Читать книгу Смена парадигм в лингвистической семантике. От изоляционизма к социокультурным моделям - Владимир Глебкин - Страница 9

Часть I
Модели языка как автономной системы
Глава 2
Мировоззренческие основания и методология изоляционистских теорий в области лингвистической семантики
2.1. «Естественный семантический метаязык» А. Вежбицкой

Оглавление

Мы начнем анализ с модели А. Вежбицкой, в которой ответы на поставленные вопросы даны более отчетливо. Основные положения NSM-концепции Вежбицкой можно сформулировать следующим образом: α) В рамках любого языка может быть выделено базовое ядро, состоящее из так называемых «семантических примитивов» – простых, интуитивно ясных слов, не подлежащих определению. Значение каждого слова данного языка может быть выражено в виде определенной конфигурации семантических примитивов (Wierzbicka 1972, p. 10–16; Wierzbicka 1980, p. 2–33; Wierzbicka 1985, p. 336–338; Wierzbicka 1996, p. 9–12; Goddard 2002, p. 5, 16)[57]. α1) На значение слова не влияют значения других слов в лексиконе. Более того, чтобы сравнивать различные слова или описывать эволюцию семантики какого-либо слова, надо сначала определить сравниваемые значения через семантические примитивы[58].

β) Между базовыми ядрами различных языков можно установить взаимнооднозначное соответствие, т. к. все они выражают базовый набор врожденных ментальных концептов, видимо, характерный для человека как биологического вида и составляющий часть генетического наследия человека. Данным концептам присуща и определенная синтаксическая упорядоченность, что позволяет в отношении них говорить об особом lingua mentalis (Wierzbicka 1972, p. 25–26; Wierzbicka 1980, p. 2–33; Wierzbicka 1996, p. 14–15, 17–21, 28–29, 112–113; Goddard 2002, p. 5, 16). γ) Предложенная модель позволяет сравнивать различные языки между собой, сводя их к общему основанию, показывать семантическое богатство и национальную специфику концептов, трактуемых словарями как языковые эквиваленты (Wierzbicka 1980, p. 40–42; Wierzbicka 1996, p. 15–16; Wierzbicka 2005, p. 258–260).

Изложенный выше подход дает, по мнению автора, возможность решить ряд значимых для семантики проблем: проблему построения корректного метаязыка описания, проблему «логического круга» в толкованиях (Wierzbicka 1980, p. 11–14; Wierzbicka 1996, p. 48–49, 274–286), – а также наглядно демонстрирует пути преодоления «семантического агностицизма», сформулированного, как часто утверждается, в работах позднего Витгенштейна и его последователей (Wierzbicka 1996, p. 237–257, 335).

Прежде чем переходить к обсуждению концепции, следует еще раз отметить методологическую близость изложенного подхода базовым постулатам генеративной теории. И утверждение о врожденном характере языковой способности, оформленной в виде некоторого lingua mentalis, и сама модель семантического описания, отсылающая к базовым постулатам Каца и Постала, описанным в предыдущей главе, наглядно демонстрируют генетическую связь мировоззренческих установок, лежащих в их основе.

Мы начнем обсуждение концепции Вежбицкой с вопроса о процедуре верификации сформулированных в ней утверждений, среди которых для нас интересны, в первую очередь, конкретные толкования отдельных лексем и фразем. Кажется, что такой процедурой должны быть либо объективные данные, аналогичные показаниям стрелки прибора в физике, либо (т. к. толкование представляет собой выражение значения слова через врожденные концепты, интуитивно ясные каждому человеку) реакция обычного носителя языка, который интуитивно должен воспринимать толкование Вежбицкой как истинное. Однако в работах Вежбицкой мы не найдем ни того, ни другого[59]. Следует заметить, что автор NSM-теории не придает описанию процедур верификации большого значения, но из замечаний, которые встречаются в ее работах, становится понятным, что в качестве критерия истинности толкования выступают сама Вежбицкая и круг людей, профессионально занимающихся лингвистикой, т. е. обычный носитель языка редуцируется до члена профессионального сообщества. В тех редких фрагментах, где ставится вопрос о критерии, Вежбицкая прямо называет интроспекцию главным методологическим основанием для получения результатов. Иногда (например, при обсуждении folk biological concepts) она говорит о необходимости проверки результатов опросами информантов, но конкретных алгоритмов такой проверки, которая сама по себе представляет методологически сложную процедуру, ей не предлагается[60].

