Читать книгу Поздний гость: Стихотворения и поэмы - Владимир Корвин-Пиотровский - Страница 4

В небе заиграли лунные гусли,

Засветилась, как новая колокольная вышка;

Вышел послушать луну суслик,

Выбежала посмотреть на свет мышка.

Смотрят и молчат. Молятся, как умеют —

Богу ль, луне или темной норке,

Или тем уголькам, что тлеют

Не то в небе, не то на пригорке.

Стали пусты совсем закрома и клети,

Только ночью, вверху, рассыпаются зерна, —

Не подашь ли ты их, Тихий Свете,

Тем, кто смотрит и ждет так покорно?

А если чем они и согрешили —

Прости их, неразумных и малых,

За то, что нашли тебя в звездной пыли,

И в луне, и в угольках алых.

Гряди. Закончено. Прими Голгофу снова.

Невеста скорбная восстала ото сна.

Дорога в терниях, – но нет пути иного,

В сосуде кровь твоя – испей ее до дна.

Вино отпенилось. Пшеница перезрела.

Последний гвоздь забит прилежною рукой.

Багровы облака. В полях царит покой.

Кресты позорные ждут мук твоих и тела.

Готово. В утренних туманах до рассвета

Перекликаются протяжно петухи.

Цветут шиповники. Свершается. И где-то

Уже предчувствием объяты пастухи.

Вздыхают коровы, думают думу коровью,

В светлой печали молят о Божьем чуде, —

А в небе солнце истекает кровью,

Как отрубленная голова на голубом блюде.

Словно ласковые цветы, столпились овечки

Под мягкой грудью придорожной кручи,

А в вечернем небе тонкие свечки

Подпалили края у белоснежной тучи.

Ах ты, край мой родной, родина моя Россия,

Юродивая странница на стародревнем погосте,

Уж придет он к тебе, хоть во сне, твой Мессия,

Приголубит твои наболевшие кости.

Поклонится он живой твоей ране,

И расцветут просинью и багрянцем степи,

Изойдут колокольным звоном, а в тумане

Задрожат звезд золотые цепи.

Истомили тебя перелетные вьюги,

Иссекли твое сердце до крови снегами,

А теперь из закатов Господние струги

Выплывают, плывут облаком над лугами.

Все ярче у небесных петухов позолота,

Все шире разлегается звездная дорога, —

То, раскрываясь настежь, солнечные ворота

Выпускают к тебе на землю Бога.

А когда б и погасли над лесом сполохи

Недорезанной предзакатной птицы, —

На тех стругах доплывут до Христа твои вздохи,

И самому Христу Русь приснится.

Тогда сойдет Иисус с престола заревого,

Тихонько придет на стародавнее кладбище

И, чтоб не лишить тебя последнего крова,

Станет таким же, как и ты, нищим.

Рядом с тобою, в темном притворе

Кладбищенской церкви будет долго молиться,

И простится тебе многое за твое горе,

А за грехи твои – и все простится.

Есть там, на перекрестке, светлая криница,

Полная до сруба ключевой воды;

Я пойду к ней ночью, когда не спится,

Когда куются помыслы из лунной руды.

Сяду там под ветлами, что склонились низко,

Припадают головами до самой земли,

А над ними широкая синяя миска,

А в ней плавают звезды, как золотые корабли.

Я не знаю, говорил мне когда-то кто-то,

Что у такой же криницы ты явился вдове, —

Буду ждать, пока в небе не взойдет позолота

И роса не рассыплется бисером по траве.

Буду ждать, пока белые предутренние гуси

Не выбегут облаком на небесный луг;

Ты придешь ли ко мне, кроткий мой Иисусе,

На заре напиться из моих рук?

Ты приди ко мне странником, пастухом убогим,

С порванной котомкой на согнутой спине, —

Я омою слезами твои изрезанные ноги,

Буду охранять тебя в твоем светлом сне.

Заготовлю лучшие, самые душистые соты,

Выпрошу у соседей сладкого вина,

Приму, как утешение, тяготы и заботы —

Вся душа моя, Кроткий, тебе видна.

Я сижу на перекрестке у светлой криницы,

Меж ключей купается луна на дне,

По краям плещутся звездные плетеницы,

А там Иисус плывет в голубом челне.

На голове у него белые ромашки,

Ласковый привет цветет на розах губ, —

Да не дотянусь до его лунной рубашки

Через осклизлый криничный сруб.

Знаю, мой Кроткий, в глубинах сосуда

Кровь твоя зреет в венок алый,

Но земля истомленная просит чуда

И в твою тайну верить устала.

Устала падать в черные пустоты,

Внимать одиноко звездному безмолвью

И бросать свои зовы извечные: «Кто ты,

Напоивший меня вместо вина кровью?»

Ты прости меня, Светлый, но это уж было,

Это чудом давно уже быть перестало —

Бег планеты, и погибших миров могилы,

И ожерелья из солнечного коралла.

И звездные кресты на синем своде,

Символы твоего распятья земного, —

Разве ты не видишь, что радость на исходе,

Что твои дети ждут иного?

Ждут ясного конца и простого начала,

Предугаданных дорог, видного кругозора,

Верного челна, испытанного причала

И чтоб обещанное свершилось скоро.

И чтоб не было загадок во всем твоем чертоге,

И ни намека, что где-то, за небом,

Плачет Бессмертье об ушедшем Боге

И о голубой тайне, что стала хлебом.

