Читать книгу Стертые времена - Владимир Гой - Страница 9

Поздно ночью после смены я сидел у себя на кухне за столом возле окна и пытался как можно тише стучать клавишами печатной машинки. Моментами я увлекался сюжетом и барабанил пальцами по ней чуть ли не изо всех сил. Каждый день, проведённый на работе, заслуживал отдельного рассказа. Передо мной на столе стояла маленькая фигурка Божьей Матери, на которую я постоянно обращал свой взгляд, словно она могла мне что-то подсказать. Но она молчала, склонив голову и смиренно сложив руки в своём непередаваемом горе.

Ещё немного попечатав, я потеплее оделся и вышел на улицу. Небо было сплошь покрыто низкими облаками, и оттуда сверху не проглядывало ни одной звёздочки. Лишь иногда в проталинах между облаками появлялась круглая, как яблоко, красно-жёлтая луна. Я уже давно бросил курить, а тут у меня появилось непреодолимое желание набрать полный рот сигаретного дыма и вдохнуть его поглубже.

Я вспомнил, как на днях мой давнишний приятель, Петр Цанс, который всё время хвастал, что его отец откуда-то из Сибири и работает на золотых приисках, вдруг сказал:

– Вообще-то меня зовут Петерис, – хотя до этого лет двадцать представлялся всем Петром. Это было как-то по-плебейски, ведь раньше мы никогда не обращали внимания на национальность.

Вокруг все кричали о демократии, а всё попахивало мягким фашизмом. Кто-то разрезал народ на чистых и других. Мысль куда-нибудь уехать начинала волновать уже многих моих знакомых, но я знал точно – здесь моя родина, здесь моя земля, и на каком бы языке я ни говорил, я никуда отсюда не уеду.

За лесом шумело море, издали раздавалось эхо от стука по шпалам электрички, которая переезжала мост над рекой. Кто-то куда-то ехал в этой ночи со своими заботами и мечтами. Я ещё долго стоял под навесом у входа в дом, прислушивался к ночи и размышлял над вечной проблемой: для чего я живу в этом мире.

«Чёрные менты» стали приходить всё чаще, это была новая порода блюстителей порядка. Они были опытными следопытами, быстро вынюхивали воров или грабителей через стукачей, проводили обыски, а собрав драгоценные вещественные доказательства, отпускали тех восвояси: им свобода, а ментам улов.

Перед ними на столе горкой лежали золотые кольца, серьги с драгоценными камнями, какие-то ожерелья, дорогие заколки для галстуков и всякая другая не нужная мне мишура. Эти два мента наведывались к нам довольно часто и считали нас своими, даже не предполагая, насколько они нам были противны – иногда руки так и чесались проехаться по их дружелюбным рожам. Продавали они всё оптом, но никто из нас ничего этого не покупал – не хотелось пачкаться, быть может, в чьей-то крови. Из города приходило несколько человек, которые за относительно небольшие деньги забирали товар и исчезали. А менты отправлялись в свои семьи, как заботливые кормильцы.

– Грохнуть бы таких мудаков, Марк, и жалости бы никакой не было!

Швейцар посмотрел поверх меня и сказал в никуда:

– Обязательно грохнут, рано или поздно, не своим делом занимаются!

Ему я всегда верил.

Вопли о пощаде раздавались на всю округу, но Марк был непреклонен и всё новыми ударами ног загонял свою жертву под низкую легковую машину. Тот пытался пошустрее вылезти с другой стороны, но быстро это сделать ему не позволяла горячая выхлопная труба, которая тянулась от двигателя по всему днищу машины. И как только с другой стороны появлялась голова жертвы, на неё обрушивался очередной удар с возгласом:

– Откушай, крыса вонючая!

После многолетнего перерыва Марк с какого-то расстройства выпил, и тут приехал на новой машине этот мент с добычей. Из-под машины неслось:

– Я тебя засажу!

Отчего Марк ещё больше распалялся:

– Это я тебе засажу! – и пытался всеми силами выковырять свою жертву из-под транспорта.

Я подскочил к нему сзади и, обхватив руками, повис на нём, пытаясь предотвратить, как мне казалось, непоправимое, но он смахнул меня одним резким поворотом корпуса:

– Не лезь, лучше помоги его достать!