Можно заметить, что и в этом аспекте позиция Вежбицкой тесно соприкасается с позицией Хомского. Представление об «идеальном носителе языка», выступающем в качестве главного критерия истинности сделанных утверждений, и неявное отождествление себя с таким носителем задают общую для данных исследователей методологическую рамку. Соответственно, и приведенные в предыдущей главе критические замечания Поппера, отказывающегося признавать подлинно научными концепциями марксистскую теорию истории, психоанализ и индивидуальную психологию А. Адлера из-за той легкости, с которой они могли проинтерпретировать в свою пользу любой экспериментальный факт, могут быть также распространены и на NSM-теорию. Обладая развитой языковой интуицией, профессиональный лингвист является еще и носителем определенной профессиональной идеологии, и его нельзя считать непредвзятым судьей созданной им же теории. При отсутствии независимых критериев проверки он всегда будет склонен скорее находить аргументы в ее защиту, чем ставить ее основания под сомнение. Пока критерием истинности теории, критерием соответствия экспериментальных фактов ее положениям выступает сам автор и его единомышленники, теория обречена на квазирелигиозный статус и ее объективная проверка невозможна[61].

Перейдем теперь к вопросу о мировоззренческих основаниях теории естественного семантического метаязыка. А. Вежбицкая отводит заметное место историческим истокам, теоретическому и эмпирическому обоснованию своей концепции, но в целом приводимая ей аргументация не снимает, а лишь усиливает высказанные выше сомнения. Опять же, в полном соответствии с позицией Хомского, мировоззренческие и методологические основания идеи семантических примитивов Вежбицкая находит в работах философов XVII века, однако, в отличие от американского лингвиста, делает акцент на работах Лейбница. Как она отмечает, мысль о проведении границы между определяемыми и неопределяемыми понятиями была крайне значима для многих мыслителей XVII века, и основной вопрос состоял в том, где проводить эту границу, каковы критерии неопределяемости, семантической простоты (Wierzbicka 1980, p. 4). Если для Декарта и Локка проблема выявления простых понятий снималась соображениями интуитивной очевидности, а Дж. Уилкинс настаивал на произвольности выбора «трансцендентальных частиц», лежащих в основе оптимального для коммуникации между людьми разных национальностей философского языка, то Лейбниц в поисках «алфавита человеческих мыслей» воспринимал задачу выявления таких понятий как крайне сложную проблему, но считал, что их выбор не может быть произвольным. Он полагал, что естественный язык – лучший ключ к языку мыслей и точный анализ значений слов лучше, чем что-либо другое, демонстрирует нам механизмы понимания. Вежбицкая называет Лейбница структуралистом par excellence и утверждает, что его идея минимального «ментального алфавита» – не только операциональный принцип, но и гипотеза о глубинной структуре человеческого мышления (Wierzbicka 1980, p. 4–7, 9–10, а также Wierzbicka 1972, p. 3–7; Wierzbicka 1996, p. 9–10, 11–13, 28, 48, 70–71, 212–213).

Следует отметить, что для мыслителей XVII века – философов, эксплицирующих онтологические основания своих лингвистических описаний, – представления о языке вытекают из представлений о мироздании и человеке в целом, и за описанным Вежбицкой «структуралистским» образом языка стоят вполне определенные онтологические и гносеологические основания, определенные парадигмы научности, образы космоса и человека. Прежде всего, это механистическое представление о человеке, характерное как для эпохи в целом, так и для Лейбница, прямым продолжателем семантических идей которого она неоднократно себя называет (напр., Wierzbicka 1980, p. 9–10; Wierzbicka 1996, p. 13).

Остановимся на мировоззрении Лейбница чуть более подробно. Одним из ключевых положений немецкого философа является концепция предустановленной гармонии, смысл которой состоит в следующем. Бог, создав наилучший из всех возможных миров, сотворил его таким образом, что различные природные объекты, сущность которых выражается различными монадами, не воздействуя друг на друга физически, тем не менее изменяются согласованно, чем порождают эффект непосредственного взаимодействия: «Но в простых субстанциях бывает только идеальное влияние одной монады на другую, которое может происходить лишь через посредство Бога, поскольку в идеях Божьих одна монада с основанием требует, чтобы Бог, устанавливая в начале вещей порядок между другими монадами, принял в соображение и ее. Ибо, так как одна сотворенная монада и не может иметь физического влияния на внутреннее бытие другой, то лишь указанным способом одна монада может находиться от другой в зависимости» (Лейбниц 1982 (1710), с. 421–422; пер. Е.Н. Боброва).