Как же мне не скорбеть, Господи, как же не плакать,

Что это деется на белом свете?

На дворе такой холод и такая сырая слякоть,

А там, на перекрестках, умирают дети.

Ты посмотри на них, на этих белоголовых,

С раскрытым взглядом и оцелованными волосами, —

Не ими ль ты тешился в земных своих ловах,

Не их ли усмешками и голосами?

На горнем небе такие чистые сполохи —

А тут, по канавам и полевым ухабам,

Алыми каплями расцветают чертополохи

И кланяются в ноги простоволосым бабам.

А те, безголосые, слушают, как большой овод

Звенит где-то над ухом про какое-то дело,

И глядят, как облупленный мокрой глиной обод

Перекатывается через маленькое неживое тело.

И добро б еще были они мученики или пророки,

Или какие разбойники – а то просто пташки,

Ласковые цветики, говорливые сороки,

Приодетые в материнские заплатанные рубашки.

Даже и не знают, что навсегда уходят

От журавлей и свистулек и грачиного крика;

В предсмертных сумерках все еще котята бродят

И выглядывает заяц из-за смертного лика.

Как же мне не скорбеть, Господи, как же не плакать?

Распинают малых сих на сухой ржаной корке,

А они отдавали всю хлебную мякоть

Воробьиным стаям и мышиной норке.

Или это голгофа, каких еще не бывало,

Или ты создал все эти муки

Оттого, что своей уже недоставало,

Чтоб оправдать твои пригвожденные руки?

Иль, умирая с каждой этой смертью,

Ты и воскреснешь уже по-иному

И не закроешься больше звездной твердью

От цветов, расцветивших земную солому?

Я распял твое покорное детское тело

На высоком и не по росту большом кресте

И не видел снизу, как роза зрела

На пронзенном моим копьем животе.

И не расслышал я, что́ перед смертью шептали

Твои искривленные от боли уста;

А по бокам, в темноте, как цветы трепетали

Два пригвожденных кем-то Христа.

Я не видел, как опускались и подымались ресницы

Не по-детски прощающих твоих глаз, —

Только помню, в тучах грозовые зарницы

Расписали кровью небесный иконостас.

И один пригвожденный говорил другому:

«Тоскует дух мой, я изнемог»…

Расплясавшийся ветер подбирал солому,

Разворачивал одинокий далекий стог.

По земле пробирались густые тени,

Пугливо прижимались к высоким крестам,

Целовали перебитые бессильные колени

И отбегали к черным кустам.

И другой пригвожденный говорил с верой:

«В день твоей славы нас не забудь,

Не отмеривай тою же мерой,

Ты, не познавшая молока грудь!»

И когда я дождался лунного диска,

Сквозь поредевший расплесканный мрак

На два мертвых тела, обвисших низко,

С высоты глядел остеклевший зрак.

Пречистая Матерь выходит встречать Сына;

Синие тропы расцветают золотым песком;

Тихоокий серафим из небесного кувшина

Заливает вечерние зори звездным молоком.

Над самой головою в измарагдовой чашке

Заулыбались, затрепетали голубые васильки,

Облака приоделись в чистые рубашки,

Набросали на пригорок розовые венки.

Я пойду к пресвятой Деве по звездному раздорожью,

Туда, где проглянул серебряный двурог,

Вызову тихонько светлую Матерь Божью

Из райского терема к себе, за порог.

Выйдет ко мне радостная и загадает вначале:

«Что ты здесь печалишься, грешная душа?

Выпей из моей чаши Утоления Печали», —

А я стану на колени и не приму ковша.

Посмотрит Владычица на меня с укором,

Засмутнеют жемчуги на вышивках ее риз;

Заплачу тихонько перед благостным взором,

Заплачу и укажу ей на землю, вниз.

Упрошу ее выглянуть за облачные подушки,

Покажу каменистый, поросший тернием край, —

А там, по бездорожью, бродит, шарит старушка,

Ищет ощупью двери в заповедный рай.

Для слепой не засветит Господнее солнце,

Не порадует старую Христова заря,

Так все и ходит от оконца к оконцу

Одна, без провожатого, без поводыря.

«Пресвятая Богородица, – проговорю я с плачем: —

Ты дозволь мне запреты Господние сломать,

Ты дозволь мне сбегать за кем-нибудь зрячим,

Чтоб проводил на небо мою убогую мать».

Затоскует тут Печальница и побежит шибко,

Повстречает, проводит странницу Москву…

А в небесных лугах заиграет лунная скрипка,

И серафим тихоокий преклонит главу.

Скучно смотреть, как дождь

Моет заржавленные крыши;

Хмурится в клетке дрозд,

За печкой скребутся мыши…

Забралась с куклой в угол;

Заплетает ей косичку,

Рассказывает про огородных пугал,

Про волка и про лисичку.

Заснула. У куклы глаза открыты, —

Не кукла, а такой ребенок…

Осенний дождик сеет, как сквозь сито,

Под желтым листом мокнет опенок.

Спит маленькая Божья Матерь

С розовой девочкой – Иисусом…

Вылез таракан на скатерть,

Подумал – и перекрестился усом.

Быть может, есть заветные границы,

Где скорби тень – чем гуще, тем светлей,

Где плевелы становятся пшеницей,

Где вал морской не топит кораблей.

Быть может, есть бездонные глубины,

Где радостью страданье расцветет,

Где все, что здесь, – лишь крылья голубины

Для тех, кто в ночь зовущую идет.