Читать книгу От Терека до Карпат - Владимир Коломиец - Страница 6

1

Срочно собрался казачий сход.

«От наместника на Кавказе к казакам Терского казачьего войска, – начал зачитывать обращение атаман. – Государь император высочайше повелел объявить Терскую область на военном положении». Нет сомнения, что казаки-терцы, услышав это объявление, задумались, что оно значит.

«Сим дается знать, что хотя война началась на западе, но скоро может разгореться и на юге, ибо враг наш не оставляет злого намерения, воюя с нами, натравить на нас, православных, турок.

Зная, что терцы – народ смышленый, бесстрашный и всегда отважный, я надеюсь, что вы с божьей помощью, не дадите врагу пользоваться нашими трудами».

Слушавшие углубились в себя, но каждый в это время думал о своем, о чем-то тайном, только ему понятном.

– Да, не случайно ворожейка ходила и говорила, что скоро быть войне, – вспомнил кто-то из казаков.

– И откуда она взялась, эта война? – вторил ему другой.

– Как не везет России! – слышалось в толпе. – Во сколько миллионов японская война обошлась, а эта во сколько? Когда же им придет конец, войнам этим!

– Побьем и этих супостатов, куда они денутся! – восторженно произнес молодой казак, на что старый казак Егор Дзюба ответил:

– Побьем-то побьем, а сколько еще казачьих жизней заберет эта война.

– Война ожидается серьезная, – в подтверждение словам Дзюбы сказал атаман. – Мне кажется, всех подберут, без разбору, окромя детей и стариков старых.

– Когда собираться? – спросили атамана, на что он ответил:

– Срок не указали. А приказали готовить две сотни.

Не знал тогда и атаман, что станице придется проводить на войну три присяги: две на турецкий фронт и одну – на германский.

И разговор продолжился.

– Да, много нашего брата понадобится, – проговорил кто-то. Атаман вспыхнул:

– Эх вы, станичники! А кто же царя будет защищать, кто честь России поддержит?

– Эвон куда замахнулся! – в один голос произнесли сразу несколько казаков.

– За нашего царя сам Бог хлопочет – разве мы отстранимся.

Атаману это понравилось, и он, улыбаясь, сказал:

– Полно хмуриться, казаки! Вспомним лучше о былом.

– Сколько ни живи, а два века не проживешь, – не к месту вставил кто-то, на что старый казак сказал:

– Умрем все, да не в одно время.

Сказал и прослезился. Наверное, просрочил он свой век на земле. Полой водой сошли с жизни все, кто служил с ним: кто был для него примером и для кого был он.

– Война, война, – тихо произнес он. – Жизнь прожил, а за ней и мирной жизни почти не видал. Куда только не закидывала судьба терского казака! Где его только не было?

И он стал вспоминать турецкую войну и войну недавнюю – японскую. Русско-японская война осталась в народе почти неизвестной. Неуспехам русского оружия сильно радовалась российская социал-демократия, и, стало быть, измена Стесселя и нерешительность Куропаткина стали главными моментами происшедшего.

Подвиг народа был забыт. А жаль. Те же японцы, празднуя победу под Цусимой и Мукденом, никогда не забывают упомянуть о доблести русского солдата, подчеркивая тем самым весомость своих успехов.

В апреле 1904 года император Николай II подписал указ о формировании Кавказской конной бригады. С этого времени война с Японией стала частью истории и для далекого Терека. Один из двух полков бригады (прозванной «Дикой» за колоритное обличив ее воинов) – Терско-Кубанский полк – был собран из добровольцев – казаков терских и кубанских станиц, осетин и небольшого числа кабардинцев и чеченцев.

О том, как они воевали, и вспомнил старый казак.