Аналогично душа и тело человека, обладая принципиально различной природой, что делает невозможным их реальное взаимодействие, влияют друг на друга идеально, действуя согласно закону предустановленной гармонии[62]. Как душу, так и тело Лейбниц неоднократно называет автоматами[63], т. е. машинами, которые содержат причину своего движения в самих себе[64]. Изложенные представления (душа и тело – сконструированные Богом автоматы, не взаимодействующие между собой) определяют созданную Лейбницем модель мышления, а также модель языка[65]. Так он пишет в набросках, озаглавленных в русском издании «Что такое идея?»: «… наличие в нас идей вещей не предполагает ничего другого, кроме того, что Бог, творец равно и вещей и ума, вложил в этот ум такую мыслительную способность, благодаря которой он мог бы, исходя из своих собственных операций, выводить то, что совершенно соответствовало бы выводимому из вещей. И если поэтому идея окружности и не будет похожа на окружность, все же из нее могут быть выведены истины, которые, без сомнения, будут подтверждать опыт обращения с реальной окружностью» (Лейбниц 1984 (1678), с. 109; пер. Г.Г. Майорова). Представляя мысли, точнее, набор идей, как полностью оторванную от практического опыта систему, Лейбниц не проводил различия между реальным и искусственным языком (напр.: Лейбниц 1984а) и опирался в качестве парадигмы научности на математические тексты, классическим образцом которых являются «Начала» Евклида. Отсюда его стремление к «алфавиту человеческих мыслей», к выявлению базовых постулатов, определяющих деятельность мышления: оно абсолютно органично вытекает из его общих мировоззренческих представлений.

А каковы общие представления о человеке самой А. Вежбицкой? Разделяет ли она утверждения Лейбница о предустановленной гармонии, о независимом существовании души и тела, об отсутствии качественных различий между искусственным и естественным языком? Или ссылки на Лейбница не носят принципиального характера, имея смысл лишь обращения к традиции, обозначения ее истоков? Но тогда какой образ мира и человека стоит за NSM-теорией? В отличие от Хомского, довольно отчетливо эксплицирующего в подобной ситуации свои онтологические ориентиры, прямых высказываний Вежбицкой на эту тему мне найти не удалось. Тем не менее, некоторые косвенные выводы можно сделать, анализируя предложенную ей интерпретацию другого массива текстов – работ по детской речи и по традициональным культурам (культурам архаических, или примитивных народов). Этот массив может служить, с ее точки зрения, экспериментальным подтверждением ее концепции. Обратимся к каждому из данных блоков, начав с работ детских психологов и лингвистов.

Сразу замечу, что ни исследования, на которые ссылается Вежбицкая, ни другие исследования детской речи не дают оснований утверждать существование врожденных базовых концептов в смысле Лейбница или Вежбицкой. Скорее, наоборот – весь собранный экспериментальный материал показывает определяющую роль контекста и социкультурной коммуникации в формировании навыка использования языка и, в первую очередь, овладения семантикой.

Обращусь к конкретным примерам. А. Вежбицкая использует в качестве подтверждения своего постулата о врожденных базовых концептах работы Д. Слобина, в частности, его статью Slobin 1985. Судя по тексту статьи, Д. Слобин испытал в плане методологии заметное влияние идей порождающей грамматики Н. Хомского, что задало жесткую рамку для собранных его группой экспериментальных данных[66]. Слобин вводит понятие опорной детской грамматики (Basic Child Grammar), состоящей из набора операционных принципов (Operating Principles), характеризующих систему организации языковой деятельности ребенка (Language-Making Capacity) и утверждает, что эта грамматика носит универсальный характер для всех детей, и лишь позднее ребенок, отказываясь от нее, осваивает грамматику конкретного языка (Slobin 1985, p. 1158–1160).

