Читать книгу Праведный грех - Владимир Георгиевич Ушаков - Страница 4

Моего отца Министерство рыбного хозяйства СССР направило на работу в Республику Куба. Переводчиком. На два года. С семьёй. А это значит, со мной и мамой. Мама Мирослава, если коротко – Мира, как звал её папа, была молодой и очень красивой. Впрочем, папа тоже был не хуже. Папа ехал на Кубу работать, а мама, как сказал мой дедушка, ехала «работать его женой». Меня же направляли на Кубу, как пошутил работник в Управлении загранкадрами министерства, не просто жить, а выполнять ответственное задание: хорошо учиться в школе при советском посольстве. Как с ребёнком разговаривали. Это они все думают, что я маленький, а мне уже, слава богу, за девять лет перевалило. Ну пусть себе тешатся…

Знакомый лётчик Николай Иванович – первый пилот, родственник бабушкиной подружки, провёл меня ночью мимо спящих в первом классе стюардесс в кабину к лётчикам. Там тоже все спали. Или слушали музыку. И второй пилот, и штурман, и ещё какой-то мужчина в лётной форме. Они сидели в креслах с закрытыми глазами. И все – в наушниках. И на головах, и на ушах.

Штурвал в виде руля полугоночного велосипеда качался сам по себе. А справа от него, перед вторым пилотом, качался и поворачивался ещё один штурвал, точно такой же. Лётчик на него не смотрел. Он тоже сидел с закрытыми глазами.

Николай Иванович сказал, что самолёт летит на автопилоте. Потом посадил меня на своё место, дал потрогать штурвал и надел мне на голову большие чёрные наушники. В наушниках – шум, треск и английская речь, музыки не было. Он предложил мне порулить, но я покраснел и вежливо отказался, сославшись на недостаток опыта. Пилот отнёсся к моему объяснению с пониманием.

Навстречу самолёту плыли звёзды, а потом как бы обтекали его со всех сторон. В кабине была уйма всяких лампочек, кнопок и тумблеров. Прямо пропасть сколько там было приборов и прочей техники! Мы летели навстречу рассвету, будто догоняя его. Он уже был виден. Там, где-то впереди.

Когда я возвращался на своё место в салон эконом класса, одна стюардесса проснулась и посмотрела на меня испуганно. «Наверное, решила, что я злоумышленник или разбойник какой», – подумал я, так как стюардесса быстро убрала свои длинные затянутые в капрон ноги под байковое одеяло. Видимо, опасаясь, что их утащат.

Мама спала, посапывая, а отец листал учебник. «Доучивает испанский», – решил я, усевшись в кресло.

– Понравилась экскурсия? – спросил отец, не отрываясь от текста.

– Очень! А там, в кабине, пол не провалится? Он такой тонкий, что под ним даже звёзды видно. По нему четыре человека ходят. И ещё стюардессы. Страшно. И звёзды тебе навстречу прямо летят, а потом разбегаются в разные стороны. Интересно!

Отец показал на свои толстые тяжёлые японские ручные часы Seiko со светящимся циферблатом, купленные им в Камеруне во время его предыдущей командировки в Африку, которыми он очень гордился:

– Видишь, сколько времени мы летим только над одним Атлантическим океаном? Можно сказать, что мы летим с тобой за тридевять морей.

Я легко с этим утверждением согласился и откинулся на кресло. Стал замерзать. Достал сверху одеяло и уютно закутался в него, как сделали уже почти все пассажиры.

Проснулся я от шума. Самолёт задрожал, захрустел, выпустил с треском шасси и стал плавно снижаться. Над маленькими островками, разноцветными отмелями, рифами, высокими и маленькими лохматыми, как пауки, пальмами. Потом мягко приземлился и покатился, слегка подпрыгивая. Затем заурчал, вздыбился, ещё немного прокатился и остановился как вкопанный.

При выходе из самолёта нам в лицо пыхнуло липким жаром. А внизу у трапа нас встретили весёлые кубинские пограничники. Один из них мне подмигнул.

Не буду описывать процесс прохождения таможни и паспортного контроля. Толкотня, духота, шум, чемоданы и сумки. Очереди не по мне. Не для меня. Ни в Москве, ни за границей. Это однозначно.

Но зато потом! Когда мы наконец разместились в микроавтобусе – рафике и поехали, это, надо сказать, было зрелище! Это было здорово! Когда тебя везут – это красота! Водитель наш, мой тёзка, Володя Шмырёв, улыбчивый белобрысый хохмач, красочно расписывал, как папе будет хорошо работаться в представительстве рыбного хозяйства, как мама будет отовариваться в магазине для дипломатов. А пока мы, мол, едем в восточную Гавану, что находится за замком Эль Морро и подземным туннелем, который проходит под каналом.

Мы видели пассажирский лайнер во входном канале в торговый и рыбный порты. Корабли на рейде, старинную крепость на скале и Старую Гавану. Вернее, её часть, выходящую на канал. Потом был туннель под землёй. Большой, длинный, с поворотами. И светлый, как наше метро. Всё впечатляло. И стройные красивые белые мулатки, и креолки – девушки-полицейские в зелёной форме, и олеандры. Девушек-гаишниц кубинские водители называли не любя, как и повсюду в мире, cotorritas – попугайчиками. За их зелёную униформу. Потому что кубинцы этот цвет не любят. Он преследует их круглый год. И летом, и зимой, и весной, и осенью.

Мама часто ахала. Папа комментировал, где мы проезжали. Кто и когда построил туннель. Кто и зачем построил крепость. Что в ней было раньше и что там теперь. Папа всё знал про эти места.

Я стал всё фотографировать своим «Зенитом». Но отец меня вовремя остановил:

– Всё равно на скорости не получится хорошо, – сказал отец, – только плёнку испортишь. Придем сюда гулять, вот тогда и сфотографируешь. Ты будешь снимать слайды, а я – фильм своей кинокамерой.

Есть у папы такая камера – «Спорт». Бледно-кремового цвета и с пупырышками. В неё вставляется большая батарейка. Я успокоился и даже перестал вертеться в разные стороны и подпрыгивать на сиденье. Тем более что мы уже подъезжали к большому бетонному 16-этажному дому с длинными бойницами на серой стене.

– От американцев отстреливаться? – спросил я, указывая на бойницы.

