Читать книгу Каньон спасения, или Призрак, кот и я - Владимир Ходаков - Страница 3

Холодильник издал жалобный скрип и нехотя открылся. Как я его понимаю. В шесть утра даже техника не готова работать. Водил носом по всем полкам в поисках еды. На столе уже ждали своего часа хлеб для сэндвичей, арахисовое масло и маринованный лук. Наверняка испортился, но сойдет.

Обнаружил масло в открытой баночке. Осторожно лизнул его замороженную верхушку. Вроде, прогоркло. А, похер.

Достал масло, помидоры, салат, взял в зубы упаковку нарезанной ветчины и отправился делать себе завтрак.

За последние три года я сменил столько мест работы, что и не сосчитать. Больше десятка, не иначе. Успел побыть официантом в привокзальной забегаловке, уборщиком в торговом центре, три дня проработал барменом в ночном клубе. Сейчас вот – почтальон. Разношу по вторникам газеты, по четвергам письма и открытки. По субботам пенсионные чеки. Красивые бумажки розового цвета, упакованные в однотипные конверты со штепселями и государственными печатями. Зарплата тринадцать долларов в час. Работаю трижды в неделю, по четыре часа в день. С 7:00 до 11:00. Сто пятьдесят шесть долларов в неделю. Тридцать забирает себе Эндрю, который и предложил мне эту халтурку. Работенка не пыльная, но нищая. Просил Эндрю поговорить насчет меня. Штатный почтальон зарабатывает до трех тысяч долларов в месяц. Три куска! Он лишь разводит руками.

– С судимостью не берут, – виновато говорил он, выдавая мне пачку пенсионных чеков. Они пахнут лучше, чем новые бабки.

Средний чек полтора куска. Один в месяц, и я могу жить дальше эту паскудную жизнь.

Мой участок – это пересечение улиц Ветмор роуд и 1 авеню. Одни мексиканцы, живущие на пособие. И дом престарелых. Отношу туда по толстенной пачке чеков дважды в месяц.

Я сделал себе сэндвич с ветчиной и зеленью и сожрал его без всякого удовольствия. Масло действительно испортилось. Руби готовит лучше.

Руби – сиделка из дома престарелых. Или массажистка, хрен поймешь. Персонала там мало. Иногда встречает меня на входе, за столом в приемном покое. Иногда вижу ее пробегавшей через весь коридор к двери, ведущей на задний двор, с двумя полными старческого дерьма утками. Но чаще всего вижу ее в кабинете с надписью «профилактический массаж» между первым и вторым этажами. Там я ее и трахаю.

Руби – симпатичная метиска с легким намеком на пивной живот. Кожа хорошая – матовая такая. Не воняет ничем, не блестит. Может, потому что не потеет. Даже во время ебли. Сисек правда нет. Но это не так критично. Главное, что кожа не воняет.

Еду на автобусе с другого конца города. Пятнадцать минут пешком – и я в доме престарелых. В почтальонской сумке пачка конвертов с государственными печатями. А в кармане арбузная жвачка и один-единственный презерватив. Два чека в месяц – и я смогу позволить себе съехать из этой блядской квартирки на Хоутон-Роуд.

Руби встречает меня га проходной. На лице – стерильная медицинская маска. Маленькие ручки спрятаны в карманы больничного халата.

– Привет.

– Привет.

– Мне осталось жить тридцать дней. Еще я голодный.

Вручил ей пачку чеков. Она спрятала их в большой белый карман и поманила за собой.

– будешь энчилады?

Руби зашла за регистрационный стол, раскопала в груде бумаг контейнер с едой и протянула мне.

– Поешь пока на улице. У меня утренний обход.

Не вопрос.

Лепешки были вкусные. Еще теплые и хрустящие, но достаточно мягкие, чтобы игнорировать боль от сломанного зуба.

Я сел на крыльцо, на одну из нижних ступенек. Поставил контейнер рядом, а розовую в крапинку крышечку положил на колени в качестве салфетки. Тортильи заходили на ура. Особенно те, что с тертым сыром.

– Приятного аппетита.

Сухой старикашка смотрел на меня сверху вниз и улыбался беззубой улыбкой. Меня с ним разделяло с десяток ступенек и предпочтения в выборе одежды. Как сейчас, например, на мне была бейсболка с логотипом университета Аризоны. Красные полукруги в центре выцвели и были похожи на яичные желтки. Старик в жаркую погоду носил панталоны на голове. Неизвестного происхождения и так, чтобы прорези для ног приходились точно на уши.

– Чего тебе, псих.

Три чека в месяц – смогу перевезти сюда Элли.

– Как невежливо, – погрозил мне пальцем старикашка и спустился вниз, постукивая тростью. Другой рукой он чинно придерживал свой головной убор, чтобы не унесло порывом утреннего ветерка.

Хмыкнул и взял из контейнера новую лепешку. Эта была завернута небрежно, и я тут же заляпал тенниску остро-сладким соусом.

– Позвольте представиться, я – Сомерсет Моэм.

Старик отвесил поклон, галантно отведя трость в сторону.

– Разве?

– Разумеется! Нет, – тут же признался мой странный собеседник. – Но, хочу заметить, мог бы им быть. Как вы считаете?

Я пожал плечами, борясь с толстым куском курицы.

– А вы хотели бы им быть?

– наверное, нет, – задумался на секунду. – Он ведь давно умер. А если бы и хотел, то не торчал бы в этой дыре.