Тогда я подошёл с другой стороны машины и, встав на четвереньки, чтобы мне хорошо было видно этого мента-делягу, сказал:

– Ты же понимаешь, что у тебя шансов вылезти более-менее здоровым из-под машины немного! Его понесло! – я кивнул в сторону, где его караулил Марк с уже откуда-то появившейся метлой с длинной ручкой. – Видишь, парень не в себе! Мы тебя отпустим подобру-поздорову и всё забудем!

Моё предложение ему явно понравилось, из-под машины раздалось прерывающееся от страха:

– Богом клянусь!

После долгих уговоров Марк отступил, но для пущего страха несколько раз ткнул метлой под машину.

– У, мент поганый!

Но он уже чувствовал себя человеком, выполнившим свой долг, и мы отвели его в фойе бара.

Меня выпустили через два дня с формулировкой «За отсутствием состава преступления». Марк вышел через три с той же формулировкой, и обошлось это недёшево. Помог мой близкий друг, работавший в полиции.

И вот мы стояли на чёрной лестнице и поочерёдно вели прицельный огонь по серым тварям. Но если я целил просто в крысу, то у моего напарника было такое выражение лица, словно он метит в того мента под машиной.

– А здорово он визжал, как свинья на бойне! Ради одного этого стоило провести на нарах несколько дней! – подвёл я итог нашему неординарному приключению.

– Даааа! – протянул Марк. – Сейчас будет ходить и оглядываться! – И больше не сказал ни слова.

В церковь Святого Владимира я заходил только в тех случаях, когда там не было службы – мне всегда мешало пение хора. И лишь когда она была пуста, мне казалось, что в ней есть тайна, которая открывается только мне. Если там оказывался отец Иоанн, он всегда уделял мне время для беседы, и я выходил оттуда каким-то необыкновенно очищенным, словно мои злые мысли, да и помыслы были стерты его добрым словом.

Однажды решившись, я пришёл к нему на исповедь; это было впервые. Собравшись с духом, я сказал:

– Не могу я вслух произнести, что в моих мыслях и поступках творится.

Он посмотрел на меня своими добрыми, понимающими глазами:

– А ты мне ничего и не говори, ты с Богом в сердце разговаривай, а я за тебя молиться буду! – Он накрыл мою голову ризой и стал молиться.

Я стоял перед ним на коленях, в моей голове всё перепуталось, и я просто всё время про себя повторял: «Прости меня за всё, что я делаю не так! Прости!» – и комок раскаяния душил моё горло.

Я вышел из церкви с облегчением, словно избавился от какого-то тяжкого груза на душе. Ощущение, что я каким-то образом несколько мгновений общался с Всевышним, делало меня невероятно счастливым.

Кто затащил в этот вечер в бар Гунтиса Заляйса с его приятелем-сослуживцем и двумя девицами, было неизвестно. Мы были знакомы уже лет десять, иногда даже вместе проводили время и развлекались. Потом он оказался в каком-то военном ведомстве при госбезопасности, и наши пути разошлись.

Как и положено офицеру национальной безопасности, он выглядел как дешевая версия Джеймса Бонда. Фальшивая доброжелательная улыбка, пока ещё не вставные зубы, костюмчик чёрного цвета, в котором запросто можно было явиться и на официальный приём, и на похороны. Он был уже здорово пьян и чересчур заносчив. Метрдотель Игорь сделал мне знак рукой: «Осторожнее!» Но какая там могла быть осторожность, когда уже через минуту он полез со своими дурацкими вопросами:

– Ну что, сейчас в свою Белоруссию поедешь, картошку выращивать будешь? Самогонку в деревне пить? Ты же, кажется, белорус? И почему тебя Генрихом назвали? Может, ты немец?

И его приятель с подругами залились пьяным, наглым смехом.

Ещё утром добродетель переполняла меня, но подставлять вторую щеку я не собирался. Я аккуратно поставил на стойку шейкер, которым махал уже в течение нескольких часов, не торопясь вышел из-за барной стойки, размышляя, что бы такое мне с ним сделать. Он стоял передо мной, ещё не понимая, что переступил черту, и продолжал мерзко ухмыляться. Последние дни с постоянными упрёками в том, что ты русский и оккупант, дали о себе знать.