Отец объяснил, что это не бойницы, а такие жалюзи в стене, чтобы вентиляция была, от солнца – тень, от ветра – защита. Рабочий в сомбреро и потухшей сигарой во рту подравнивал длинным ножом, мачете, как сказал отец, траву рядом с домом и стриг её огромными ножницами, которые лежали на траве рядом с ним. И хотя на Кубе была зима, но трава, пальмы, акации и разные растения были зелёными.

Кубинцы при входе в дом заулыбались нам и что-то сказали приятное отцу, а он им что-то ответил. Тоже приятное. Шмырёв помог поднять на лифте на 6-й этаж наши вещи и донести их до квартиры.

Через бойницы было видно море. Далеко-далеко. И корабли. Вдалеке на рейде. В коридоре подвывал ветерок. Декабрь – зимнее время года на Кубе. И ветерок здесь бывает ого какой. Тем более у моря. Через год, в этом же месяце, мы уже замерзали при 15 градусах тепла ночью, когда почти акклиматизировались. Но всё равно купались…

В коридоре у некоторых квартир стояли литровые бутылки с молоком – высокие и продолговатые.

– Это молоко для русских и кубинских детей дошкольного возраста. Каждый день. Бесплатно, – рассказывал на ходу Шмырёв.

Когда мы вошли в нашу квартиру, он показал, где титан для воды, рассказал, как он работает. Большая бутыль в штативе – это питьевая вода. Каждый день приезжает водовозка и меняет пустые бутыли на полные. Поэтому пустую бутыль надо выставлять за дверь.

Отец подарил Шмырёву буханку чёрного хлеба, и он, довольный, умчался по своим делам.

Я стал придирчиво осматривать новое жилище. В принципе мебель ничем особенно от нашей не отличалась. Те же шкафы, стол, стулья. Но в шкафу я заметил горящую лампочку.

– Это от сырости, чтобы вещи не покрывались плесенью, – сказал всезнающий отец.

За его спиной была служба военным переводчиком в Африке, в Республике Экваториальная Гвинея, которая находится на самом Экваторе. Бывшая колония Испании. У меня даже марки тех времён есть: и колониальные, и уже когда стала республикой.

Но кровать – это вещь! Кровать в спальне была широченная! У нас таких не выпускали. И с непривычными узкими и длинными пухлыми подушками.

– А где-же накомарничек? – решил я ехидным голосом озадачить родителей.

– Видишь море? – сказала мама. – Это бриз. К тому же мы на 12-м этаже. Или комары здесь не водятся, или сюда не долетают. Силёнок не хватает. Понятно?

– Логично. А телевизор где? – не унимался я.

– Телевизоров всем не хватает. Они в дефиците. Вот кто-то уедет, тогда телевизор ближайшему очереднику достанется. Всё равно телевизор Москву здесь не ловит. Все передачи на испанском языке. Так что учи поскорее испанский. Знаешь, как быстрее выучить?

– Знаю, – ответил я, вспомнив, рассказанный кем-то из ребят анекдот «Для этого лучше всего спать с переводчицей». Но это уже была шутка не для взрослых.

Как бы прочитав мои мысли, отец посоветовал:

– Надо больше общаться с кубинцами.

– Пообщаемся, – пообещал я.

Удовлетворившись новым жильём, родители принялись распаковывать чемоданы, а я пошёл на балкон – посмотреть оставленные там бывшим жильцом морские ракушки. Мама сказала папе, что хорошо было бы позвонить в Москву и сообщить, что мы долетели благополучно. Отец объяснил маме, что телефонные аппараты, которые, как он думает, будут работать через спутник, изобретут лет через 15, а сейчас, мол, садись и пиши письмо домой – его кто-нибудь забросит в посольство. Кто полетит в Союз обратным рейсом через три дня. Наши лётчики успеют в первый день отметить счастливый перелёт, на второй день – отоспаться, а на третий – нагуляться по Гаване.

Я тоже предложил родителям смотаться в город на прогулку, но получил категорический отказ – им сейчас не до прогулок. Отец посоветовал вести дневник нашего пребывания на Кубе и записывать всё интересное, что происходит каждый день.

– Я что, девчонка? – заартачился я.

– Вот увидишь, это тебе пригодится в будущем. Ты попробуй, может, тебе понравится писать и из тебя писатель когда-нибудь выйдет, – сказал отец и дал мне толстую тетрадь.

Я обещал попробовать. И уже вечером, пересиливая себя, сделал в ней первые каракули: «Мои воспоминания о нашем прилёте на Кубу». После дело с записями пошло легче. А потом меня это дело даже увлекло.

На новом месте мне долго не спалось. Извертелся весь. Сказывались и разница во времени с Союзом, и яркий месяц, висящий в звёздном небе почему-то задом наперёд, и неумолкаемый стрёкот цикад, и отдалённый шум морского прибоя.

На следующее утро отец уехал с новыми сослуживцами на работу в представительство Министерства рыбного хозяйства СССР, что находилось в рыбном порту Гаваны. Мама приступила к работе «в качестве жены». А я пошёл во двор и привёл домой с улицы тощую добрую собаку. Толпящиеся при входе в гостиницу кубинцы, работники её администрации и разных технических служб, мне ни слова не сказали. Зато мама высказалась вволю. И не только высказалась, но и выставила меня на улицу вместе с псом, красноречиво объяснив, что собакам здесь не место, что это не частный дом, а гостиница. Кубинцы слышали всё это, ничего не понимали, но до них дошло всё. Они одобрительно поглядывали на мою сердитую, но ещё более привлекательную в гневе маму.

Я сходил домой, вынес большую сахарную кость и вставил её собачке в пасть. С тех пор собака каждое утро в течение двух лет встречала меня у входа в гостиницу. Я давал ей что-нибудь вкусненькое, и она, счастливая, вильнув хвостиком, убегала до следующего утра.

С понедельника и я занялся полезным делом – пошёл в школу. Школа есть школа. А если школа ещё и за границей, то здесь особенно не повякаешь. Чуть что – грозят отцу сказать или в партком обратиться. Чтобы работника за плохую учёбу или поведение его ребёнка отправили обратно в Союз. Действовало как скипидар в одном месте. Здесь выхода нет. Только идти в отличники. Если ты, конечно, не балбес. Поэтому оставалось одно: учиться, учиться и ещё раз учиться.

В воскресенье мы на небольшом пазике поехали на море купаться. На пляж Santa Maria. «Святая Мария», значит. Интересно, почему так пляж назвали? Потому что святые Марии там тоже купались? Святые – кто они такие?

