Читать книгу Хвост фюрера - Владимир Козлов - Страница 23

В этот день они больше никуда не поехали, – дело было сделано, и они наметили отъезд, домой наследующий день в воскресение. Но обратно добираться решили, не самолётом, а поездом. Весь этот вечер Глеб и Феликс глушили водку и бутылочное пиво. Один Финн пил чифирь и ел апельсины. К восьми вечера Глеб отстегнул свой протез и завалился спать, но в воскресение он проснулся первым. Стараясь никого не будить, он тихо закрепил свою липовую ногу и прошёл в ванную. Там он по грудь вымылся, затем побрился, после чего ушёл на кухню разогревать чайник. Когда чайник закипел, он бросил в бокал добрую жменю индийского чаю, от чего вода сразу потемнела. Чай получился купеческий, – он пил, его маленькими глотками думая при этом, как возвратить Морису чемоданчик. Либо передать ему его в руки, – либо положить на старое место.

«Пускай у парня будет своя тайна, – подумал он, – вернём чемоданчик на старое место…»

После чего он пошёл будить Финна:

– Володя, – осторожно дотронулся он до плеча Финна, – пора вставать. Надо чемоданчик вернуть на старое место, и поезжайте в парк с Феликсом, а у меня в девять часов встреча с пацаном будет. Из парка будете возвращаться, заедете на обратном пути на вокзал. Купите на сегодня два купейных билета до Москвы?

Финн потянулся в кровати:

– Я надеялся свозить вас к себе на Рижское взморье, а вы всё куда – то торопитесь. У вас же у обоих заслуженные отпуска наступили, – отдыхайте на всю катушку!

– Некогда Володя отдыхать, вот лето придёт, тогда можно будет понежится. А для нас сегодня курортный сезон окончен. Мне вообще из своего города запрещено выезжать, – менты могут хвоста накрутить.

Глеб специально так говорил. Он просто-напросто боялся попасть в неловкое положение, так – как в любое время кому – то из его округи срочно могут понадобиться деньги, которые он свято хранил.

Финн встал с постели и растолкал Феликса:

– Поднимайся Феликс? Нам наряд на работу уже выдали. Поедем с тобой культуру повышать в городской парк, а потом на вокзал за билетами двинем. Тагану не терпится. Домой хочет.

– Много слов Володя, – сказал Глеб.

Не умываясь, Финн взял чемоданчик и поднялся на чердак. Положив чемоданчик на старое место, он замаскировал его кирпичами и вернулся в квартиру. Вскоре они уехали, оставив Глеба одного в квартире.

Он сел около окна, периодически поглядывая на часы. Мориса он увидел около подъезда, раньше назначенного времени. Тот стоял на крыльце в одном свитере и курил. Тогда Глеб оделся и вышел из квартиры ему на встречу.

Молодой человек неожиданно вздрогнул, когда увидал, что инвалид вышел из подъезда. Он хотел, что – то спросить у него, но Глеб его опередил:

– Чемодан я сейчас положил на старое место.

Только после этого он протянул Морису свою руку для приветствия.

– Можешь сходить проверить.

– Хорошо, – сказал Морис, – я вам верю, но я не за этим собственно вышел. Мама моя хочет познакомиться с вами. Я ей всё рассказал про вас.

Такого оборота событий Глеб не ожидал и он, растерявшись от предложения молодого человека, сказал:

– Это будет не совсем удобно.

– Очень даже удобно! – убеждал его Морис. – Она вас чаем хочет угостить, а если вы собираетесь владеть головой Пифагора, она вам поведает интересную историю.

– Ну, если так, тогда пошли знакомиться, – тут же решил Глеб. – Мама надеюсь у тебя не злая?

– Сейчас увидите, какая у меня мама, – обрадовался Морис, что так легко и быстро затянул в гости инвалида.

Они поднялись на второй этаж, Морис нажал на кнопку звонка. Дверь открыла женщина в чёрном халате с большими золотистыми звёздами.

«В такие халаты в древности облачались восточные звездочёты, – отметил про себя Глеб, – а Финн прав, – женщина действительно красивая!»