Игорь, увидев моё выражение лица, понял – беды не миновать, и ринулся вниз по лестнице за швейцаром Марком, чтобы тот меня остановил. Приблизившись к Гунтису вплотную, я как-то очень обыденно спросил:

– Говном тебя, что ли, накормить, козёл? – и, схватив его за широкий галстук возле самого горла, резко дёрнул на себя и потащил его в подсобное помещение, где находился туалет для персонала.

Его приятель живо кинулся ему на помощь, но кто-то из постоянных гостей перекрыл ему путь в мою сторону, посоветовав не вмешиваться, видно, слышал его намёки о моей этнической родине.

Гунтис болтался на своём галстуке, как рыба на леске, сопротивляясь изо всех сил, но узел на горле ему явно перекрывал кислород. Он что-то там сипел, а я упорно тащил его к своей цели.

– Войны, сука, хочешь? Ты её получишь!

Его оторвали от меня у самого унитаза, почти задушенного, в полуобморочном состоянии и, наверное, обрадованного, что мне не дали довести дело до конца.

– Лучше бы ты ему в морду дал, – с сожалением говорил Янка. – Может, всё и обойдётся, вы же на прощание друг другу руки пожали. Он сам признал, что ляпнул, не подумав. Да вы же старые приятели с ним были, всякое бывает!

А потом Янка спросил:

– Только без нервов! А правда, почему тебя Генрихом назвали?

У меня не было секретов по этому поводу.

– Моя мать немка, и назвали меня в честь великого поэта Генриха Гейне! А по отцу я белорус.

– Ну, теперь понятно, откуда у тебя поэтический дар! «Говном накормлю!» Нескладно, но звучит сильно!

Вокруг все заржали, и мне даже в какой-то момент стало казаться, что всё обойдётся.

Утром я стоял по стойке смирно в кабинете начальницы, а она зачитывала мне жалобу клиента Заляйса Гунтиса, в которой говорилось, что я обманул их как посетителей на крупную сумму, нахамил им и не отвечал на государственном языке.

Она долго смотрела на эту бумагу, потом бросила её на стол и сказала:

– Я всё знаю! Всё ты правильно сделал, но учти – это у нас только начало! Иди работай! Замнём!

Выйдя за порог кабинета, я не сразу понял, что значит «только начало», а уже вскоре стали работать специальные комиссии по проверке знания латышского языка, выдавливая нелатышей, чтобы освободить рабочие места для титульной нации.

Повариха Люба из ресторана со второго этажа собралась ехать в Россию, где, в общем-то, была только один раз в детстве – у бабушки под Свердловском. Сама же она родилась в Риге. Это было необычайным событием – несмотря на все призывы и запугивания местных националистов, никто никуда двигаться особо не собирался. Разве что на экскурсию, посмотреть музеи Петербурга или прогуляться по Москве, а потом назад, домой к Балтийскому морю. Прощание она устроила по полной программе – с хорошей закуской, выпивкой и воспоминаниями о былой жизни.

Я, конечно, рассказал ей, как моя тётка уезжала в Россию. Кляла латышей на чём свет стоит, говорила, что лучше, чем жить там, где все говорят по-русски, для нее ничего нет. Купила себе дом под Псковом, а уже через месяц со слезами на глазах целовала шлагбаум на границе, возвращаясь в Латвию. Бог её помиловал, она не отказалась от статуса постоянного жителя Латвии. И сейчас особо рот не открывает, так, бурчит себе недовольно, но в Россию больше не собирается. Люба пропустила мой рассказ мимо ушей, она уже всеми своими мыслями была гражданкой России, и то, что я говорил, не вписывалось в ее мечты.

Тут были и слёзы, горечь расставания и, конечно, надежды на будущее. Янка произнес тост от нашего бара:

– Жаль, конечно, что ты уезжаешь! Но каждый ищет своё место в этом мире. Счастья тебе и удачи!

Через пару месяцев она позвонила по телефону и срывающимся от слёз голосом рассказывала своей бывшей напарнице, как её принял Урал:

– Хоть мы вроде и русские, но в школе моих детей фашистами называют из-за того, что в Латвии родились. У мужа те же проблемы на работе – как узнают, откуда мы переехали, чуть ли не в спину плюют! Мол, приехали сюда, хлеб у них отбираем! В посольство ходила, пыталась обратно вернуться – не принимают! Всё бы отдала, чтобы дома оказаться!

Тут разговор прервался. Больше мы о ней никогда не слышали.