Я сунулся в воду, но сразу же обжёгся о медузу. И мне купаться враз расхотелось. По ноге такая красная полоса вздулась! Мама перепугалась и хотела вести меня в травмпункт, но наши объяснили ей, что раз я сразу не умер, то, значит, буду жить. Главное, чтобы эта проклятая медуза своим синим телом не легла человеку на спину. Если ляжет, тогда точно крышка будет. От нервного паралича. Поэтому, когда заходишь в воду, надо смотреть по сторонам и только потом купаться. Щупальца медуз далеко видны!

Мне после ребята рассказывали, что медуз Agua mala, что значит «плохая вода», много только в зимние месяцы, а потом они уходят. А бывает, что их вообще нет зимой.

Поэтому я сидел на песочке под сосенкой и украдкой глазел, как плавают родители, как целуются, обнимаются и прижимаются молодые парочки кубинцев в воде, на берегу под простынями и так просто – без простыней…

Мой отец неожиданно встретил кубинских военных, с которыми дружил ещё в Экваториальной Гвинее. Среди них – начальника особого отдела кубинского военного отряда. И пошёл со своими приятелями в бар – угощать ромом.

Мне отец рассказывал, когда мы ездили на рыбалку в Подмосковье, что в эту Экваториальную Гвинею, в город Бата, где они были с мамой, в 1974 году прибыл отряд из 70 кубинцев с пушками и пулемётами – защищать молодую Гвинейскую Республику и создавать Национальную гвардию. Командиром у кубинцев был команданте Хорхе Дельгадо.

Эти кубинцы практически и спасли наших 10 военных советников и военспецов, мою маму и жену старшего переводчика от разных тропических болезней и холодной костлявой руки голода. Если бы не кубинцы, нашим военным пришлось бы совсем туго. Мама рассказывала, что с продуктами у них было плохо. Пальмовое масло вытапливали из пальмовых зёрен, булочки из китайской муки ели, выковыривая из них разных червячков.

Частые отключения электричества не давали возможности хранить в холодильнике то немногое, что нам перепадало от наших рыбаков, которые изредка заходили в наш порт. Индусы, что бывали на Кубе, узнав, что папа и его приятели – за Индиру Ганди, давали иногда кое-какие консервы в ржавеющих банках. Спасибо Индире! «Хинди руси бхай бхай!»

А в основном весь год наши военные питались хеком серебристым. Отец говорил, что они столько съели этого хека, что ходили ночью как электрические фонарики, так как пропитались насквозь фосфором. В общем, рассказывал отец, они исполняли в Африке свой интернациональный долг, а выживать им помогали не свои, а кубинцы. А свои – привезут раз в месяц на самолёте деньги и письма и улетят обратно с жутко ободряющим напутствием: «Молодцы, держитесь!» И чем хотите, тем и питайтесь.

Я горжусь своими родителями. Они столько пережили в этой Африке! «На горе Фернандо-По, где гуляет Лимпопо». Они вернулись из Африки в нервном истощении. А многие не вернулись вовсе. Или их привозили в железных гробах со стеклянным окошечком…

Когда отец допил с кубинцами ром, он рассказал нам с мамой, что в Военном морском госпитале работает начальником хирургического отделения его друг по Гвинее, который был в кубинском отряде военврачом. Отцу дали его телефон и пообещали найти Хорхе Дельгадо, если он ещё жив, а не погиб в Анголе. Знаю, что мои предки многое не договаривают. Рано, говорят, мне всё знать. Ничего, когда-нибудь всё расскажут, расколются…

В нашем доме советских ребят моего возраста было примерно трое. «Примерно» – это потому что один русский мальчик с нами практически не общался, а всё время учился на чём-нибудь играть. По-моему, он учился играть и на аккордеоне, и на скрипке, и на арфе, и на виолончели, и на контрабасе. На чём ещё можно играть? Но, как мне кажется, не научился ничему. Хотя на концерте художественной самодеятельности он пропиликал что-то на чём-то и сорвал шквал растроганных пьяных новогодних аплодисментов.

Зато с другим русским мальчиком мы подружились. А спустя несколько месяцев подружились и с местными кубинятами. Играли с ними после школы в пелоту (бейсбол по-кубински) и в футбол. На классном настоящем футбольном поле! Пелоту мы не любили, так как не любили проигрывать. Зато в футбол мы сражались с кубинцами на равных, хотя они были и постарше нас. Мы прекрасно понимали местных ребят и без слов. Я рассказывал как мог кубинятам о любимой команде «Динамо», показывал, как Численко забивал мячи в девятку, как ловко обводил всех Маслов, как ломал оборону соперников мощный Глотов. Но и отдавал должное игрокам других команд: показывал фирменный финт Месхи, удар назад в падении через себя в исполнении Бышевца.

Но футбол требует жертв. Однажды я пробивался к воротам противника и на меня сверху навалился вратарь. Падая, я ударился головой о штангу. В глазах у меня всё зашаталось, появились какие-то серые мурашки, потом потемнело, и я отключился. Когда пришёл в себя, увидел вокруг испуганных ребят и неизвестно откуда взявшихся кубинских школьниц в коричневых платьицах, белых рубашечках с синими пионерскими галстуками. Они все стояли и молча смотрели на меня.

Одна девочка вдруг рванулась с места, подбежала ко мне и стала приводить меня в чувство, вытирать мне своим платочком кровь со лба, обмахивать рукой лицо. Кубинские ребята ревниво на меня поглядывали, перешёптывались и бурчали. Но девочка что-то им сказала, из чего я только уловил, что её отец полицейский. К чему она это им сказала, я сразу не сообразил. Только потом до меня дошло, что она их так предостерегала на всякий случай. Я эту девочку запомнил. И запомнил, куда она потом ушла. В школу-интернат неподалёку.

Через несколько дней, когда моя рана зажила и выдалось свободное время, я пошёл к интернату и нашёл эту девочку. Она прыгала с подружками по начертанным красной краской на асфальте квадратам. И напевала популярную в то время песенку «Игра в Симона», которую транслировали по местному радио и телевидению.

Чёрные её волосы были зачёсаны назад в две косички с пробором. В проколотые насквозь уши были вставлены золотые серёжки в виде шариков. А кожа её была светло-коричневого цвета – как у ириски или недоваренной сгущёнки. А варёную сгущёнку, пусть даже и недоваренную, я обожал! Может, поэтому я в эту девочку и влюбился? Или потому что запомнил её колени, на которых лежала моя голова в обмороке, и её руки, вытирающие платком мою геройскую кровь с разбитого лба?

