Читать книгу Возвращение мессира. Книга 1-я - Владимир Георгиевич Лисицын - Страница 4

В ту ночь Виталий больше не открывал файла «ДИТЯ». Он вообще выключил компьютер и обессиленный морально и физически, лёг спать.

Уснул он быстро, как провалился. А провалился он в сон. А во сне перед ним, как в старом фильме «Дом, в котором я живу», вставала, запомнившаяся с детства, охваченная пламенем надпись.., только горел в огне не «1941 год», а :

«3-е СЕНТЯБРЯ 1991 года».

А за ней, по пешеходной дорожке высоченного автодорожного моста, идущего от самого центра большого города через широкую реку, мимо движущихся по мосту автомобилей, удаляясь от города, идёт его герой по имени ПЁТР ГОЛИЦЫН. Его чуб треплет западный боковой ветер, лицо его, на котором видны едва наметившиеся борода и усы, дико напряжено. Отрешённые глаза его сосредоточены на чём-то не имеющем ничего общего с тем, что в данную секундуокружает его. Вот он уже перешёл на ту – загородную сторону реки… Вот он шагает по высокой насыпи автострады… Вот он дошёл до огромной «тачанки-

ростовчанки» – памятнику Гражданской войны, спустился с насыпи в поле и двинулся вдоль вырытого водного канала навстречу багровому закатному солнцу. Вот он остановился, по-волчьи озираясь,.. и спустился по крутому бережку канала

вниз к воде, чтобы его не могли видеть ещё копошащиеся в земле огородники. Снял с плеча свою сумку, а из другой, базарной холщовой сумки достал сапёрную лопатку, не останавливаясь, вырыл ямку, как для саженца, открыл замок своей сумки, достал стеклянную баночку с закручивающейся крышкой, достал две небольших фотографии с неясным изображением двух разных женщин, вложил эти фотографии в банку,.. достал листок бумаги с напечатанным текстом.

– Так, ЕМУ молиться надо на запад, – стал на колени, забормотал, глядя в лист, – «Пойду я, добрый молодец, посмотрю в чистое поле в западную сторону под сыру матерую землю лик рабынь Божиих…» /далее не разборчиво его бормотание/.

Он вложил прочитанную бумагу туда же в банку, закрутил её крышкой, закопал и стоя на коленях, припал головой к земле. А оттуда, хохотал ему в лицо ОН, сверкая глазом.

Виталий проснулся в поту. Потянулся рукой к табурету, на котором, как всегда – на ночь, были «заряжены» сигареты и пепельница с зажигалкой. Закурил, облокотившись на локоть левой руки. – Рано я лёг сегодня, сны замучат. Ну их на, – но не сказал – куда, что-то его остановило. Он ещё о чём-то сонно пытался размышлять, но веки его тяжелели,.. тяжелели…

Теперь, ему не давал покоя царь ИВАН ГРОЗНЫЙ, из какой-то задуманной им пьесы. К царю Ивану всё приставал какой-то юродивый /без имени/, с огромным пирогом в руках, он совал этот пирог царю под нос, и повторял без конца фразу: «А удержишь ли ты, Ванюша, в рученьках своих царственных – сей! пирожочек?» Тот, наконец, брал в свои руки злосчастный пирог, пирог разваливался на куски, юродивый хохотал, Грозный, размахнувшись рукой с посохом и с возгласом: «Убью, пёс смердящий!», хотел ударить того остриём, но, промахнувшись, попадал в сына своего – Ивана, и убивал его. Убивал и «возопя, аки зверь лесной», весь заливался его кровью. И только лицо Грозного было белым, как мел, а в глазах его, вместо слёз, сверкали молнии.

Потом, выплывал откуда-то очередной Фараон под очередным номером и начинал строить очередную пирамиду, на берегу Нила. Строил он её исключительно сам, а многотысячная свита лишь обтёсывала и подавала ему камни, поддакивающе лопоча, подставляя ему свои руки, спины, плечи и головы. Он взбирался по ним наверх. При этом каждый из них, ухитрялся лизнуть ему пятки. И вот, когда тот забирался на самый верх пирамиды, пятки его, смазанные слюной верноподданных, скользили по равнобедренному треугольнику и он, размахивая руками, летел вниз. Тогда, толпа верноподданных зло роптала, переходя на недовольный общий гул и, ликуя, забивала беднягу, как мамонта.

Жертву торжественно заносили вовнутрь выстроенной им пирамиды, превращая её в усыпальницу. Появлялся новый очередной Фараон, и всё начиналось сначала.

После каждого сна Виталий просыпался в поту и тревоге. Снова закуривал, и снова веки его постепенно тяжелели,.. тяжелели…

И вот ему уже снится герой его пьесы – скульптор ГОЛОСОВ, из застойного февраля 1980 года. Он крушит свои скульптуры огромной кувалдой, в ночи своей мастерской, при горящих свечах в старинных канделябрах, на таком же старинном рояле, но с переломанными ножками, который теперь, исполняет роль молчаливого стола для круглосуточных беспробудно-тоскливых застолий.

А вот – мчат в санях закованную в цепи БОЯРЫНЮ МОРОЗОВУ, которая кричит, воздев двуперстие: «Сице крещусь»! А потом она же, но почему-то – в современной операционной, на операционном столе, в непристойном виде с мужчиной… И противный звук медицинских инструментов, падающих на железный столик.