Она была небольшого роста с чёрными и небольшой проседью волосами, аккуратно собранными сзади в пучок. Её смуглая кожа, – по-видимому, следы летнего загара, лоснилась и была похожа на полярную ночь. Её большие тоже чёрные глаза – агаты не прожигали его, а с необыкновенной добротой нежно гладили на расстоянии. Хотя в её взгляде, как ему показалось на секунду, присутствовала некая придирчивость, которую Глеб отнёс к запаху табака. Однако ему хватило этого времени, чтобы забилось его сердце. Это был тёплый и ласкающий взгляд, от которого у Глеба появилось ощущение, что по его жилам в этот миг течёт не кровь, а малиновый сироп. С непонятным оттенком в душу ворвалась приятная истома и сковала ему рот. Так – как он надеялся встретить в этой квартире напыщенную и избалованную с невероятно завышенным апломбом даму. Она, словно кусочек звёздного неба освещала его своей улыбкой.

– Здравствуйте, – приветливо произнесла она, – меня Наталья зовут. Давайте я помогу вам раздеться? – и она, не дожидаясь, распахнула его кожаное пальто. Увидав на его груди награды, она нежно провела по ним своей ладонью, чем смутила Глеба. Он не стал её отстранять, – находясь ещё в ступоре, а безмолвно позволил ей поухаживать за собой.

– Меня Глеб зовут, – представился он.

– Я знаю, – ответила она, – а Морис оказался прав, у вас действительно необычайный голос. – Проходите в зал? – повесила она его пальто на вешалку и показала рукой на двойные стеклянные двери.

Оцепенение у него сменилось восторгом, когда Глеб вошёл в зал. Он был ослеплён убранством и роскошью квартиры. Первой ему бросилась в глаза печка в зале. Она была полукруглая и тянулась от пола до потолка. Профессионально выполненные настенные мурали на ней в виде пальм и припавшего на задние лапы льва под ними, производили неизгладимое впечатление. Ощущение было такое, что он прибыл в (Калахари) для сафари. К тому же эти мурали, как ему показалось начала источать запах древней Африки. Квартира капитана была значительно ниже по комфорту. Здесь на полу и на стенах кругом были настоящие персидские ковры ручной работы. Над дубовым столом, который стоял посередине просторного зала свисала массивная хрустальная люстра и что это был раритет у Глеба не вызывало никаких сомнений. Он подошёл к одному из ковров, где висел арсенал старинных ружей инкрустированных серебром и, погладив ложе одного из ружей, с восхищением сказал:

– Прелесть, какая!

– Это папе подарили, после того, как они покончили в Западной Украине с бендеровцами в сорок седьмом году, – сказала Наталья.

Он повернулся к ней и, увидав над телевизором портрет красивой женщины огромных размеров, спросил:

– А эта красивая графиня Гагарина, чей кисти будет?

– Это совсем не графиня, – это моя мама в молодости, – объяснила она. – А писал её один художник по фамилии Головкин из Украины, который гостил у нас перед войной.

– Впечатляет! – оценил картину Глеб.

– Да он хороший был художник, умел мастерски портреты изображать – сказала она, – меня он тоже писал с натуры, тогда я была девушкой – куклой, с толстыми косами. Картина называлась «Девушка у окна», но она ему самому ужасно понравилась, и он взял её с собой, чтобы выставиться. Обещал возвратить её, а после началась война. Папа говорил, что Головкина расстреляли за антисоветские выпады и судьба этой картины мне не известна. Возможно, висит в каком – то музее, а может пылиться в запаснике.

– Я держал в руках большие книги по искусству, но в этом творчестве полный ноль, – выдавил из себя Глеб, – я сказал, впечатляет красота вашей мамы.