В полночь офицеров позвали в палатку командира. Орбелиани был краток:

– Японцы атаковали позиции Орловского полка на Анпинлинском перевале. Командир полка попросил помощи. Пойдут 1-я и 2-я сотни князя Бековича-Черкасского и подъесаула Мистулова. Старшим отряда назначен есаул Балк. С казаками пойдут полковник Хоранов из Штаба командующего и капитан Григорьев из Севского полка.

Сотни через полчаса прибыли на позиции орловцев. Японцы наступали бесшумно, были слышны только короткие команды их офицеров. Так же бесшумно они бросились на левофланговый батальон орловцев. Возглавлял атаку офицер с короткой саблей в руке. Едва он достиг большого валуна в пяти метрах от окопа, как из-за камней на него бросился казак с кинжалом. Одно движение – и офицер с воплем покатился по камням. Бежавшие за ним следом солдаты открыли огонь, но были сразу расстреляны в упор. Остальные цепи залегли, началась перестрелка. Противники, разделенные каким-то десятком метров, стреляли по ружейным вспышкам, не жалея патронов.

Японские капралы несколько раз пытались поднять своих солдат, но те не желали вставать, опасаясь плотного огня своих и чужих. Наконец несколько десятков пехотинцев поднялись и с примкнутыми штыками бросились вперед.

Рукопашная схватка в кромешной тьме продолжалась несколько минут. Здоровенные орловцы действовали кулаками и прикладами, казаки кололи кинжалами. Не выдержав яростного натиска, неприятель побежал и остановился только после встречи со своим резервом. На этот раз японцы отступили примерно на километр и затихли.

Лежащий рядом с Мистуловым казак со вздохом сказал:

– Ну, сейчас начнет из пушек лупить.

– Не бойся, в темноте трудно попасть, да и снизу стрелять тяжело, – успокоил его Мистулов, отирая кровь с разбитой брови.

Минут через двадцать, дав с полсотни залпов из орудий, японцы снова пошли в атаку. Бой продолжался почти два часа. Стойкость защитников злила неприятеля, но сделать ему ничего не удавалось. Даже раненные казаки и офицеры в тыл не шли, отстреливались до последнего. У сотника Кужуева была прострелена нога, капитан Григорьев был ранен в плечо, но оба они не покидали своего укрытия, прикрывая фланг первой сотни. Сильно посекло осколками командира орловцев подполковника Габаева. Когда молодой санитар, теребя его за рукав, в третий раз жалобно протянул: «Ваше высокоблагородие, в госпиталь вам надо», – тот, не выдержав, рявкнул:

– Мать твою! Я кто, командир полка или обозник, чтобы в тылу воевать? Пошел вон!

Потом, увидев растерянное лицо солдата, смягчился:

– Ты, братец, иди лучше к полковнику Хоранову, его, слышал, уже в 6-й раз ранило.

– В седьмой, – безнадежно махнул рукой санитар. – Да только и он в госпиталь не хочет. Ругается…

Позиции держали до шести часов утра. Когда стало светать, японцы подтянули еще три батареи и накрыли перевал таким сильным огнем, что стало ясно – надо отходить.

Казаки 1-й сотни, заняв ближайшие высоты, прикрывали огнем солдат-орловцев, выносивших с собой раненых и убитых. Самим отступать было труднее.

Есаул Балк в своем рапорте на имя командира полка писал: «Потеряв почти половину своего спешенного состава, отступая под сильным огнем неприятеля, остатки двух доблестных сотен не оставили на позициях своих раненных товарищей и офицеров, вынесли их с собой».

Японцы хотели было преследовать казаков, но генерал Орбелиани послал на подмогу отряду Балка чеченскую сотню. Чеченцы, размахивая саблями, с гиком кинулись на врага, и японцы сразу залегли.

Бой закончился.

Вечером того же дня у полуразрушенной китайской деревни были построены сотни Мистулова и Бековича-Черкасского. К ним подъехали Орбелиани и командир полка Блаутин. Здесь уже стоял и полковой священник. Раздался звук горна, затем команда:

– На молитву! Папахи долой!