А теперь, разгорячённый ГРИГОРИЙ РАСПУТИН в красной длинной атласной рубахе хлещет хлыстом, завывая: «Ходи-и! Ходи-и!» А вокруг него, как белая породистая цирковая лошадь вокруг дрессировщика, бегает красивая породистая женщина с распущенными блондинистыми волосами и в белой исподней рубашке.

Но вот, нежно обнявшись в изящном танце, выплывают две женщины, устроившие себе праздник между русской печкой и иконой Божьей Матери, с букетом свежей сирени,, в стеклянной банке, стоящей на столе, покрытом белоснежной скатертью, среди импортных закусок в красивых шуршащих кульках и обёртках, и уже ставшим символикой – «Советским шампанским».

Потом всё это переплеталось чудесным образом: искажалось, искривлялось, вытекало одно из другого, расплывалось, текло ручейками, ручьями, потоками – то чистой, то мутной воды, по которой он шагал, то по щиколотки, а то, по колена – в этих потоках. Шагал, а его окружали какие-то женщины: лица одних были вроде знакомы, других – нет. Кого-то из них он страстно целовал, а кого-то тревожно опасался. Какая-то из них, сидя на застеленной кровати, звала его присесть рядом. А какие-то звали к накрытому многолюдному столу. Но он всё шагал, шагал по воде – босой. А на встречу ему попадались плывущие старые домашние чувяки, стоптанные спортивные тапочки, изношенные ботинки, потрёпанные женские босоножки; он даже подхватил танцевальные сапоги чёрной кожи, и надел себе на ноги, но толи они натирали ему ноги, толи просто были не по размеру.., в общем, дальше он двигался уже без них. Потом он оказался в каком-то дворе, где к нему, к его ноге, приластилась какая-то большая породистая собака. Он стал гладить её по красивой гладкой шерсти и ему, и его руке было это приятно.., но вот в калитке появился хозяин собаки, позвал её и она, пораздумав, повиляв хвостом, всё же – ушла к нему. И в это самое время, вдруг, из всех калиток, которые, оказывается, окружали этот двор – показались разные собачьи морды и страшно стали лаять на Виталия. Но калитки, видимо, были заперты, что спасало его от нападения этих морд, просунутых между штакетниками, и их укусов. И хотя Виталий понимал во сне, что этот сон уже был когда—то, прежде, что это только повторение пройденного, ему было всё же не по себе – неприятно было на душе.

И, наконец, это уже совсем под утро – ему приснился жуткий, огромный – от горизонта до горизонта – накрывающий самоё себя – мутный, грязный поточище воды! Это поточище несло на себе стада коров, отары овец, полчища визжащих свиней, диких кабанов и табуны диких лошадей. Оно уносило с собой целые дома со всем домашним скарбом и их обитателями; заводы и фабрики с их станками, и прокатными станами, не говоря уже о бесчисленных офисах с их компьютерами, бумагами, служащими и посетителями. Короче – оно уносило с собой целые города и посёлки; станицы и хутора; деревни и деревушки!..

Виталия разбудил собственный вопль и страх. За окном и в комнате было уже светло. Он быстро закурил. Курил он глубокими и частыми затяжками, пока не подуспокоился Он глянул на пол. Так и есть – на полу лежало три потухших, в линолеуме, окурка Он отлепил их оттуда, и положил в пепельницу.

Снова глянул на пол – бедняга-линолеум был уже весь в обожжённых шрамах и воронках от огня сигарет.

Непорядок, брат, – сказал он самому себе, – опять непорядок.

Докурив и загасив сигарету, Виталий встал с дивана, взял пепельницу, вынес её на кухню, поставил на зажжённую плиту чайник, сходил куда надо. Вернулся в комнату уже с заваренной чашкой чая и чистой пепельницей, поставил всё на табурет. Достал из буфета чёрную старую папку, отодвинул к стене подушки, достал из папки пять колод карт, положил их стопкой на табурет, папку на диван, а на папку одну колоду карт. Закурил «Приму» и прилёг. Стасовал карты – бросил на бубновую даму. Докурив, подал себе в постель чашку горячего чая. Понюхивая его дымный аромат, и отпивая его маленькими глотками, он догадал на бубновую и допил чай. Отставив от себя чашку, он закурил сигарету с фильтром, и бросил на трефовую. Докурив и догадав, он приподнялся, сел и сказал:

– Всё фигня. /Мягко перевожу я/.

И пошёл заниматься собственным туалетом.

Сделав лёгкую зарядку с упором на дыхательную гимнастику, он выпил вторую чашку чая, но уже стоя у открытого окна кухни, облокотившись на подоконник, любуясь зеленью деревьев и радуясь цветам, растущим в палисаднике. Но внимательней всего он поглядывал на небо, пытаясь понять его настроение. Заревел взлетающий и тут же красиво разворачивающийся ТУ-154, но этот ТУ уже тише и мягче ревел – он был более продвинутый, видимо, по требованию Евросоюза.

Ах, всё равно не угадать. А солнышко, всё же, проглядывает.

И, закурив, он сосредоточился на самом себе, делая ещё одну – невидимую зарядку мышц.