– Ах, вот вы о чём, – прощебетала она. – Спасибо! – мама не в пример мне, была действительно красивой женщиной. Папа прятал её всегда от всех, и ни на какие светские встречи не выводил. Он ревновал её и считал своей собственностью. Мама ощущала себя полностью свободной, только когда папа находился в длительных командировках. Даже в тяжёлые годы войны, она дышала свободно. Мы почти всю войну прожили в городе Горьком. Я в госпитале работала одно время, потом в сорок третьем попросилась на фронт. Всё лето была можно сказать участницей военных действий и исторические события Курского сражения, тоже не обошли меня. А ведь мне тогда было всего семнадцать лет. Затем получила ранение, и я вернулась назад в Горький. После госпиталя, работала у брата моего папы в одной секретной конторе, переводчицей. Привёз нас папа в Ригу только в середине сорок шестого года, а сам исчез ещё на год.

У Глеба после её слов приятно щёлкнуло сердце:

«Почти землячка…» – подумал он.

– После войны он уже не прятал маму, – продолжала она, – а наоборот водил её повсюду и гордился, что у него такая красивая жена. Он понял, что мама за время войны свыклась со статусом свободной женщины.

– Зачем? – вопросительно посмотрел на Наталью Глеб.

– Что зачем? – переспросила она.

– Зачем вы принижаете свои достоинства?! – обдал он её уже ласковым взглядом, – вы очень красивая и притягательная женщина и возможно ваш портрет не пылится, а давно висит в каком-нибудь знаменитом музее мира?!

– Ну что вы Глеб, – засмущалась она. – Я больше похожа на папу, а не на маму. От неё я только характер унаследовала. Ведь практически мы с ней никогда не разлучались. Разве только что, те три месяца, когда я на фронте была.

Она посмотрела на его протез и, приложив руки к своим щекам, воскликнула:

– Простите, я вас совсем заговорила?

И она, взяв его за локоть, усадила в кожаное кресло около журнального столика, всучив ему в руки семейный альбом.

– Поскучайте пока без меня, – сказала она и ушла на кухню, развевая своим звёздным халатом.

Он открыл альбом. На первой странице закреплённая специальными уголками была вставлена пожелтевшая от времени семейная фотография. На него смотрел мужчина в военной форме чекиста и миловидная женщина в шляпке. Посередине их сидела смуглая девочка с косичками, в которой он без труда признал Наталью. Но внешность женщины никак не совпадала с портретом, который висел на стене. Никакого сходства и рядом не было.

«Может это её тётка?» – подумал он, всмотревшись в фотографию.

Он перевернул следующую страницу, но посмотреть ему дальше альбом не дал Морис. В одной руке он держал кортик, а в другой его секретный чемоданчик с чердака. Подойдя к Глебу, он произнёс:

– Самую ценную вещь дядя Глеб я взял отсюда, – показал он кортик. – А всё остальное я вам доверяю уничтожить лично. Это будет моим заверением, что ради памяти деда я покончу с фарцовкой.

– Молодец! – смелый шаг, – похвалил его Глеб, – но как бы там не было, ты всё – таки трудился, поэтому позволь мне компенсировать твои труды, – и он отсчитал ему из кошелька четыреста рублей.

– Что вы! – замер от удивления Морис, – здесь мамина трёхмесячная зарплата, – я таких денег не возьму и вообще мне ничего не надо от вас. За умные советы и наставления я денег не беру.

– Бери сынок, бери, – сказала вошедшая с подносом мама, – мы на эти деньги дяде Глебу настоящий протез закажем. Негоже ему пиратскую ногу Сильвера за собой таскать. У меня есть хорошие ортопеды из знакомых, вот сейчас я и позвоню одному специалисту.

Она поставила перед ним рыбу, запечённую в яйце, салаты с помидором и мясом, а так – же графинчик с коньячком и целый лимон с ножиком.

Морис взял деньги и положил их в своей комнате на письменный стол. Он не стал возвращаться в зал, предоставив гостю свободно дышать, скрывшись за дверями ванной комнаты.

– У нас с сыном раньше друг от друга никогда не было тайн, – сказала она Глебу, – а в последнее время он замкнулся и стал редко бывать дома. Мне со своей двухсменной работой и не досуг было поинтересоваться, чем мой сын занимается, а вы вот обратили на него внимание. Он мне передал весь ваш разговор. И я вам несказанно благодарна, что вы вовремя остановили его, а то бы не миновать беды. Сколько молодёжи у нас к суду привлекли за валюту.