Старик смотрел на меня пронзительно голубыми глазами и кивал в такт своим мыслям.

– Дырой назвать это место я бы не рискнул. Оглянитесь – какой пейзаж, какие виды. И это все буквально в центре пустыни! Кладезь для размышлений и бесед по душам, я вам так скажу. А на завтрак дают неплохие творожные оладья. Вам доводилось пробовать когда-нибудь творожные оладья?

– Нет, – признался я и предложил старику тортилью. – А я той ночью сломал себе зуб молотком.

– довольно необычный способ скоротать бессонную ночь, – с любопытством произнес старикан, вежливо отказавшись от угощения. – А как вы пришли к такой мысли, что его необходимо сломать? Это был порыв совершить какое-нибудь саморазрушительное действие?

Я рассказал про зубную боль и о своих мыслях насчет мозга и биты. Старик слушал, раскрыв беззубый рот. Жадно хватал каждое слово, закручивал и впускал в голову через прорехи в панталонах. Потом улыбался и кивал, отбивая тростью неизвестную мне мелодию.

– Будь я битой, то добавлял бы силы удару самостоятельно, – говорил он с набитым лепешкой ртом. – Но я бы не хотел быть битой из осины или березы. Такой стать – не ровен час, расколешься от удара. Особенно о голову какого-нибудь тугодума из Огайо. Но я предпочту быть Сомерсетом Моэмом, нежели бездушным куском дерева.

– Соглашусь.

Старикан огляделся по сторонам, утер уголки рта свисающими с головы трусами и заговорщицки склонился ко мне.

– На самом деле я не псих.

– Я вам верю, – солгал, глядя ему в глаза. А может мои глаза говорили ему правду. Черт его поймешь. Вроде, мой ответ его удовлетворил, потому как он довольно кивнул и откинулся хрупким телом на ступеньки.

– Я плохо помню свое прошлое, – начал он, и по этому вступлению я понял, что разговор далеко не окончен. – Что детство, юность, зрелость? Тьфу, пустое. Твердо придерживаюсь мнения, что если бы там было что диковинное и интересное – помнил бы непременно.

Помню, как попал сюда. Пустота, пустота и – хоп! Везут меня в медицинской карете по 10 автомагистрали в сторону города. Вот так, прямо с этого момента. Если бы фантазировал, то придумал бы, что помню, допустим, с последнего воскресенья июля. Вот так, проснулся с утра – а все что было до – забыто. Но у меня получилось как-то не так.

Старик поочередно растер руками костлявые лодыжки и с блаженным видом скинул с босых ног парусиновые тапочки.

– Было действительно последнее воскресенье июля, – признался он и покосился в мою сторону – проверял, слушаю или нет. – Медбрат придерживал мою голову, которая лежала почему-то не на кушетке, а на свободном заднем сиденье. Такое кожаное, скользкое от пота. Я попросил его убрать свои руки. Он сначала не понял и переспросил. Позже водитель – мигрант из Кореи, сказал, что слышал в моей речи малоразборчивые фразы ханойского диалекта.

– Какого?

– Это один из диалектов вьетнамского языка. На нем говорят на севере Вьетнама. К слову, Ханой – столица этого государства.

– Ясно. И вы не помните, откуда знаете этот язык?

Старик сокрушенно покачал головой.

– Я даже не помню, где родился. Живы ли мать, сестра или брат. Почему-то думается, отец точно мертв. Отцы всегда умирают рано.

– Может, вы служили во Вьетнаме?

– Интересно, – почесал бороду старикан и мечтательно направил взгляд ввысь, к ясному утреннему небу. – А я ведь действительно мог быть служивым человеком. Непременно офицером и скорее всего разведки. Или политическим шпионом, а? боролся с коммунизмом изнутри и стоял один на один с целым государством. Как Сомерсет Моэм.

– Я бы в это верил.

Старик озабоченно посмотрел на меня, а потом рассмеялся.

– Как вас зовут?

– Алекс. Мне осталось жить тридцать дней.

– А зачем вы здесь, Алекс?

– В каком это смысле?

Теперь мой черед был озабоченно смотреть на собеседника.

– Будь у меня в запасе всего тридцать дней, я бы распорядился ими как можно более продуктивно.

– Например?

– Гранд Каньон, – не задумываясь, выпалил старик. – Видел его по ТВ. Мне разрешают смотреть телевизор по вторникам и субботам. Сегодня, кстати, не суббота?

– Суббота.

– Тогда позвольте откланяться, – старик бодро вскочил на ноги и, прихватив тапочки, засеменил вверх по лестнице.

– Погодите.

– А?

Я собрался с духом и набрал в грудь побольше воздуха.

– Я не думаю, что вы псих, мистер Моэм.

Лицо старика посветлело, разгладилась глубокая морщина, залегшая между переносицей и резинкой трусов.

– Я предпочитаю обращение сэр Моэм, – с достоинством произнес он и медленно вошел внутрь.

Руби я дождался только к середине десятого утра. Всю задницу себе отсидел сначала на ступенях, а потом на жесткой скамейке для посетителей. Пришлось спасаться внутри от 40-градусной жары. Кондиционер дышал на ладан, не справлялся. Лишь кашлял иной раз влагой неизвестного происхождения.

– Только починили, – с сожалением в голосе сказала подошедшая в 10:32 Руби, указав на жалобно скрипящий аппарат. – Может, посмотришь?