В чистом воздухе далеко разнеслось пение десятков голосов. Пережившие бой терцы и кубанцы набожно крестились.

Молитва закончилась командой:

– На-кройсь!

Орбелиани подошел к фронту построенных сотен. Есаул Балк начал рапортовать, но командир бригады прервал его.

– Убитых?

– Одиннадцать. Раненых 30, в том числе сотник Кужуев и подъесаул Мистулов.

Орбелиани стал обходить сотни. Его внимание привлек стоявший сбоку урядник, с головы до ног покрытый грязью.

– Где это ты, братец, так вымазался?

– На перевале, ваше превосходительство. С япошкой сцепился в темноте.

– Ничего, почистишься. Какой станицы?

– Пришибской, ваше превосходительство!

– Отпиши домой, славно дрался!

Орбелиани обнял урядника.

Вопрос о поражении в войне с японцами слишком жгуч для национальной гордости великороссов. Нет спору, что она была чужда русскому народу, но русская дипломатия всячески уклонялась от войны, а японская военщина, вкупе с токийскими политиками, войну развязывала. Разгулявшемуся от легких побед над китайцами и корейцами самурайскому духу стало тесно на островах. Япония, вступая в рискованное единоборство с Россией, воевала, по сути дела, за право разграбления Китая, за подчинение Кореи, за ослабление русской конкуренции на берегах Тихого океана. Токио играл ва-банк: в случае японской победы Россия теряла большую долю своего международного престижа, а империя микадо вступала в ранг ведущих мировых держав.

Но все-таки, почему Россия не стала победительницей?

Представим себе громадное пространство от Читы до Владивостока и от Николаевска до Порт-Артура и мысленно рассредоточим на этой обширной территории 90 тысяч солдат, расставим по холмам 148 пушек и 8 пулеметов. Много это или мало? А именно с такими ничтожными силами Россия встретила вероломное и хорошо подготовленное нападение самураев.

Отличная кадровая армия России даже не была стронута с западных рубежей, сдерживая угрозу возможного нападения двух заклятых врагов – Германии и Австрии. На полях Маньчжурии воевали главным образом солдаты, наспех взятые из запаса, и малоопытные казаки сибирских соединений. Денно и нощно по стыкам рельсов Сибирской магистрали стучали колеса военных эшелонов: это наши деды и прадеды ехали погибать под Инкоу, Мукден и Ляоян.

И хотя Сибирская магистраль пропускала в то время за сутки всего три эшелона, за два года войны через пламя сражений в Маньчжурии прошло полтора миллиона русских войнов, включая убитых и выживших.

Героизм русских войнов того времени воспет в песнях. Щемящие вальсы – прощания до сих пор волнуют нас, будто мы снова на гулких вокзалах провожаем своих братьев и сестер на желтые сопки Маньчжурии, на зеленые берега Амура…

Небывалая стойкость русского воинства истощила Японию до крайности, она была уже близка к поражению, когда Портсмутский мир спас ее, наложив пятно на знамена боевой славы России.

Японской армии помогала близость метрополии, превосходство ее флота на морских коммуникациях. Но Японская армия уже основательно была измотана.

Позиционная война с весны 1905 г. замерла близ Мукдена, и порою казалось, что ни русские, ни японцы не стремятся более воевать. А в американском Портсмуте уже велись переговоры о мире. Куда не придешь, всюду пережевывают злободневную тему: что потребуют японцы от России и что уступит им Россия.

Летом 1905 года, который самураи считали 2569 годом (со времени восшествия на престол первого микадо), японская армия перенесла боевые действия непосредственно на русские территории. Сначала 3-я дивизия вторглась на Сахалин, где спешно было создано народное ополчение. После Сахалина удар обрушился на Камчатку.