Уму непостижимо, – взялась она руками за голову. – А ведь он у меня единственный на всём белом свете, – ради него и живу. Морис чемпион Риги по шахматам среди студентов. У него большое будущее может быть. Вы заходите к нам чаще, мы всегда будем рады вам! – сказав это, она опять ушла на кухню.

Глеб, оставшись один в зале, посмотрел по сторонам и, остановив взгляд на чемоданчике Мориса, немедленно затолкал его под диван, затем спешно сел на старое место.

На этот раз она принесла отварную картошку с мясом, облитую жареным золотистым луком, от которой шёл горячий пар, а так – же две маленьких рюмки.

– Напрасно вы столько закуски наставили, – приятным баритоном сказал Глеб, – неловко как – то. Да к тому – же утро ещё, вроде не совсем привычно чревоугодничать.

– Прекратите Глеб, – присела она напротив его в такое – же кожаное кресло, на котором сидел он. – Желудок время не разумеет и к тому – же вы дорогой гость в нашем доме! Мне весьма приятно было слышать от сына, что фронтовики не забыли про папу и дали вам такое трудное задание, разыскивать убийц. Вы, наверное, в военное время тоже, как и папа служили в особом отделе?

Она вновь омыла его своим ласковым взглядом и начала разрезать лимон. Затем стала разливать коньяк по рюмкам, одновременно оглаживая гостя своими красивыми глазами. Глеб не смотрел на неё, но взгляд её на себе ощущал. Он сидел перед ней, склонив голову в пол, не зная, как правильно ответить на её вопрос. Сказать правду или соврать? И всё – таки он решил, что правда в данный момент некстати будет:

– Мне подполковнику и после войны долго пришлось работать в этом ведомстве, – солгал он, – партия направила работать в систему Гулага, – перевоспитывать преступников. Вот там я ногу и потерял в пятьдесят девятом году. Машина у меня сломалась за пять километров от лагеря и я, бросив её, пошёл пешком, а тут метель взыгралась. Ни зги видать не было. Проплутал я тогда до утра, но лагерь нашёл, только одна нога была отморожена. Врачи приговор вынесли сразу, либо жить без ноги, либо укладываться на вечный покой с двумя ногами. Вот так я стал инвалидом.

– Жуткая история, – сказала Наталья, – но так приятно вас слушать, вы не говорите, а будто вливаете в меня живительный эликсир. У вас пречудеснейший голос! – слушать вас одно удовольствие! Такого приятного собеседника у меня давно не было.

Она вновь Глеба вогнала в краску:

– Вы меня не слишком захвалили? – не переставая смущаться, спросил Глеб.

Она, словно не слыша гостя, продолжала говорить о своём:

– Правда, правда, заходите к нам, когда время свободное появиться? – повторила она своё приглашение ещё раз. – Мне так приятно, что мой сын проникся к вам доверием.

– Увы, – произнёс Глеб, – я бы с большим удовольствием посещал этот дом, где живёт красивая и гостеприимная хозяйка, но чтобы чаще бывать у вас, мне для этого необходим свой личный самолёт.

– Вы разве не из Риги? – удивлённо спросила она.

– Я оттуда, где вы прожили в годы войны, и приехал сюда с нелегальной, но важной миссией, – выйти на след убийц и сообщить органам о своей работе. А сегодня вечером я, очевидно, покину Ригу. Билет я уже заказал.

Наталья сразу сделала разочарованное лицо и хотела, что – то сказать, но в это в это время в зал заглянул Морис. Он был уже в верхней одежде:

– Мама я ушёл в кино, – сказал он, – приду не скоро, фильм двухсерийный.

– Хорошо сынок, только не задерживайся, будем с тобой провожать дядю Глеба на вокзал.

– Куда? – посмотрел он на Глеба.

– Пока до Москвы, – ответил Глеб, – а оттуда в Горький домой. Я там живу со старшей сестрой и двумя племянниками, а так – же их жёнами.

