Читать книгу Цунами, или Смерть приходит на рассвете - Владимир Ильич Лим - Страница 8

Допрашивали в комнатке рядом с кабинетом начальника портпункта. По расположению (недалеко от приемной) и по отсутствию таблички на двери Пушкин сразу догадался о назначении этой комнатки.

Впервые у особистов я оказался в военкомате, куда меня вызвали повесткой на первом курсе. За дверью без таблички поджидал человек в бобрике. Он предъявил удостоверение капитана госбезопасности и, машинально поглядывая по сторонам, предложил мне стать агентом.

Я выслушал его с интересом, мне льстило внимание такой солидной организации ко мне, понравилась и перспектива стать разведчиком. Но когда капитан стал инструктировать (тебя всегда могут спросить, пусть даже в шутку, а не стукач ли ты, и ты должен быть готов к такому вопросу и не выдать себя), мне стало не по себе, я не отказался бы стать разведчиком, но не хотел быть стукачом…

На третьем курсе меня пригласили в «особую» комнату уже в институте – между кабинетом ректора и парткомом. Вежливый, моложавый, с гладко зачесанными назад темными волосами, похожий на актера человек предъявил удостоверение подполковника и попросил охарактеризовать поэта Петра Кошля, моего однокурсника, который на днях, напившись, вместе с болгарином Лочански забрался на памятник Пушкину и читал стихи диссидентского содержания.

Кошль мне нравился – за кроткий нрав и хорошие стихи, на первом курсе я захаживал к нему в гости в общежитие, послушать его «вирши» и поиграть в настольный теннис. Кошль в детстве перенес полиомиелит, правая нога у него высохла и подволакивалась, но это не мешало ему частенько обыгрывать здоровых приятелей. И все же я не мог представить, как Кошль взобрался на Александра Сергеевича… Лочански – другое дело, тот мог взобраться куда угодно, особенно во хмелю…

Я честно поделился своими сомнениями с подполковником, невольно улыбаясь от щекочущего чувства опасности (я знал, что, хотя жена Кошля была младшей дочкой секретаря ЦК Компартии Белоруссии, а Лочански – дипломатом, работавшим в представительстве Болгарии в ООН, в любой момент все могло кардинально измениться и тогда сдадут не только Петра и Лочански, но и их высокопоставленных родственников, а заодно и всех, кто причастен к этой истории, в том числе и я, скажи неосторожное слово). И тут, на самом пике самолюбования, я оглянулся и увидел входящего в комнатку Деда, ректора института.

Дед в молодости был чоновцем, получил ранение во время экспедиции против бандеровцев, руководил театрами сначала на Украине, а потом и в Москве. Дед был скор на расправу, но мог быть и великодушным…

Он выглядел моложе своих шестидесяти пяти лет, всегда ходил в отутюженных костюмах и ярких галстуках, но суровое простое лицо, короткий сивый ежик, отрывистая грубая речь и недоверчивый взгляд выдавали его отборный пролетарский аристократизм и грозное чекистское прошлое.

Дед не гнушался чтением лекций по истории советского театра, из его рассказов всегда выходило, что самые важные люди в театре – пролетарии от искусства: гримеры, костюмеры, осветители, прочие рабочие сцены. Когда Дед входил в аудиторию, мне казалось, что он запирал собою воздух в дверном проеме и продавливал его как поршень в цилиндре, создавая давление выше атмосферного.

Я чувствовал себя голым, беззащитным перед Дедом, мне казалось, что Деду известна позорная судимость отца, еврейские корни, робость, страхи, поработившие мою детскую душу, Деду было достаточно шевельнуть кончиком мизинца, чтобы навсегда и неисправимо разрушить мою хрупкую уязвимую жизнь…

Подполковник быстро встал, как будто Дед был по меньшей мере в звании генерала.

– Немного помешаю, – сказал Дед и присел на край стола, спиной к подполковнику.

Я обнаружил, что слегка пригнулся, чтобы быть вровень с Дедом, и тотчас выпрямился, ощущая, как медленно и горячо кровь приливает к щекам, шее…

Даже вспоминать об этом год спустя Пушкину было болезненно неприятно – он вновь почувствовал толчок горячей крови к щекам…

– Тебе задание, дорогой, – сказал Дед, кладя руку мне на плечо. Это был жест, отвергающий любые возражения. – Ты должен посмотреть рукопись своего дружка. Это в его же интересах.

Дед, не убирая руки, сказал через плечо подполковнику:

– Он справится.

Я передал этот разговор Петру. Петр расстроился, но не удивился, он рванул ящик стола, достал рукопись и, свернув небрежно в трубку, впихнул неприязненно мне за отворот плаща.

– Обложили, как волка, ты уже третий, – сказал Петр, больно подталкивая меня кулачком в спину, – иди и отдай им, хоть польза будет… для тебя…

Здесь, в длинном, по-морскому чистом коридоре портпункта, со слепящим окном в торце, Пушкин испытывал ощущение дежавю, вновь переживал унизительное сознание невозможности выбора, стальным капканом сжимавшим грудь. Он видел нить, связывавшую его с институтской «особой» комнатой, с Кошлем, Лочански, и теперь эта нить, как линия на карте, продлилась до Косы, до другого края России, и этими нитями, осознал Пушкин, опутана вся страна, каждый связан с каждым через эту «особую» комнату…

Была ли крепка эта Сеть? Да, крепка по-прежнему, хотя Хозяина ее давно уже нет, но она не столь безжалостна, она уже не убивает, но ранит, калечит, не дает выпрямиться, вдохнуть полной грудью…

Наконец участковый, тяжелый, в засаленном милицейском кителе майор, «доставивший» сюда Пушкина, высунулся в приоткрытую дверь и махнул толстой ладонью, приглашая.