Сахалинская эпопея написана кровью. Японцы пленных даже не расстреливали, а резали штыками, офицерам отрубали головы. Захватив тюрьму, где сидели «бессрочные» каторжники, прикованные к тачкам, солдаты божественного микадо изрубили всех в сечку… У офицеров, попавших в плен на Сахалине, были отрезаны пальцы. Их самураи отрезали вместе с обручальными кольцами.

А 23 августа был подписан Портсмутский мир, который вызвал в народе горькое уныние.

2

Война принесла на Терек новые хлопоты. Снаряжались лошади. Экипировались казаки. Провели несколько сборов по сколачиванию конников. Это все как-то отвлекало казаков от тяжких дум. А вот домашняя работа тяготила. Никакая работа на ум не шла.

Алексей Чумак чувствовал, как все начинает утрачивать смысл, отдаляясь куда-то и отходя своей ненужностью. Даже хата начинает теснить его своими стенами, когда он остается один.

Он вышел во двор, без внимания, как уже не хозяин, обвел глазами плетни и постройки и, томимый какой-то внутренней духотой, душевной спертостью, не находя себе места вышагнул за калитку, на уличный ветерок. Потом зашел на огород, постоял там среди капустных и огуречных гряд, даже прилег у канавы под вербой, но и тут ему не стоялось и не лежалось, и он наконец надумал себе занятие – сходить к Тимофею Переднику да хоть покурить вместе. И, сразу почувствовав облегчение, поспешно встал и зашагал к другу.

Передника дома не оказалось. Вышедшая на собачий лай мать Тимофея сказала, что тот пошел якобы к Зазуле.

Не сиделось в этот день казакам по домам, неможилось: торкнулся Алексей к Илье Зазуле, а того тоже нет дома. Заходил-де за ним Передник да вдвоем вот только утопали к Белобловскому.

Алексей – к Петру, но и того дома не оказалось. Никогда Алексей так резво не бегал по чужим дворам, как сегодня. Не чаял встретить кого-нибудь. Да так вот и забрел к подворью дедушки Дзюбы. Дом его стоял в общем порядке, но на отшибе, далее пустырь – один репей бушует.

Скосился Алексей на мутные оконца без занавесок и даже вздрогнул нежданно: в темной некрашеной раме, за серой мутью стекла, как из старой иконы, глядел на него желтенький лик Дзюбы, который делал ему знаки, дескать, зайди, зайди, мил человек.

В другой раз, может быть, и не зашел бы Алексей, отнекался, а тут, и не подумав даже, пнул калитку, проворнее, чем следовало гостю, шагнул в сени и дернул дверь в жилье. Глянул в горницу, а там – мать честная – его товарищи Тимофей Чередник, Илья Зазуля и Петро Белобловский.

Тимофей, как и он, пришел из дома в чем был, а Илья и Петро – в черкесках подтянутые узкими кавказскими ремешками.

Казаки, разглядев, кто пришел, оживились, тоже обрадовались.

– Глянь-ка, еще один залетный! Было б запечье, будут и тараканы, – засмеялся дедушка Дзюба. Он был без привычной папахи, и безволосая его головка маячила по комнате, как недозрелая тыковка, какие по осени не берут, оставляют в огородах.

Алексей с тем же радостным, облегчающим чувством крепко потискал всем руки.

– А мы тут… тово… балакаем, – пояснил старый казак. – А ты далече, казак, скакал-то? Гляжу вон, и штаны в репьях.

– Да возле твоего двора, дедушка, чистым не пройдешь.

– Ну, выгон не моя забота чистить, тут хотя-бы у ворот порядок был, – оправдывался тот.

Алексей охотно присел на поднесенную табуретку и обвел глазами холостяцкое жилье дедушки Егора.

Казаки перекидывались с одного на другое, все по пустякам, не касаясь главного, что сорвало их со двора и потянуло искать друг друга. Но и пустое Алексею слушать было приятно: в неухоженной Егоровой хате среди сотоварищей, помеченных одной меткой, сделалось ему хорошо и не тягостно, как было перед этим.