– Тогда я не прощаюсь, а Пифагора вам мама вручит, – бросил Морис и закрыл за собой дверь.

– У вас, что Глеб своей семьи нет? – спросила она, когда они остались опять одни.

– И не было никогда, – ответил он, – война и сразу направление на работу, где кроме белых медведиц из женского пола рядом никого не было, а ещё меня окружали полярные волки. Да и кому я сейчас нужен такой ущербный, без одной ноги, – без тени сокрушения произнёс Глеб.

– Отсутствие ноги не говорит о вашей ущербности, – сказала она, – у вас очень мужественное лицо и волшебный голос и вы прекратите создавать комплекс неполноценности из – за ноги? Всегда говорите сами себе, что вы интересный мужчина, – поверьте, в себя и заставьте влюбить в себя не одну женщину! Кто будет плакать от любви к вам, – это и будет вашей судьбой! Не задумываясь, ведите её в загс. У вас обязательно получится. Поверьте мне?!

– Вы плакали, когда выходили замуж? – спросил он у неё неожиданно.

– Были бы слёзы, поплакала, – я даже на похоронах мужа слезы не уронила. Не из-за того, что я бесчувственная кукла, а просто в войну почти девчонкой работала в военном госпитале и насмотрелась там всякого. Выплакалась там так, что на последующую жизнь слёз не оставила. И когда убили родителей, я тоже не плакала, а выла, как волчица от ужаса, что земля носит таких омерзительных тварей. Конечно, внутри слёзы текли и обильно, но я мирилась с горем и не сходила с ума. Мне парня надо поднимать на ноги. У меня ведь из родни здесь нет никого. Все в Горьком и Подольске. Иногда такое гадкое чувство появляется, будто я навеки породнилась с бедой. И самое плохое, что может быть в жизни это одиночество. Жить и не обнять любимого человека перед сном, – это не жизнь, а скучный численник скорой смерти. Этого природа не терпит! Человек не может сосуществовать без любви, я в этом твёрдо уверена! И я никому не позволю, доказывать мне обратную сущность, – так – как являюсь сама жертвой этой формулы.

– Так вы не латышка? – ушёл от темы Глеб.

– Ну, что вы, – улыбнулась она. – Я русская, у меня латышка была только мама, – она показала на портрет. – Эта мама меня не рожала, но воспитывала с четырёх лет. Я её любила и всегда называла мамой. А моя родная мама умерла от холеры и никогда не жила в Латвии. Она была врачом и, спасая людей от этой смертельной эпидемии в Караганде, сама заразилась и умерла. Я её смутно помню. Тоже хотела по её стопам идти, – думала, выучусь на врача, но папа отговорил. Пришлось идти учиться на фармацевта и сейчас не жалею об этом. Мне нравится моя работа, – здесь не видишь крови и мученических лиц больных. Но ощущение, что ты несёшь людям спасение, непередаваемое, а потому что слов нет, одни эмоции.

После двух выпитых рюмок Глеб уже любовался хозяйкой квартиры. Она ему нравилась всё больше и больше и когда Наталья прямолинейно впивалась в его глаза, он опускал голову вниз. Странное чувство появилось у него к этой женщине. Такого с ним ещё никогда не происходило. Эта женщина будто с его груди сдвинула утёс, который не давал ему раньше дышать и не замечать красивых женщин. У него появились приятные ощущения к этой черноглазой симпатичной женщине. Ему захотелось вдруг сказать ей несколько ласковых и красивых слов. И он готов был вылить этот поток слов, и эти слова у него были для неё. Но у него в общении с женщинами совершенно никакого опыта не было. А с интеллигентными и современными женщинами, ему и разговаривать никогда не приходилось. Мало того, он сам никогда к сближению с женщинами не стремился. И сейчас он боялся, что вместо красивого и нужного слова у него вылетит несуразная белиберда. От чего он может пасть в её глазах, как мужчина. Ему нравилось его состояние, и в то же время он опасался надвигающегося искушения. Боясь что не совладает с собой и подталкиваемый внутренним голосом дьявола, может обнять это милое создание и попасть в неловкое положение.