– Псст! – позвал я её, как это принято у кубинцев.

Она подошла ко мне, нисколько не удивившись. Я на ломаном испанском языке и жестами, на пальцах, объяснил ей, что я тот самый советский футболист, что разбил себе лоб неделю назад о штангу, а она мне вытирала кровь. Что зовут меня Володя, мне девять лет и учусь я в третьем классе в школе советской embajadi, посольства то есть. Она всё прекрасно поняла, наверное, потому что я уже хорошо говорил по-испански, и сказала, что зовут её Марина и ей тоже девять лет.

Я сходу пропел ей кусочек из передаваемой часто по радио Rebelde и популярной в то время итальянской песни на испанском языке: Мarina, Маrinа, Маrina, contigo mе quiero casar! Не понимая содержания песенки, я уже давал кубинке обещание на ней жениться! Марине это очень понравилось. И мы договорились с ней встретиться mañana, то есть завтра, в субботу, в шесть часов вечера за нашим домом на берегу моря. Как мы договорились? Элементарно. Я нарисовал на земле её школу, футбольное поле, мой дом, море, место встречи и показал на пальцах время. Она кивнула и, смеясь, убежала.

У папы в представительстве работал врач Серов. Великан. Когда папа нервничал и просил у него валерьянку, тот давал, но и учил папу, как надо бороться со стрессом, когда его распекает начальник. Врач показывал, что надо сложить фигу из трёх пальцев, засунуть её в карман вместе с рукой и держать там, пока начальник не успокоится. Мол, очень эффективное средство от нервов.

А ещё – Серов был большой врун. Он рассказывал, что однажды плавал в море с маской и на него сверху, когда он нырнул с ружьём за рыбой, надвинулась огромная чёрная тень и закрыла собой солнце. Серов сказал, что испугался и у него чуть не произошёл разрыв сердца, так как он подумал, что это была акула. А потом он якобы разобрался, что это над ним проплыла огромная, тонны в две, морская корова, которая питается планктоном, то есть водорослями, мелкой креветкой и моллюсками. Никто ему, конечно, не поверил, потому что приврать Серов любил.

Он обиделся и надулся:

– Я вас лечить больше не буду.

Ну куда он денется! Шеф прикажет – будет лечить нас как миленький.

Так вот, наше первое свидание с Мариной состоялось как раз там, где охотился Серов. Берег там такой, что сесть просто невозможно. Всё вокруг вулканического происхождения – острые чёрные камни или острая запёкшаяся лава. Поскольку говорить нам особенно было не о чем, мы решили искать мальков и крабов в заводях. Поиздевавшись над крабами, которые пощипали нам пальцы, мы стали собирать затвердевших много тысяч лет назад моллюсков с ребристыми боками и с дырочкой наверху, куполообразной формы. Маленьких таких, с двухкопеечную монету. Я набил ими полные карманы.

Марина удивлённо на меня смотрела, мол, зачем я это делаю. Я пытался ей объяснить, что из них можно сделать приличные занавески – как вьетнамские из тростника, но не сумел это изобразить ни на пальцах, ни словами. Я старался дать ей понять, что это вещь нужная в хозяйстве и у меня дома сгодится. Воздух пах водорослями и морем. А от Марины исходил какой-то незнакомый мне ещё запах. Такой необыкновенно нежный и мягкий аромат.

Мы с Мариной ещё не раз приходили на это наше место, и я набрал целый мешок этих моллюсков, который потом мама не раз грозилась выбросить и наотрез отказалась везти в Москву, когда мы улетали. Мне удалось спрятать в последний момент в её белье только килограмма два этих моллюсков, из которых я всё же сделал потом висячие занавески – шторы в домике на даче, нанизав моллюски на капроновую леску. Ну и досталось же мне потом от мамочки, когда уже в Москве она обнаружила в чемодане среди своих нарядных платьев этих серых доисторических млекопитающих.

Почему мы часто ходили с Маринитой на этот малоприспособленный для свиданий берег? Надо знать, что такое восточная Гавана. Восточная Гавана – это городок из нескольких высоченных бетонных домов, как у нас на Калининском проспекте, и из нескольких десятков трёх- и пятиэтажных кирпичных домиков шестиугольной формы. И деться там просто некуда. Всё у всех на виду.

Мои родители быстро узнали, с кем я провожу свободное время, но мне не препятствовали. Лишь бы учился хорошо. Мой же испанский словарный запас пополнялся быстро. На зависть всем другим ученикам в моем классе. А отец как-то раз сказал мне, подмигивая и явно намекая на Мариниту:

– У твоей юной знакомой подлинно прекрасное лицо.

Я с интересом взглянул на отца. Я знал, что встречаются прекрасные лица, но чтоб ещё и подлинно прекрасные – это что-то новенькое. Как он красиво сказал!

Мама же моя стала общественной деятельницей: организовывала художественную самодеятельность к праздникам, на которые мы приглашали и кубинцев, работающих в гостинице, вела политинформацию для советских женщин, решала с кубинцами бытовые и технические проблемы, возникающие у советского персонала, проживавшего в гостинице. За это перед нашим отъездом домой администрация гостиницы торжественно вручила маме редкую по тем временам для кубинцев большую вазу.

Однажды я оказался в столовой гостиницы, когда там обедали кубинцы. Мне тогда показалось, что на алюминиевых подносах у них как-то маловато еды и на вид она была не очень приглядной. Я спросил в школе у учительницы, как кормят детей в кубинских интернатах. Я думал, что она знает, так как наша школа шефствовала над одной большой детской кубинской школой-интернатом: мы подарили кубинским детям телевизор, возили разные подарки, оборудовали им красный уголок с нашими сувенирами и однажды вместе с интернатовцами собирали апельсины. Я весь искололся об эти проклятые шипы!

Учительница ответила, что детей там кормят нормально. Но всё же я предложил взять шефство над школой, где училась Марина, и помогать им продуктами. Но учительница сказала, что, к сожалению, мы этого сделать не можем. Своих продуктов у нашей школы нет, а завтраками нас в школе кормят на деньги наших же родителей.

Тогда я на каждую встречу с Мариной приносил ей конфеты. Она так долго держала раз шоколадку в руке, что она растаяла и потекла. И тоненькие Маринкины ручки стали из светло-коричневых местами тёмно-коричневыми. А она облизывала пальцы и смеялась.