Хлопнула калитка, в сенях шумно затоптали, и в хату ввалился Матвей Колодей, да еще и с Никитой, своим шурином, высоким, статным казаком, которого за глаза с послевоенных лет в станице продолжали называть урядником.

Матвей озабоченно-распаленный хлопотами, тут же извлек из камышовой кошелки и выставил на голый стол одну за другой три засургученные поллитровки. Потом пригоршнями стал зачерпывать магазинские пряники и обкладывать ими бутылки. Вслед за ним шуряк, перегнувшись пополам, начал таскать из мешка съестное: кругляш горячего, еще парившего хлеба, хороший шмат сала, надрезанный крестом, несколько штук редьки, только что выкопанной из земли. Свежие огурцы и чуть ли не беремя луку, который уже созрел к этому времени.

– Ох, ловко-то как! – засуетился Дзюба. – Ну, ежели так-то, за хлеб, за сальцо спляшем, а за винцо дак и песенку споем. Сейчас, сейчас и я у себя покопаюсь.

Он распахнул темный шкафчик и, привставая на носки, принялся шебаршить на его полках – достал старинную рюмку на долгой граненой ножке, эмалированную кружицу и несколько разномастных чашек.

– Все разного калибру, – виноватился Дзюба, дуя в каждую посудину, выдувая оттуда застоялое время. – Дак ведь и так еще говорится: не надо нам хоромного стекла, лишь бы водочка текла. И он, озорно засмеявшись, снова обратился к своему ларю. – А вот вам, орелики, и ножик редьку ошкурить. Не знаю, востер ли? И соль нашлась. Соль всему голова, без соли и жито трава. Да-а… была бы жива старуха, была бы и яишанка. Ну да что теперь толковать…

Увидев все это на столе, Алексей с неловкостью сознался:

– У вас тут, гляжу, складчина. А мне и в долю войти не с чем…

– Да уж ладно, – загомонили друзья, – без твоей доли обойдемся. Нашел об чем. Не тот день, чтоб считаться. Давай подсаживайся.

Казаки подвинули лавки, расселись вокруг стола, источавшего огуречный дух с едкой примесью редьки и, пока Матвей разливал по посудам, уклончиво глядели себе под ноги.

– Ну, помолчали, а теперь и сказать не грех, – подтолкнул дело хозяин. – Есть охотники?

Казаки помялись и промолчали.

– Ну, тогда я, ежели дозволите.

– Скажи, дедушка, скажи.

– Ты хозяин, тебе и слово.

Егор привстал, прихорошил ладошкой сивую бородку, поднял рюмку, задержал ее перед собой, как свечу:

– Ну да, стало быть, подступил ваш час, ребятушки. Приспело времечко и вам собирать сумы. Думал я, когда та кончилась, что последняя. А нет, не последняя. Накопилась еще одна, взошла туча над полем…

Дзюба задержал взгляд на окне.

– Тут у нас все по-прежнему, – кивнул он в оконце. – Вон как ясно, тишина, благодать. Но идет на Россию туча. С громом и полымем.

Старик подвигал туда-сюда бровями, словно сметая в кучку остатные мысли, какие еще собирался вымолвить, но, смешавшись, махнул рукой.

– Ну да ладно… Хотел еще чево сказать, да что тут говорить… Ступайте с Богом, держитеся… Это и будет вам мое слово. На том и выпейте.

Будто пробудившись, казаки ожили, потянулись наперекрест, кто чем, нехоромной посудой, стукнулись и выпили молча и жадно. Ели тоже молча, замедленно ворочая челюстями, жевали пополам с думой.

– Да-а, – почесал за ухом Матвей. – Не ко времени война зачалась.

– А и когда война была нашему брату в пору? – посмеялся дед Егор. – Смерть да война не званы завсегда.

– А я уже было сарайчик начал плести, – сокрушался Матвей. – Знал бы – и не начинал.

