предчувствие». Зачем же пояснять. Пусть прочтут по изображённому вами лицу. А, кстати, «предчувствие» чего?

Ну, это же ясно.

Мне не ясно. Чего?

Распятия.

Вот. Врёте. Опять врёте. То, что вы сказали – лежит на поверхности. Это есть в за-

тёртом до дыр Евангельском сюжете. Скажите честно – что вас подмывало?

– .Что подмывало?

А то самое. Вы возликовали, соединив в своём сознании – теософский сюжет из Евангелия, и произошедшее на Манхеттене в 2001 году – изобразив, на другой картине – свой чёрный самолёт!

Голицыну стало плохо и стыдно.

Мессир сверкнул глазом и, улыбнувшись, сказал:

Я скажу банально: вы готовы провалиться сквозь землю, не так ли?

Возникла и повисла в душном воздухе тяжёлая пауза. Потом Голицын потянулся к своей чашке, сделал из неё сухой, пустой глоток, и поставил её обратно в блюдце.

Может ещё чаю, – сказал он невнятно и неуверенно.

Спасибо. Я не любитель.

На кухне было всё также темно из-за перекрывших всё небо чёрных туч.

Не вставая, и не трогаясь с места, Голицын пробурчал:

Я закурю. Пойду в комнату, возьму сигарету.

Фу. Я знаю – какую гадость вы курите.

Я закурю с фильтром.

Такому качеству не поможет никакой фильтр. Но здесь и сейчас я не могу предложить вам ничего взамен. Но в другом месте и в другое время я вас угощу хорошей сигарой».

@ @ @

Виталий вздрогнул от внезапного появления матери, которая тронула его за плечо и сказала громко, как будто обращаясь к глухому:

Окно, говорю, на кухне закрывать?! А то уже поздно. Во дворе никого нет. А я спать ложусь.

Ложись! Кто тебе не даёт, – ответил он так же громко и нервно, – я сам закрою!

Она ушла к себе, он закурил «Приму», затянулся глубоко, вышел на кухню к раскрытому окну, дотянулся носом до самой сетки, выдохнул дым и вдохнул в себя свежей воздух.

Вгляделся в ночь. Было тихо, ничто не сверкало. Но тут же он услышал спокойный гул и увидел огни идущего на посадку самолёта. «Что же делать-то, Господи?! Чертовщина какая-то! Куда звонить? Кому звонить? ФСБ, КГБ, МЧС??? Примут за дурочка. Это ведь как с той звездой, с той звёздочкой в ночном небе: она светилась, как все звёзды, а потом вдруг стала разгораться до ослепления глаз,.. я угнул голову, но тут же поднял глаза, хоть и был в тихом ужасе, а она так уменьшилась, что стала крохотной среди остальных звёзд, и быстро улетела. Таких скоростей и прожекторов на Земле нет. Но кому я это расскажу? Кто мне поверит? Может, и правда – это ОН мне мигал, сверкая своим глазом. А ведь был и первый раз, когда я такое увидел – у Петровича, на даче. Сашка тому свидетель. Но он был ещё пацан, может, и забыл. Я показывал ему созвездия, мы стояли средь двора, задрав головы в ночное, усеянное звёздами небо. И, вдруг, вспышка! Вспышка мгновенно сделалась такой же крохотной звёздочкой и быстро полетела по небу. Это потом я осознал, что уж дюже быстро она полетела, у нас так не летают. А тогда, я сказал Сашке: «Гляди, нас сфотографировали».

Виталий перевёл дыхание, почувствовал, как жжёт ему пальцы сигарета, но всё же сделал несколько торопливых затяжек и только тогда загасил, распотрошил окурок в пепельнице!

– Тем более надо что-то делать. С тем ужасом. С тем кошмаром.

Он вернулся в свою комнату, компьютер был в режиме ожидания – на экране монитора была заставка из чёрного неба и летящих в сторону Виталия крохотных звёздочек. Он тут же тронул мышку, заставка исчезла и открыла текст. Пламя свечи играло на нервах. Он накрыл его горлышком пузырька. Свеча погасла, распространяя специфический запах, сейчас он был противен. Виталий повращал пузырьком горлышком вверх, освобождая его от колечек дыма погасшей свечи. Сел на табурет. Белый лист с чёрными буковками светил с экрана, резал глаза

Надо что-то делать. В Интернет я уже сто лет не выхожу. Теперь у меня нет ни карты, ни, даже, адреса. Может попробовать по горячей линии? Но я не знаю номера телефона. Надо позвонить в справочную и узнать.

И в это самое время – вдруг, экран монитора совсем погас, запищал «бесперебойник», мигая зелёной лампочкой, хотя красная, показывая, что напряжение есть, горела. Виталий растерялся, он ничего не понял – что происходит? И тут, вдруг, заверещал телефон! Заверещал на весь дом не прерываясь! Виталий бросился к нему, схватил трубку, поднёс её к уху, там были короткие гудки! Виталий бил по рычажкам, но гудки не прекращались! Он с силой положил трубку на рычажки – заверещал звонок! К двери комнаты подбежала мать, в ночной рубашке, крича: «Ты что – с ума сошёл?!!» Виталию ничего не оставалось, как выдернуть из розетки телефонную вилку. Стало тихо.

Я не виноват. Оно ни с того – ни с сего.

С тобой чокнешься! Это ж надо – разбудил. Не усну теперь.

Иди, спи. Иди.

«Иди», – и она пошла к себе в комнату, продолжая ворчать и возмущаться.

А на экране монитора, сам собою, шёл процесс перезагрузки. Прозвучало приветствие, и открылся рабочий стол. Виталий снова смотрел на экран монитора, как на новые ворота. Но это уже был – глубокий шок.