Конфетами она делилась с подружками и родителями. И передавала мне от них спасибо.

А уж с разрешения своих родителей я подарил Марине мой любимый радиоприёмник в кожаном футляре.

– А как же ты? – спросил отец.

– Ничего. Обойдусь.

Но на всякий случай поинтересовался:

– А нельзя мне привезти из Москвы ещё один?

– Это вряд ли, – ответил папаня.

Какой это был праздник для моей Мариниты! Она меня даже обняла за шею. И мне показалось, поцеловала. Она с приёмником не расставалась ни в школе, ни на наших встречах. Иногда просила купить ей батарейки, и я покупал. Как мы вместе проводили время? Что мы делали? Дела всегда находились. Как я говорил, гуляли у моря, рассказывая о себе, о родителях, школе, о Москве и Советском Союзе, о Кубе, обменивались сувенирами и значками.

Я приносил ей выпрошенные в гостиничной детской комнате для детей русских специалистов игрушки, куклы. Мы слушали музыку, много фотографировались, пока не кончилась плёнка.

Киноплёнку и цветную пленку для слайдов мы отправляли домой, в Москву, чтобы она здесь, в тропиках, не испортилась за два года. Новую плёнку нам присылали с оказией дедушка и бабушка, родители мамы. А реактивов для чёрно-белой плёнки мы привезли с собой много. Плёнки в гостиничной фотолаборатории проявлял мой отец, а нам давал уже готовые фотографии. Потом ему это надоело, и он научил меня проявлять плёнку и печатать фотографии.

Я решил показать, как я это делаю Марине, и научить её этому делу. Мы закрылись в лаборатории и в красном свете проявляли и печатали фотокарточки. Один раз я не удержался и, не отдавая себе отчёта, лизнул плечо девочки. Марина замерла от неожиданности и не двигалась, не глядя на меня. Тогда я прошёлся языком от её локтя до плеча.

– Ты что, кот? – спросила меня Марина, поглаживая облизанную руку.

– Да, – признался я. – Мяу!

И страшно зарычал.

– Котик, смотри, как хорошо мы здесь получились, – сказала Марина.

Уже через два урока она сама проявляла и печатала, пока не кончились реактивы. И нам пришлось переключиться на другие дела. Надо сказать, что виделись мы нечасто. По выходным, когда она возвращалась из школы домой, в свою семью. Но как было трудно дождаться очередной встречи! Нас так тянуло друг к дружке! И никак не хотелось нам расставаться опять на целую неделю!

Папа очень уставал на работе. Я понял, что работать переводчиком так же тяжело, как водителем автобуса или, например, шахтёром. Я вскоре уже знал, что в представительстве работали 22 наших специалиста и только два переводчика. Скажем, у пятерых специалистов возникает в день пять вопросов для решения с кубинцами. По одной проблеме на брата. А для переводчика в день возникает, значит, несколько проблем, требующих решения.

Специалист решил свой вопрос и пошёл, счастливый, мыть машину представителю. Переводчик же бежит к следующему специалисту, ждущему его со своим вопросом. Или, скажем, после ночного дежурства в представительстве, где была тьма комаров и против них – только дихлофос, когда специалисты отбывали домой спать, а переводчики ещё работали весь день.

Без переводчиков все были как без рук. А ведь ночью надо было заводить и встречать суда в порту, следить за их выходом из порта в море, на промысел, следить за своевременным прохождением судами санитарных, таможенных и пограничных властей, за обеспечением судов водой, топливом и так далее. Или искать в городе терявшихся там иногда рыбаков.

Сегодня, в воскресенье, мои родители поехали на концерт в шикарное, как рассказывали, открытое кабаре «Tропикана». Значит, надолго.

Не дожидаясь их отъезда на автобусе, я вроде как пошёл погулять, а на самом деле зашёл за Мариной, как мы с ней договаривались, и повёз её в кино.

Марина была нарядная. В новом платье. В бусах из каких-то красных и коричневых фруктов или сушёных ягод. Мы сели в автобус, исторически называемый на Кубе «гуагва». Я так и сказал Марине, галантно приглашая её рукой на посадку:

– Guagua, por favor. (Пожалуйте-с в автобус, значит.)

На входе я опустил несколько монеток сентаво в кассу в форме длинной зелёной трубы рядом с шофёром-кондуктором, и мы уселись на высокое заднее сиденье. Я рассматривал и нахваливал её бусы, а ей понравилась моя стильная цветастая рубашка навыпуск. Она её пощупала и погладила.

Мы добрались до центральной улицы Рампа и направились в лучший городской центральный кинотеатр Гаваны «Яра». В «Яре» в тот вечер шёл фильм с интригующим названием «Дьявольски твой». Если на афише написано Diabolicamente tuyo, то с переводом не ошибёшься.

Заплатив в кассу два песо и получив билеты, мы направились к входу, где нас ни с того ни с сего тормознула билетёрша. Она показала на надпись под афишей, которая гласила, что фильм только для тех, кто старше 14 лет. Как будто я этого не понял по выставленным под стеклом рекламным кадрам из фильма! У нас в Москве тоже такие фильмы показывают только тем, кто старше 16. Я попытался прорваться и подтолкнул к входу Марину, но билетёрша своим жирным телом перегородила нам дорогу.

– Я советский, – сказал я билетёрше по-испански, ещё на что-то рассчитывая.

Билетёрша взяла нас за руки и подвела к кассе. Вернула в кассу билеты, всучила нам два песо и хотела дать нам рукой по… в общем, хлопнуть нас сзади. Но мы с Мариной одновременно рванулись вперёд, чтобы избежать позора на людях. Презрительно посмотрев на билетёршу, я повёл Марину по улице дальше. Мы молча дошли до кинотеатра Трианон, немного похуже, где шёл фильм с французом Аленом Делоном. И опять: Para mayors de 14 anos. Я всё же снова купил билеты и при входе сказал седому старику, что я sovietico. Но этот нас не задерживал. Нам показалось, что он был и слепым, и глухим. Или просто старым. Кивнул головой – и всё.

Фильм шёл по системе non-stop, то есть постоянно, без остановки. Мы пришли где-то в конце фильма. Когда фильм заканчивался, я понял, что Ален Делон победил. А потом мы стали смотреть фильм с самого начала. О чём был фильм, я так и не понял, так как с замиранием сердца смотрел на Марину, а она временами поглядывала на меня. Я касался пальцами её руки. Потом я сбегал и купил мороженое. В зале работал кондиционер, поэтому было прохладно.