– Нам, татарам, все равно на Русь идти, – засмеялся Дзюба. – Завсегда дела находятся. То б надо, это бы… Да вон и у Алешки баба на последних сносях пышкает, как квашня перед праздником. Тоже надо бы погодить с войной. Так ли, Алеш?

– Да уж скоро б должна родить, – потупился Алексей, почувствовав, как от этого напоминания какой-то тоскливый червь опять тошно соснул между ребер.

Матвей снова расплескал по чаркам, казаки, оборвав разговор, согласно выпили и дружно закусили.

– А я так думаю, – начал разговор Никита Казей. – На войну, что в холодную воду, – уж лучше сразу. А так маета с думой хуже вши заест. Еще и не воевал, а уже вроде упокойника. А сразу – как нырнул. Чтоб душа не казнилась. Да и баб не слушать.

– Э-э, ребятки! Не вешайте носов! – скзал Дзюба с бодрецой. – Не те слезы, что на рать, а те, что опосля. Еще бабы наплачутся… Ну да об этом не след. Налей-ка, Матвеюшка, товарищам для веселья.

И, остановившись позади Черед ника и Алексея, обхватил их за плечи, затянул свою любимую:

Но тут же откачнулся от обоих, мотнул бородкой и лихо сказал:

– А по мне дак так: али голова в кустах, али грудь в крестах.

– Ага… Давай, дед, давай… – с усмешкой сказал Никита Казей. Дзюба, задетый этой усмешкой, полез в сундук.

– Глянь-кось, экий затейник! Али я этого не прошел? Было мое время, – обиженно проговорил старик, доставая черкеску с медалями.

– На-кось, Никита Петрович, ежели веры мне нету… На вот погляди.

Никита пьяно, осоловело смигивал.

– А что глядеть-то? – спросил он, поглядывая на звенящие награды деда.

– Дак вот посмотри.

– Орден, что ли? – виновато ответил тот.

– Егорий, сыночки, Егорий, – обрадованно закивал Дзюба, задрожав губами.

Казаки потянулись смотреть. Орден разглядывали и бережно передавали из рук в руки.

– А за что его тебе дали, дедушка? – спросили Егора.

– Вот и ответ тебе мой, Никитушка. Ты токмо народился, в люльке под себя сюкал, а я уже, милый ты мой, невесть где побывал. Шипка, может слышал?

– А где это?

– Далеко-о, браток, отседова – в Болгарии. Уж не слыхал про такое? Дед же твой Ипполит Никанорыч, Царство ему небесное, тоже там побывал. Разве не сказывал?

– Может, и говорил чево, – вяло отвечал Никита. – Уж и дед, не помню, когда помер.

– Вот видишь, как оно?.. Плохо, что не помнишь… Мне его сам генерал Гурко вручал, – Егор растерянно замигал безволосыми веками.

Старик остановился лицом, согнал с него все ненужное, обыденное, оставив лишь скорбную суровость, запел:

Но сил хватило на одну лишь запевку, и глаза его вновь заволоклись и повлажнели.

– Такая вот, ребята, песня. Язви тя, голосу не хватает. Я как услышу где, сразу и являются передо мной те дальние места. И доси помнятся. Сколько там, на войне, казаков сложило головы.

Не раз генерал Гурко, награждая крестом или медалью, говорил казакам: «Прежде чем получить этот крест, каждый из вас ждал себе другого креста – и не на родной стороне, а на чужбине. Вот почему поднимается рука ломать шапку перед вами, и первее всего хочется вспомнить ваших товарищей, что оставили свои кости на чужой стороне».

Дзюба утерся тряпицей и опять просиял добродушно и умиротворенно, укладывая обратно в сундук свою парадную черкеску с наградами. А потом при всеобщем раздумье он, укоризненным бормотком, сказал:

– Приспел и ваш черед «ура» кричать. Теперича выкрикивайте свои ордена-медали.

Они дружно выпили, и из дома понеслась песня: