Читать книгу Улыбайтесь, сейчас вылетит птичка - Владимир Качан - Страница 3

У студента первого курса Володи тоже есть слабость, вернее, даже не слабость, а «одна, но пламенная страсть» – это французские шансонье. Он у них учится петь, потому что они – воздух, свет, окно в другой песенный мир, альтернативный нашей кондовой эстраде с комсомольским уклоном; красивые звуки, высокие чувства – словом, лямур, который тужур, на веки вечные. Поэтому он бесконечно крутит пластинки или магнитофонные записи выдающихся французов и старается петь вместе с ними, синхронно повторять то, что они делают. Если какой-то пассаж не получается, он крутит это место раз двадцать, пока не добьется хотя бы приблизительной похожести. Поэтому не удивительно, что их интонации намертво въедаются в его манеру пения, и, когда его потом будут спрашивать, отчего он свои песни поет с этаким французским прононсом, наш русский шансонье будет лживо отвечать, что у него-де хронический насморк и гайморит. И, конечно же, именно путь шансонье наметил себе, живя в России шестьдесят пятого года, этот глупый молодой человек. В области песни, разумеется, потому что театральное искусство, которому сейчас обучается, он и не думает оставлять. Ради эстрады? Да что вы! К нашей эстраде мы все относимся почти брезгливо, как к искусству второго сорта, и когда ее патриарх Леонид Осипович Утесов через девять лет будет подбивать молодого человека бросить театр и перейти с трудовой книжкой к нему в оркестр окончательно, Володя решится только на совместительство, да и то в основном из-за денег. Ну глупый молодой человек! Утесов и тогда для всей страны значил больше, чем все ТЮЗы, вместе взятые, но Володин ТЮЗ, а тем более только что появившийся спектакль «Три мушкетера», значил для него в то время гораздо больше, чем вся эстрада мира – оптом и в розницу. Тем более что он считал совместительство театра и эстрады для себя идеальным. А уж в шестьдесят пятом году, наполненном доверху мечтами о будущем, он полагал, что убойное сочетание в себе автора музыки, певца и драматического артиста, подкрепленное к тому же хорошими стихами, гарантирует ему светлый и радостный путь на эстраде. А театр будет идти параллельным, спокойным курсом, и одно будет дополнять другое. Он мечтал о том, чтобы все было, как у французов: большой оркестр, тонкая аранжировка, слева – скрипки, справа – саксофоны, трубы и тромбоны, сзади на возвышении – барабанщик, а впереди – он, артист, поющий свои песни на стихи Леонида Филатова. Ну почти так и вышло в оркестре Утесова: и театр остался, и под оркестр спел, да вот только номером – три-четыре песни, и все. А сольные концерты, если и случались, то под гитару. Неплохо, конечно, но мечталось-то о другом: о некоем песенном театре, где можно сыграть свои песни, без гитары, с руками, свободными для жеста и передвижения по сцене с микрофоном.

Короче, так и окажется наш бард, тяготеющий к эстраде, сидящим между двумя стульями, как раз посередине между традиционными бардами и традиционной эстрадой. Эстрадники будут считать его бардом, а барды, соответственно, – эстрадником. Но это потом…

А теперь он пробует сочинять песни, тем более что рядом живет поэт, который чуть ли не каждую ночь, поджав под себя левую ногу (и не просто поджав, а практически сидя на ней) и закуривая через каждые пять минут новую сигарету, пишет стихи. То есть в максимально неудобной для человека позе, в экологическом кошмаре, который сам же себе и создает, пишет этот ненормальный. Хотя, впрочем, где вы видели нормальных поэтов? Нет, конечно, поэт с виду – человек нормальный, но в нем обязательно есть что-то еще, невидимое миру, что-то такое, что наделяет его нужной дозой шизофрении – безусловно необходимой для творческого угара. Нормальный поэт – это ненормально, неправильно, так же, как, скажем, сентиментальный бизнесмен. Забегая вперед, скажу: как вы думаете, что-нибудь изменилось? Что вы! Каждую ночь, сидя на своей бедной левой ноге и непрерывно куря, Филатов пишет очередную пьесу или сказку в стихах. Сигареты – это вообще разговор особый. Уговаривать Филатова бросить курить – бесполезно, бессмысленно; глупо ведь стоять, предположим, перед заводской трубой и уговаривать ее не дымить так много. Когда он пришел в сознание после операции, первое, что он сказал, было знаете что?.. Вы правильно догадались: он попросил именно это. И кто-то из врачей без звука, без намека даже на возражение протянул ему сигарету, а другой врач, улыбаясь, – зажигалку.

Так вот, сидит он в комнате № 39, а чаще – на кухне, где ночью нет никого, посреди мусора, картофельной шелухи и окурков, своих и чужих, и иллюстрирует собой знаменитую ахматовскую строчку: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…» и так далее. Причем стихи пишутся удивительно красивым почерком. Казалось бы, в таких условиях и почерк должен быть неровным, небрежным, неразборчивым, но нет! Каллиграфические буковки вырисовывает его рука, будто старинный писарь составляет прошение на высочайшее имя. А может, это и есть прошение на самое высочайшее имя, чтобы его, как он считает, «стишки» превратились в стихи – в диковинный язык, на котором изъясняется душа, в одно из средств доставки чувства и ума от человека к человеку, а также хрупкий мост между небом и землей. И он пишет, выводит такие красивые буковки, что их даже жалко зачеркивать, но он зачеркивает, еще и еще, думает, опять пишет и снова зачеркивает, опять закуривает и снова пишет… Я нетерпеливо жду, но знаю, что торопить или заглядывать через плечо, что он там уже написал, нельзя, это – табу. Тоже курю и жду: сейчас, уже скоро, он закончит и наступит моя очередь сочинять музыку к тому, что он мне прочтет. И если получится, то будет сегодня новая песня, точнее, не сего-дня, а сей ночью. И той же ночью будет ее премьера, вполголоса, на кухне, для одного-единственного слушателя и соавтора – Леонида Филатова. Гитара лежит на кровати и тоже ждет, когда он допишет, тоже вибрирует девушка, трепещет вся …

Первая наша песня была, конечно же, про любовь. А про что же еще, странные вы какие… Все, все про нее, про любовь: про типичное поражение разума – от слепого темперамента. Разум почти всегда слабоват и беспомощен перед острыми атаками сердечных мук. Вообще драматизм, тотальное несчастье, неразделенность или же невозможность соединения – все это множество «не» – главное оружие любви в ее непрекращающейся и успешной борьбе против логики и спокойствия. Так и здесь: любовь поэта (во всяком случае, на данном этапе) была неудачной, неразделенной, а значит – несчастной. Ну не счастливой же ей быть в самом деле, когда тебе восемнадцать! К тому же короткое и слишком простое счастье разделенной любви и даже безобидно-банальное благополучие – неважный двигатель для творчества. Так рождается песня «Ночи зимние», и студеный надрыв ее куплетов несется по ночным коридорам общежития:

Во как! И щеки пылают, руки холодеют, сердце колотится – все как надо! Но главное: поймет ли она, и проймет ли ее – адресата этого, рвущего душу в клочья романса?! Проймет всех… кроме нее… Когда в сигаретном и творческом чаду проявляются контуры произведения под названием «Ночи зимние», авторы еще не знают, что оно будет иметь сумасшедший успех на Трифоновской, 45-б. Успех неадекватный, потому что, прямо скажем, и мотивчик так себе, незамысловатый, да и стихами тоже Филатов не гордится, но вместе они производят большой лирический эффект; берет, понимаете ли, эта песня за душу, даже, я бы сказал, цепляет за нее. Только петь надо грустно, отстраненно, глядя не на слушателей, а куда-то поверх их голов. Ну а как же, конечно! – с небом ведь разговор, вы-то тут при чем?

С ума сойти, сколько водки льется под эту песню, сколько слез! Сколько молодых людей с бутылками приходят, чтобы ее послушать, пострадать! Успех смущает, потом искушает, потом становится привычным. Позже мы догадаемся, что успех был обусловлен не качеством произведения, а тем, что у всех буквально были романы, трагические любовные истории, и «Ночи зимние» попадали в резонанс с настроением большинства. Но сейчас, окрыленные этим первым успехом, мы продолжаем сочинять дальше. Автор музыки владеет гитарой, мягко говоря, не виртуозно. Азам игры на семиструнке его обучил недавно старшекурсник Виталий Шаповалов (среди своих – Шапен). Он окончил музыкальное училище по классу трубы. Труба, однако, не тот инструмент, которым можно широко пользоваться в общежитии, особенно по ночам: тебя просто не поймут. К тому же труба – солирующий инструмент, а надо аккомпанировать песням, и тут интимно-воркующая гитара подходит больше. Виталий и на гитаре играет мастерски, и поет очень здорово. Через пару лет это сыграет решающую роль при показе группы выпускников в…