А на улице было жарко и влажно. Марине фильм очень понравился. На выходе из кинотеатра она меня поблагодарила и взяла под руку, чем меня очень смутила. Я не знал, опустить мне руку или прижать к груди. Поэтому мы просто взялись за руки и побежали на автобус, чтобы успеть домой до возвращения моих предков из кабаре.

На днях отец пришёл с работы поздно и довольный. Он был на приёме, который организовали кубинцы в кают-компании большого транспортного рефрижератора. Там было много приглашённых советских гостей. Папе поручили переводить нашему военному атташе полковнику Орджоникидзе, который пришёл без своего переводчика.

Всех угощали вкусной рыбой и коктейлем из креветки. Причём ешь сколько хочешь. Коктейль выглядел так: в большую рюмку наливали вкусный соус, а на края рюмки вешали много очищенных королевских креветок длиной 10—12 сантиметров.

Капитан пригласил отца в свой кабинет рядом с кают-компанией, чтобы дать ему какую-то бумажку. Открыл ящик своего стола, а там отец увидел настоящий пистолет Макарова.

Бывали у отца на работе и серьёзные происшествия. В доке, где работала наша подменная команда ремонтников, как-то случился пожар. Когда его тушили, обожглись несколько наших рыбаков. Особенно сильно пострадал один. Он получил ожоги средней и высокой степени тяжести – 80 процентов. Дежуривший в представительстве экономист представительства сразу вызвал скорую помощь, которая увезла пострадавших в обычную больницу, где не было специального ожогового отделения.

Когда об этом на следующий день узнал мой папа, он позвонил в Военный морской госпиталь, недалеко от восточной Гаваны, главному хирургу, своему приятелю по Гвинее, и спросил, не могут ли в госпитале принять на лечение советского рыбака, получившего ожоги. Главный хирург госпиталя спросил, какая степень тяжести вреда здоровью. Папа ответил, что все ожоги – тяжёлые, повреждено 80 процентов кожи. Главный хирург сказал, что дела плохи, но пусть срочно везут рыбака в госпиталь, а ещё из Советского Союза надо срочно привезти плазму крови определённой группы. Хотя у них в госпитале и сильное ожоговое отделение, и современное оборудование, но именно такой плазмы у них сейчас нет.

Пострадавшего в этот же день привезли в госпиталь, сделали анализы и сказали, какую плазму нужно срочно доставить на Кубу. Начальник ожогового отделения сказал отцу, что они ещё поборются за жизнь рыбака, но надо, чтобы рядом с пострадавшим рыбаком постоянно дежурили переводчики. Важно было знать, что говорит больной.

Мой отец и его напарник дежурили в реанимационном отделении по шесть часов, сменяя друг друга, и продолжали работать в представительстве. Не знаю, когда они спали.

Отец рассказывал, что начальник ожогового отделения отличный мужик, понравился ему. Он воевал вместе с русскими ракетчиками против американских агрессоров во Вьетнаме. Делился с отцом воспоминаниями, говорил как-то, что когда русские и вьетнамцы отбивали очередной налёт американской авиации, то русские военные доставали свой продукт – водку из СССР, а кубинцы – свой самый лучший апельсиновый сок. Они смешивали водку с соком и пили за дружбу между советским, вьетнамским и кубинским народами.

Два дня наш рыбак страдал от страшных болей. Мужественные кубинские медсёстры и врачи, отдирая гнойные повязки и меняя их на свежие, говорили ему жалостливо:

– Кричи, миленький! Ругайся!

Рыбак был молодой сильный высокий мужчина 32 лет. И он кричал и ругался матом. Потом потерял сознание. На девятые сутки он умер. Плазму крови из Ленинграда привезли на Кубу. А из гаванского аэропорта на скорой помощи – в госпиталь. Плазма опоздала всего на несколько часов. Хотя врач сказал, что всё равно она бы уже не помогла.

Отец долго не мог прийти в себя, очень переживал. Всем было ужасно жалко этого парня! Мы с мамой как могли поддерживали папу.

Время от времени у меня появлялась мысль, что будет с Мариной и со мной, когда закончится командировка отца. Я не находил на этот вопрос ответа. И старался об этом не думать. Но всё равно думалось…

В прошлое воскресенье мы выезжали на пикник за город, на природу. Всем представительством. С жёнами и детьми. На двух автобусах. Вместе с нами ездили и работники рыбного порта. На трёх зелёных автобусах. Тоже все с семьями. Победители социалистического соревнования.

Мы приехали на место, где было много гигантских камней, поросших травой и кустарником. Сладко благоухали акации. Летали как пчёлы колибри. Автобусы мы оставили у дороги, а сами пошли гулять. Потом, ближе к обеду, организовали прямо на земле столы. На скатертях мы и кубинцы разложили привезённую с собой еду, поставили бутылки с пепси и ромом. За нашим длинным столом на земле сидели кубинцы, победители социалистического соревнования, с семьями и несколько наших семей.

Таких столов на поляне было много. За каждым сидели и русские, и кубинцы. В нашей компании все по очереди говорили тосты за дружбу, а папа их переводил на русский язык и на испанский. Он так много переводил, что даже запьянел, его язык стал заплетаться.

Всем было весело. Мы с кубинцами фотографировались в обнимку. Потом все пели «Катюшу», «Подмосковные вечера» и другие. Вернулись мы домой где-то в 23:00.

На Кубе все готовились к проведению XI Всемирного международного фестиваля молодёжи и студентов. Наше представительство и мой отец со своим напарником, старшим переводчиком, занимались обустройством Центра советской делегации. Когда на Кубу прилетели и приплыли все члены нашей молодёжной делегации, они пришли в этот центр. Отдохнуть, послушать выступления артистов, покупаться.

Однажды отец взял нас с мамой, чтобы показать этот центр и просто отдохнуть, проветриться. Мы сидели за соседним столиком с главой нашего представительства Ковалем и пили пиво. Конечно, не я. Мне пиво не полагалось. Я пил тоник, обжигающий газом горло.

В холл вошли двое высоких молодых красивых мужчин в льняных белых костюмах.

Я спросил отца:

– Пап, что-то знакомые вроде лица. Я с ними когда-нибудь встречался? А почему у них такие шеи толстые?