Заданная схема определяет характер регистрации экспериментальных данных: в экспериментальных описаниях фиксируется, главным образом, речевая деятельность ребенка, на жесты ребенка, которыми сопровождается его речь, обращается меньше внимания, и лишь как слабый периферийный фон в описаниях присутствует ситуационный контекст и действия взрослого, регулирующего речевые усилия ребенка. Однако, даже при такой ограниченности экспериментального материала и искусственности теоретических построений, заметно, что определяющую роль в освоении ребенком языка играет опыт, который он обретает в процессе социокультурной коммуникации, т. е. его повседневная практика[67]. При этом в предложенной автором схеме (даже закрывая глаза на ее теоретическую некорректность), лишь при большом усилии можно найти какие-либо аналоги семантическим примитивам в понимании А. Вежбицкой[68].

Крайне показательна также отсылка к работам Дж. Брунера, которого автор NSM‐теории трактует как своего сторонника. Вежбицкая приводит фрагмент из Брунера, в котором тот говорит о долингвистической способности к восприятию значения (readiness for meaning) утверждая, что существуют определенные классы значений, «настроенность» на которые заложена в человеке еще до рождения и которые до формирования языка существуют как протолингвистические реперезентации мира[69]. На первый взгляд, в данном фрагменте можно увидеть нечто подобное семантическим примитивам в смысле Вежбицкой, однако, через несколько страниц Брунер отчетливо показывает, что он говорит здесь совсем о другом, а именно, о способности человека к социальному общению, о его социальной природе, основания которой имеют врожденный характер[70].

Отмечая заметную произвольность в толковании экспериментальных данных, следует обратить внимание и на одну логическую процедуру, используемую Вежбицкой при интерпретации материалов наблюдений. Иногда, приводя результаты экспериментов, она отмечает, что трактовка статьи ее автором не является единственно возможной, что они могут быть проинтерпретированы и иным, когерентным с NSM-концепцией способом. Так, доказывая, что because является семантическим примитивом и его понимание присуще человеку с рождения, Вежбицкая, с одной стороны, ссылается на Канта, для которого способность к каузированию является априорной способностью человека, а с другой – приводит материалы Л. Блума, который исследовал каузацию в речи американских детей двухлетнего возраста. Излагая затем интерпретацию автора исследования, который отрицает врожденный характер because для ребенка и связывает его со стремлением зафиксировать регулярности в его повседневной социальной практике, она отмечает, что приводимые данные полностью согласуются и с утверждением о казуальности как врожденной форме восприятия человеком мира[71]. Однако при таком понимании идея семантических примитивов становится практически неопровержимой (понятие врожденности превращается в нечто аналогичное понятию судьбы в античности), но одновременно теряет научный статус – как мы уже отмечали, возможность опровержения является в современной методологии науки одним из ключевых признаков научности теории. Если следовать указанной логике, то отсутствие слова because в речи детей не опровергает утверждения о врожденности этого концепта: можно сказать, что в раннем возрасте отсутствуют условия для актуализации врожденной способности. Однако, становясь неопровержимой, такая теория теряет свою предсказательную силу, тогда как утверждение о связи because с социальным опытом ребенка дает возможность предсказывать, в каких контекстах происходит фиксация причинно-следственной связи, а в каких нет, например, объяснить, почему все приводимые Блумом примеры относятся непосредственно к самому ребенку как субъекту высказывания, и среди них нет ни одного случая выявления объективных, не центрированных на ребенке закономерностей (например, высказываний вида «на улицах лужи, потому что идет дождь»).

В целом, похожим образом обстоит дело и с работами по традициональным культурам, на которые ссылается Вежбицкая. Основной ее аргумент здесь звучит следующим образом: набор семантических примитивов одинаков для всех языков, как бы далеко они друг от друга ни отстояли, как бы ни различались говорящие на этих языках культуры по мировоззрению и типам деятельности. Как известно, существует значительное число антропологов, которые не признают такого единства, утверждая, что в языках традициональных культур отсутствуют понятия, выражающие причинно-следственную связь, базовые ментальные понятия и т. д. Вежбицкая и Годдард опровергают подобные утверждения, указывая, что их авторы не учитывают полисемии и аллолексии, с учетом которых изоморфизм между базовыми наборами становится гораздо более явным (Wierzbicka 1996, p. 185–210; Goddard 2002, p. 20–30). Однако корректного описания когнитивных процедур, стоящих за восприятием того или иного слова, ни Вежбицкая, ни Годдард не проводят, так как для этого требуется не лингвистический, а психолингвистический анализ. Более того, даже в работах психологов, которые отчетливо фиксируют особенности мышления представителей традициональных культур, Вежбицкая не обнаруживает этих особенностей и, используя описанный Поппером метод, интерпретирует приводимые данные в свою пользу.