В комнате, скудно обставленной, за голым столом сидел розовощекий человек лет пятидесяти, увидев Пушкина, человек встал и указал на стул сбоку от стола.

Подождав, когда Пушкин усядется, человек представился:

– Миленький Федор Михайлович, госбезопасность.

– Так-то, – удовлетворенно сказал участковый, устроившийся возле двери на тумбочке.

– Николай Иванович! – обратился к нему Миленький. – Ты проследи, чтобы тело устроили в леднике, побудь там, сам знаешь, прокурора дождись…

– Докладываю: они уже там. И Колесников, и врач… – участковому явно не хотелось куда-то идти.

– Ну, так помоги им! – прикрикнул Миленький, покосившись на Пушкина.

Николай Иванович вздохнул, двумя руками натянул на голову фуражку и вышел.

Шаги у Николая Иваныча между тем были мягкие, легкие, почти неслышные. Где-то внизу, на первом этаже, хлопнула за ним притянутая пружиной дверь.

– В связи с убийством гражданина Цоя возбуждено уголовное дело, – несколько отстраненно заговорил Федор Михайлович, как бы все еще прислушиваясь к шагам участкового, – но наш разговор с вами не является допросом, это, скорее, ознакомительная беседа, будем так говорить… хотя без некоторых формальностей все же не обойтись… ваш паспорт, пропуск в пограничную зону?

Быстро, одним взглядом сличив физиономию Пушкина с фотографией в паспорте, Федор Михайлович отложил документ в сторону и слегка придавил ладонью непослушную страничку с фото, попытавшуюся закрыться.

– Не похож, – так же отстраненно сказал Миленький.

Пушкин пожал плечами.

– На отца не похож, – уточнил Миленький.

– Это плохо? – не сдержался Пушкин.

– Нет, просто не похож, – Миленький посмотрел прямо, ощупывая взглядом, с легким удивлением. – Мы с вашим отцом давние знакомые, с вами, будем так говорить, тоже… вам, правда, годика три-четыре было, так что вы меня не помните, а я запомнил…

– И чем же я вам запомнился? – из вежливости спросил Пушкин.

– Об этом – в следующий раз, – отрезал Миленький. – Вы были знакомы с гражданином Цоем?

– Нет. Я только сегодня ночью приехал.

– Цель вашего приезда?

Пушкин задумался: и правда, зачем он здесь?

– Навестить могилу отца? – подсказал Миленький.

– Да, – согласился Пушкин.

– Когда вы виделись с отцом… в последний раз?

– Когда мне было четыре года…

– А разве он вас не навещал после освобождения?

– Нет.

– Почему?

Пушкин взглянул на Миленького и пожал плечами. Миленький смотрел на него с веселым интересом.

– Вам известно, что матушка ваша развелась с ним сразу же после суда?

– Известно, – настороженно сказал Пушкин.

– И прекратила всякие отношения с ним…

– Откуда ей было знать, что он… не виновен… ведь был приговор суда…

– А вы знаете, что его реабилитировали? – Миленький перелистнул несколько страниц в лежащем перед ним аккуратно сшитом белыми нитками деле. «Так вот откуда это выражение – шить дело», – подумал Пушкин.

– Причем реабилитировали по всем статьям… ну да что уж теперь, – вздохнул Миленький. – Так вы испытываете личную неприязнь к гражданину Цою? – быстро проговорил Миленький, цепко заглядывая в глаза Пушкину.

– А почему я должен испытывать к нему неприязнь? – удивился Пушкин.

– Разве вам неизвестно, что это Цой уличил вашего отца в сношениях с японцами с августа по ноябрь 1941 – 1942? – Миленький перегнулся через стол, тыча пальцем в раскрытое дело. – Более того, к нему на связь в мае 1946 года был послан японский офицер, который погиб в драке на пароходе… Он являлся к тому же родственником отцу вашему, ну, стало быть, и вам. Якобы из-за действий вашего отца его семья разорилась и дед застрелился. И задание у него было – дискредитировать отца вашего перед советскими властями… только японцы могут до такого мазохизма додуматься!

– Ну, так у них получилось! – удивился Пушкин.

– Что получилось? – не понял Миленький.

– Отца дискредитировать, раз его посадили, – вяло сказал Пушкин, пораженный внезапной догадкой: этим офицером и был Цой! Ведь он, как сказала Анна, его родственник! – Цой и был этим офицером! – уже вслух сказал Пушкин – не без мстительного злорадства.

– Вполне возможно, – кивнул Миленький, – просто взял корейскую фамилию… а настоящая вам известна?

– Настоящая – Симагаки, Иванэ, кажется.

– Вам об этом отец сообщил? – мягко сказал Миленький.

– В общем, да… можно и так сказать, – согласился Пушкин.

– Так где вы находились с четырех до шести утра? – неожиданно резко спросил Миленький.

– Я? – растерялся Пушкин. – Спал.

– Кто-нибудь может это подтвердить? – так же враждебно спросил Миленький.

– Да, пожалуй, их трое – парень, кореец, его Союзником все называют, Русяй и мальчик с обожженным лицом, я у них ночевал…

– У родственников, получается? – неприятно ухмыльнулся Миленький.

– У каких родственников? – насторожился Пушкин.

– Мальчик – ваш двоюродный брат в какой-то степени! – подсказал Миленький. – А Цой, будем так говорить, ваш дядя.

– Похоже, вы в этом лучше меня разбираетесь, – не удивился Пушкин.

– Не скромничайте! – возразил гэбэшник. – Хотите сказать, что случайно с ними встретились?

– Не поверите – случайно! – Пушкин улыбнулся.