– Встречался. И часто. По телевизору. Ты не видишь? Не узнаёшь? Это наши популярные эстрадные певцы. Твои любимые. А шеи… Да потому что они певцы. Они…

Но договорить отцу не дал его начальник. Глава представительства громко сказал отцу:

– Владимир Иванович, подойдите, пожалуйста, ко мне. Видите? Это же Иосиф Кобзон и Лев Лещенко. Я вас прошу, идите к ним, представьтесь и от моего имени пригласите их за наш столик. Я хочу с ними побеседовать. И сами к нам присоединяйтесь.

Когда Кобзон и Лещенко сели за столик главы представительства, Коваль заказал для них пива и попросил их выступить, когда у наших певцов будет время. Мама подошла к столику, за которым сидели известные артисты, и дала Льву Лещенко свой пригласительный билет, пропуск в центр, с эмблемой фестиваля для автографа. Лев Лещенко спросил, как зовут мою маму, и написал: «Мире желаю добра!» И подписался. Потом передал билет Кобзону. Иосиф Кобзон прочитал, кивнул головой и тоже подписал пожелание.

Меня поразило выступление в Культурном центре советской делегации девочки-гимнастки, совсем подростка. Она делала сальто на шесте, который держали на плечах два гимнаста.

Три дня спустя Иосиф Кобзон, Лев Лещенко и ещё несколько артистов, в том числе певец из Большого театра, выступали на палубе Большого морозильного рыболовного траулера (БМРТ) перед сотнями советских и кубинских рыбаков. И пели песни три или четыре часа подряд.

Не каждый день выпадает увидеть собственными глазами звёзд нашей эстрады Кобзона и Лещенко. Отец мой на концерте не был, поскольку дежурил в представительстве, но рассказывал, что советские и кубинские рыбаки и портовые работники были в восторге от выступления советских артистов и долго не отпускали их, аплодировали.

Перед отъездом на родину советской делегации кубинцы преподнесли её членам ценные подарки. Иосифу Кобзону подарили громадное чучело черепахи Сarey, панцирь которой идёт на изготовление украшений для модниц. А через несколько дней я увидел девочку-акробатку из центра уже на международном карнавале, когда она проходила в составе советской делегации с показательными выступлениями по набережной Гаваны el Malecon – Малекон. Шествие многочисленных иностранных делегаций и живописных, красочных кубинских карросас с танцующими на них артистами, разодетыми в национальные костюмы, растянулось на несколько часов. Так было красиво! Необычно. Стоял такой шум! Столько музыки!

Был поздний вечер. Страшная жара, влажность. А советской делегации всё нет и нет. Мы устали даже просто стоять. И наконец выходят наши. Эта девочка стала перед центральной трибуной вытворять такое! Такие делать кульбиты на тонюсеньком шесте! Мы ещё тогда в центре со страхом на неё смотрели – боялись, что она промахнётся или сорвётся с шеста и упадёт на землю. А здесь она выступала на асфальте!

Мы затаили дыхание, молясь, чтобы она не разбилась. Бог миловал – всё закончилось благополучно. Но какая смелая и рисковая была наша гимнастка-акробатка. Меня пробирала гордость за неё. Вот какие мы, русские!

После фестиваля отец нам рассказывал, как кубинцы сорвали провокацию делегаций некоторых западных стран, в частности англичан, которые хотели на фестивале пройти под флагами проституции, наркотиков, лесбиянства. Но кубинцы сказали «на ушко» организаторам провокаций, чтобы они особенно не удивлялись, если кто-то из них выпадет случайно с шестого этажа гостиницы или на полном ходу из автобуса. И кубинцы, папа говорил, их так обработали, что почти все члены английской делегации и других, которые хотели сорвать фестиваль, не сделали ничего предосудительного и даже добровольно сдали в конце фестиваля свою кровь как доноры. Кубинцы, чтобы их не обидеть, кровь взяли, но русским сказали, что всё равно их кровь они пустят только на технические нужды.

В завершение фестиваля мы попали на гала-концерт советской делегации в роскошном Театре Карла Маркса. Мы – папа, мама и я – сели на первом ряду бельэтажа. Дверь на балконе распахнулась. В окружении охраны в зал вошли Фидель Кастро и руководители советской фестивальной делегации. Зал встал и долго им рукоплескал.

Когда Фидель садился (в одном с нами ряду, только через проход), напротив мамы расположился дюжий телохранитель с пистолетом в накладном кармане нарядной, расписной guayabera – праздничной кубинской рубашки навыпуск.

Желая лучше разглядеть Фиделя Кастро, мы с отцом сделали было шаг вперёд и спустились на ступеньку в проход. Но появившийся перед нами накачанный охранник-мулат, тоже с пистолетом в кармане guayabera, вернул нас на свои места. Мы этого как бы и не заметили, поскольку всё время во все глаза смотрели на легендарного героя кубинской революции, друга нашей страны Фиделя Кастро Рус.

Затем стало тихо. Свет медленно потух, и на сцену вышел в строгом чёрном костюме элегантный Иосиф Кобзон, первый голос страны. Преклонив колено перед огромным портретом Че Гевары, прекрасным голосом пропел трогательную песню, посвящённую отважному бойцу. Вообще концерт был что надо! И запомнился нам всем на всю жизнь.

Потом на улице мы видели, как кубинские военные обнимали и подбрасывали вверх детей советских специалистов, которые были со своими семьями на концерте. Меня подбрасывать никто не стал. Наверное, потому что я стал уже достаточно тяжёлым – 11 лет как-никак. Но один кубинский офицер всё же прижал меня к себе…

Мы с Маринитой нашли себе новое развлечение. Заглянули мимоходом в радиостудию нашей гостиницы, куда всем «Вход строго запрещён». Так гласила надпись на металлической двери. Всем, кроме нас. И мы туда зашли. И никто нас не выгнал.

Марина быстро уговорила приятного молодого кубинского работника радиостудии дать нам послушать, звучащие отовсюду песни диско-группы Boney M. Не простые, а самые что ни на есть стереофонические! Кубинец надел каждому из нас на голову мягкие наушники и сказал: «Только недолго». Это «недолго» растянулось на три часа. И ещё на несколько дней по несколько часов.