Приведу лишь один пример. Вежбицкая ссылается на английский текст знаменитой работы А. Лурии, опирающейся на его исследования 30-х годов, но опубликованной в СССР лишь в 1974 г. (Лурия 1974; Luria 1976). В этой работе, и, в частности, в тех ее фрагментах, которые она упоминает, Лурия отчетливо показывает, что мышление и мировосприятие человека традициональной культуры связаны с контекстом его повседневной деятельности и абстрагироваться от этого контекста, решать задачи, не опирающиеся на его повседневный опыт, он не может. Не возражая против наблюдений Лурии, Вежбицкая отмечает, что его информанты используют, тем не менее, слова all, if, т. е. эти понятия присутствуют в их языке, что позволяет выделить их как семантические примитивы (Wierzbicka 1996, p. 209–210). Однако когнитивные процедуры, стоящие за all, if в текстах Лурии, так же, как и в детских высказываниях, воспроизводящих упомянутое выше because, существенно отличаются от подобных процедур в понимании Канта и Лейбница. Здесь основой суждения является личный опыт, а не абстрактная безличная необходимость, и за внешним семантическим сходством в указанных ситуациях стоят различные типы мышления, которые можно условно назвать симпрактическим и теоретическим[72]. Если рассматривать язык как формальную систему, оторванную от человека, такое отличие невозможно увидеть, но как только исследователь включает человека в процесс формирования и развития языка, оно сразу становится заметным.

Аналогичное замечание можно сделать и на утверждение Боаса (с которым солидаризируется Вежбицкая и многие другие лингвисты), что в языке примитивных народов, хотя он и отражает, в первую очередь, их непосредственный опыт, достаточно средств для того, чтобы выражать абстрактные идеи. Рассматривая язык как формальную систему, данное утверждение справедливо, однако если учитывать говорящего на нем человека, данное высказывание нужно переформулировать следующим образом: в любом языке потенциально достаточно средств для выражения любых, сколь угодно абстрактных понятий, но для того, чтобы такая возможность стала актуальной языковой практикой, нужен отчетливо формулируемый культурный запрос и долгий промежуточный этап формирования ответа на этот запрос[73].

Завершая обсуждение NSM-концепции, необходимо сделать два замечания. Возвращаясь к вопросу об образе мира и человека, составляющем основу данной концепции, следует признать ее автора «наивным механицистом», т. е. исследователем, который, не обозначая отчетливо своих онтологических оснований, неявно разделяет представления мыслителей XVII века. Важно также еще раз подчеркнуть, что обсуждение работ А. Вежбицкой в рамках данной главы ограничивается NSM-концепцией. В целом же спектр осуществленных ей исследований заметно шире, и другие составляющие этого спектра будут упомянуты в последующих главах.

57

Авторы постоянно отмечают, что данная операция требует большой семантической чуткости, в частности, учета аллолексии и полисемии (см. Wierzbicka 1996, p. 185–210; Goddard 2002, p. 20–32).

58

«…since the meaning of a word is, as I have been arguing all along, a configuration of semantic primitives for each word, its meaning can (and must) be defined positively, regardless of the meanings of any “neighbouring” words in the lexicon. The meanings of different words can overlap (as abc overlaps with bed), but both the similarities and the differences can be stated only after the meaning of each word has been identified» (Wierzbicka 1996, p. 170).

59

Более того, «обычные носители языка», к которым я обращался с просьбой оценить предложенные А. Вежбицкой толкования, выразили сомнения в их ясности и продуктивности. В этом смысле гораздо более информативными, точными и глубокими являются, как уже отмечалось, комментарии Вежбицкой к приводимым толкованиям, но они находятся уже за рамками NSM-концепции.

60

См.: Wierzbicka 1985, p. 212, 332–333.

61

Ср. критику идей Вежбицкой в работе: Соловьев 2005, с. 93–95.

62

Подробнее см. об этом в шестой главе.