При хозяине студии мы сидели в кожаных креслах как порядочные, а когда кубинец уходил, забирались в кресла с ногами и балдели с закрытыми глазами от потрясающего звучания музыки. С необыкновенным чувством слушали мы музыку оркестров Джеймса Ласта и Поля Мориа, незабываемого хора Рей Кониффа, весёлые, заводные песни Роберто Хордана и групп Los Mustang и Los Brincos, душевные национальные мелодии в исполнении чудесного кубинского ансамбля Buena Vista, гуарачу, болеро замечательного оркестра Bellamar из провинции Пинар-дель-Рио и многое другое. Это было наше прикосновение, наше приобщение к высококлассной музыке. Это были сказочные дни!

Но всё в жизни когда-нибудь кончается, как любил говорить глава нашего представительства. Отец принёс с работы известие, что нам всем едет замена. Значит, надо собираться в Москву.

Я тянул, не зная, что сказать Марине. Но время неумолимо поджимало. И однажды, на берегу моря, под плеск прибоя я сообщил Марине эту печальную весть. Она, видимо, что-то предчувствовала.

– И что теперь будет? – прошептала Марина.

– Я уговорю отца приехать на Кубу снова. Через год, – уверенно сказал я.

– Правда? – не поверила Марина.

– Ещё какая правда! – искренне сказал я.

– Хорошо. Тогда давай обменяемся адресами и будем этот год переписываться.

– Каждую неделю.

– Каждую.

– А когда вы улетаете?

– В эту пятницу. Днём.

– Во сколько?

– Я на днях приду к тебе и скажу, когда мы будем уезжать из гостиницы.

– Я приду тебя проводить.

– В учебный день?

– Сбегу, если не отпустят.

Больше говорить было не о чем. Или не находилось нужных слов. Мы, как всегда, взялись за руки и сидели, глядя на море, думая, казалось, каждый о своём, а на самом деле думали об одном и том же.

– Как здесь красиво, – прошептал я дрожащим голосом, указывая рукой на закат.

– Да, красиво. Я буду приходить сюда.

– Я тоже буду часто тебя вспоминать и думать о тебе.

– Верю.

– Ничего, год быстро пролетит. Вот здесь два года пролетели в одно мгновение, – сказал я, вспомнив испанское выражение «В одно открытие и закрытие глаз».

Было уже поздно. Надо было возвращаться домой. Но никто не мог и не хотел первым сказать «Пошли». Грустные, мы встали одновременно и побрели к гостинице. Точнее, поплелись. А затем, улыбнувшись друг другу, направились было по своим домам, но Марина вдруг взяла меня за руку и завела за угол дома, где мы долго, неумело, но так сладко и крепко целовались ещё целых полчаса. И со слезами на глазах разошлись. Каждый в свою сторону.

Марина пришла ровно в час нашего отъезда. Попрощалась со мной нервным пожатием руки, кивнув уважительно моим родителям. Мама долго гладила девочку по голове и поцеловала её в темечко.

Маринита помахала рукой вслед нашему уезжающему автобусику и побежала назад, достав на бегу из кармана розовых брюк розовый платочек. Никто не видел моих слёз, потому что я, развернувшись, глядел в заднее стекло. А родители, тоже смахивая слёзы, смотрели только вперёд.

Александр Иванович, директор ибероамериканских программ одного из московских гуманитарных университетов, обнаружил свой кубинский дневник, разбирая бумаги на квартире своей матери. Полистал тетрадь, местами зачитываясь. Погладил потёртую, шершавую и потрескавшуюся от времени коричневую дерматиновую обложку общей тетради с приклеенным на ней бумажным квадратиком из школьной тетради в клеточку с надписью «Кубинский дневник», сделанной детской рукой.

Когда Саша вернулся с Кубы в Москву, он первым делом спросил у родителей адрес посольства СССР на Кубе, чтобы передали письмо Марине. И тут родителям пришлось сказать сыну горькую правду о том, что передавать письмо Марине из посольства никто не будет. Саша не мог сразу в это поверить. Ведь при отъезде с Кубы родители ничего ему не говорили. Лишь молча соглашались, что он сможет легко переписываться с Мариной. Значит, они всё знали наперёд и просто его обманули!

Родители оправдывались тем, что не хотели его тогда, на Кубе, расстраивать. Следуя мольбам сына, родители сказали, как надо писать в МИД СССР, чтобы письмо попало в посольство на Кубе. И Саша написал.

Но через три недели письмо вернулось обратно с надписью на конверте «Адресат в посольстве не значится». Это было для Саши ударом. Тогда он написал письмо с указанием адреса Марины, который она ему дала при их расставании. И пошёл на почту. Ему наклеили на конверт много марок на приличную сумму, и письмо ушло.

Ответ от Марины он получил. Но только через два месяца, когда уже и не надеялся. Марина писала, что скучает, вспоминает их встречи и надеется увидеть Сашу снова. Он написал Марине опять. Ответ пришёл через три месяца. А потом он сам написал Марине спустя два месяца, а ответа дождался через пять месяцев.

Затем школьная жизнь его закружила, завертела. Он всё реже вспоминал Марину, но грустил иногда, пересматривая фотокарточки о Кубе. Наконец он понял, что никогда больше не увидит Мариниту, свою любовь, и что писать на Кубу больше не следует. Не надо делать больно ни Марине, ни себе. Всё равно никакой надежды у него на встречу с Мариной уже не оставалось.

Расстояние и время сделали своё дело. Остались лишь светлые воспоминания о его первой детской любви…

– А не попробовать ли, – сказал вслух Александр Иванович, – опубликовать эти мои детские записи? Может быть, современным подросткам будет любопытно узнать, как любили, служили и работали за границей, в общем, жили их старшие соотечественники? Ведь без памяти нет истории.

Александр Иванович, вздыхая, перебирал многочисленные фотографии, которые они делали с той дорогой ему кубиночкой, девочкой-смуглянкой много лет тому назад:

– Какие мы здесь с Маринитой маленькие, стройненькие и хорошие! Как много мне дала та поездка на Кубу! Она научила меня любить, дружить и многому, многому другому.

Он подошёл к серванту и стал в тысячный раз рассматривать сувениры, привезённые тогда с Кубы. Вот редкий посеребрённый брелок с пятиконечной звездой и картой Кубы в ней, с надписью наверху и внизу Cuba libre. Primer pais socialista en America. Вот чучело маленького крокодильчика на деревянной подставке с золотой металлической табличкой Cuba. Вот ракушки рапан и ракушки-развёртки. Вот белые ветвистые кораллы, резные и острые, как нож, а рядом с хельгой на полу – натуральная морская серая губка. Большая. Целый куст! А вот чучело черепахи Сarey с ценным панцирем. А вот…