63

Ср.: «И подобно тому, как зародыш образуется в животном, как тысячи других чудес природы совершаются вследствие известного, Богом данного инстинкта, т. е. в силу божественной преформации, сделавшей эти удивительные автоматы способными механически производить столь прекрасные явления, – подобно этому можно думать, что и душа есть духовный автомат, еще более удивительный, и что вследствие божественной преформации она производит эти прекрасные идеи, в которых наша воля не принимает участия и которым наше искусство не может подражать. Действия духовных автоматов, т. е. душ, совсем не механические, но они в превосходной степени содержат то, что есть прекрасного в механике» (Лейбниц 1989 (1710), с. 392; пер. К. Истомина). См. также: Лейбниц 1982 (1710), с. 416, 424–425; Лейбниц 1989 (1710), с. 138, 161, 167–170.

64

В «Словаре французской академии» издания 1694 г. предлагается следующее определение «автомата»: «AUTOMATE. Machine qui a en soy les principes de son mouvement. Une horloge est un automate. Quelques рhilosophes pretendent que les animaux ne sont que des automates».

65

О соотношении языка и мышления, слова и идеи у Лейбница см., напр.: Лейбниц 1983 (1703–1704), с. 274–362.

66

Влияние идей Хомского и, в частности, реализуемых им на практике установок на соотношение теории и эксперимента характерно для значительного массива западных работ, посвященных исследованию детской речи. См., напр.: Bloom etc. 1975, p. 4, 30–33. Это влияние ведет к тому, что теория обретает предельно жесткий каркас, при котором не она трансформируется на основе экспериментальных данных, принимая наиболее адекватную эксперименту форму, а, наоборот, экспериментальные данные деформируются таким образом, чтобы соответствовать теоретическому каркасу. Критику такого подхода см. в: Bloom etc. 1975, p. 87–89; Bowerman 1985, p. 1265–1282. Об исследованиях детской речи в соотнесении с базовыми теоретическими моделями в целом см.: Фрумкина 2001, с. 34–36.

67

См., напр., операциональные принципы, в которых подчеркивается значимость типовой для ребенка деятельности, отсутствие различий между одушевленными и неодушевленными объектами и т. д. (Slobin 1985, p. 1170–1171, 1186–1187). Об иной психологической традиции, в которой исследование ситуационного контекста становится определяющим для понимания процессов овладения ребенком языка, см., напр.: Лурия 1979, с. 32–36, 58–60. Ср.: Keller – Cohen 1978. Для построения теоретической модели детской речи важными являются замечания Р. Фрумкиной о параллелизме между детской и разговорной речью (Фрумкина 2001, с. 35–39).

68

Так, «basic notions», о которых пишет Слобин и под которыми по контексту имеются в виду как раз опорные операциональные принципы, трансформируются в тексте Вежбицкой в «innate “basic concepts”» (см.: Wierzbicka 1996, p. 17). При этом в интерпретации Вежбицкой объединяются два далеко отстоящих фрагмента статьи Слобина, в которых речь, кажется, идет о разных вещах и ни одни из которых не предполагает, по-видимому, ничего подобного «innate “basic concepts”» в смысле Вежбицкой (см. Slobin 1985, p. 1161, 1171–1172).

69

См.: Wierzbicka 1996, p. 18; Bruner 1990, p. 72.

70

См.: Bruner 1990, p. 73–74, а также p. 64–65. Вообще, отсылка к Брунеру в данной работе Вежбицкой крайне любопытна. Весь пафос книги Брунера – отчетливо антилейбницианский, направленный против формальных, компьютерных моделей мышления. В частности, автор критикует «информационный» подход к описанию значения, сводящий процесс понимания к отысканию в сознании ячейки с соответствующей информацией (Bruner 1990, p. 4–7). Но именно такую трактовку значения предлагает Вежбицкая (см. цитированный выше фрагмент: Wierzbicka 1996, p. 170).

71

См.: Wierzbicka 1996, p. 70–71. См. также аналогичный ход с М. Бауэрмэн: Wierzbicka 1996, p. 18.

72

См. об этом: Романов 1991, с. 11–67; Романов 2003, с. 57–300.

73

В качестве иллюстрации можно вспомнить слова Пушкина о современном ему русском языке: «Исключая тех, которые занимаются стихами, русский язык ни для кого не может быть довольно привлекателен – у нас еще нет ни словесности, ни книг, все наши знания, все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке; просвещение века требует важных предметов размышления для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми воображения и гармонии, но ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись – метафизического языка у нас вовсе не существует; проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных; и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы уже давно готовы и всем известны» (Пушкин 1949 (1824), c. 21).

Смена парадигм в лингвистической семантике. От изоляционизма к социокультурным моделям

Подняться наверх