Читать книгу РАСЩЕЛИНА. РОМАН - Владимир Кремин - Страница 6

После столь волнительного и неожиданного разговора с матерью, на практические занятия Павел уже не спешил, а вот зайти в ремесленное и пообщаться с учителем очень хотелось. Нет, он вовсе не собирался делиться с ним услышанным; расказанное матерью, касалось его одного. Однако именно после их общения, ему еще больше захотелось поговорить с Сергеем Николаевичем; по серьезному, по взрослому, задавая не глупые, юношеские вопросы, как раньше, а правильные и нужные, ответа на которые ему никто не даст. Важно было понять и разобраться в произошедшем и готовить себя к принятию осмысленных решений, а тут без вдумчивого и мудрого наставника не обойтись. Павел доверял ему и, в этот раз, надеялся и готов был положиться на его умные советы и поддержку. Он знал; от этого удивительного человека он услышит только правду, впитает ее, прочувствует и всегда найдет место в душе для мудрого откровения и науки. Все пойдет на пользу; и хвала и хула… А разбираться в происходящем предстояло лишь ему.

Вложив в трудный, обстоятельный разговор с сыном много сил и эмоций; выговорившись, Варвара сняла камнем лежавший на душе груз. Сейчас, она нуждалась в покое и отдыхе. Павел чувствовал особое волнение матери, когда та говорила о главном, о самом важном для него и его будующего. Теперь он это знал. Он шёл к учителю, напряженно думая о двух вещах, роднивших и деливших его душу на двое; на веру и понимание ее, принятие сути в которую верил самый дорогой и близкий ему человек… Для него, сейчас, это почему-то было не одно и то же.

«Встреча с учителем разъяснит многое», – полагал Павел, смело входя в двери ремесленного училища, где допоздна засиживался Сергей Николаевич, ища ответы на вопросы, какие ставила перед ним жизнь.

Падающие звёзды умеют дарить людям загадку; пронесутся по ночному небу, прочертят истаявшей линией жизни высветившийся горизонт, и не оставят следа. Уходя в прошлое, они уносят с собой неведомые, вселенские тайны: жили же когда – то, мчались, разрывая пространство, и могли бы лететь еще вечность, окруженные ледяной мглой и загадкой мироздания, не встречая преград, не ощущая их присутствия и влияния. А тут Земля; маленькая, голубая планета, песчинка возникшая из ничего, но смело преградившая путь звезде, оборвавшая ее вечную жизнь и мечту, неприменно являя этим начало прихода нового. Значит продолжение состоялось. И если гибель звезды осталась в чье-то памяти – это уже не конец. Память рождает образ и мысль, а она, будучи материальной, предстает перед вселенной, сохраняя себя и право на жизнь… В столь малом событии есть некое величие; рождение состояния бессмертия и смысла самого бытия…

Учитель всегда говорил, что звезды нужно уметь слушать; видеть и разговаривать с ними. Они живые и, мерцая среди мириад себе подобных светил, всегда доносят до людей частицы своих знаний, а с ними и маленькие, неприметные дольки вселенской любви. А без любви человек жить не может, без любви это уже не человек… И мы, люди, в меру своего любопытства, обязаны чувствовать, видеть и улавливать это. Только прозревая, замечая и ощущая этот поток, мы способны любить вселенную и находить в ней свое место. Пусть не выйдет у кого-то разговор; не заладится, не срастется, но любовь эта проникаема в души наши, и мы, не ведая того, невольно ловим ее частицы, напитываемся ею, рождая при этом мечты. В этом и есть величие нашего духа; видеть, впитывать, понимать и отражать увиденное через пространство души, кто как может.

«Разве звезды не рождают в тебе мечты? Спроси любого и он ответит тебе – да! – говорил учитель.– Значит и они и мы живы, влекомые друг к другу мечтой единения, но разделенные бесконечным пространством, которое способно преодолеть лишь наша мысль. И чем больше глубоких мыслей рождает человек, тем стремительней и насыщенней поток его желаний и фантазий, уносящихся вдаль, к звездам… Тем живее, теплей и жизнеспособней становится его душа, ищущая единения и понимания с мирозданием. И если ты, Павел, почувствуешь этот свет и его силу, то благодари Вселенную – это уже очень много!»

Павел всегда внимательно вслушивался в столь необычные суждения Сергея Николаевича, но сейчас они вдруг показались ему столь далекими от тех реальностей в которые погрузил его рассказ матери. Наверное учитель и прав во многом, но это так далеко от жизни, которая усиленно стремила опустить его на землю. Сейчас он оказался лицом к лицу с фактами на которые ещё предстоит искать ответы, а делиться мыслями пока не с кем. Хоть он всецело доверял учителю, но как бы не был велик космос и терпеливо пространство, разболтать вверенную ему фамильную тайну, он не имеет права. Уже поздно вечером, шагая домой, Павел вновь погрузился в размышления:

«Может быть то, что стало извесно, таит в себе большую опасность и для него, и для матери, – размышлял Павел, – но ведь до сих пор они как-то жили… Откуда может исходить угроза? Отец не зря зверствует, ведь мать говорила, что ему кое-что извесно о спрятанных в глубокой тайге самородках. Выходит, что только отца и должен он опасаться, больше некого. Но ведь отцу не извесно о его сегоднешнем разговоре, об откровении матери. Поэтому как бы что ни складывалось; он в относительной безопасности. А вот за матерью надо присмотреть, отец так просто не отступится».

Хоть и гнал от себя Павел тревожные мысли, но понимал, что главный разговор с отцом еще предстоит, только вот кто к кому в претензиях окажется, этого он знать не мог. Не спеша, пробираясь темным проулком к дому, Павел продолжал рассуждать, стараясь увидеть во все более волновавших его повествованиях матери, до странности непонятную ему логику:

«Ведь если оба самородка, о которых рассказала мать, на самом деле существуют и ему теперь извесно; где их искать, тогда то тайное место, сокрыто от людских глаз, где-то в далеких дебрях непролазной тайги, действительно становится опасным своею притягательной силой. А ведь только он теперь знает туда дорогу. И самое важное, что золотая россыпь, на которую наткнулась тогда Мария, определенно осталась нераскрытой. Тайну Расщелины, как называла ее мать, бабушка передала по роду, чтобы ее внук хранил то удивительное место от разграбления и наживы нечистых на руку людей. Но зачем было говорить ему об этом? – терзался сомнениями Павел. – Ну не передала бы мать секрет и лежи это золото в земле, где и положено. Зачем ему об этом знать, если и пользоваться им нельзя – запрещено. Для чего хранить то, о чем никто и помыслить не может? Эти сокровища принадлежат Земле – матушке, она их и хранить должна, а коли уж знания те человеку открылись, то и оберегать их потребно человеку с добрым сердцем; тебе сынок, – звучало в голове, – ведь теперь только ты полноправный их хозяин. Но будь осторожен; о существовании золота и твой отец знает, но догадывается лишь о самородках, что Мария из тайги вынесла. О существовании Расщелины ему совершенно ничего не извесно, однако вопрос происхождения их может его интересовать».

Павел сосредотачивался на всем, что помнил со слов матери:

«Жизнь у тебя, сынок, долгая. Глядишь и сгодится бабушкино наследство. Запомни; самородки у могилы Марии, слева под валуном, зарыты. Легко отищешь, если знаешь. Не сумела бы тогда бедная, измученная и израненная женщина, без помощи отшельника, обитавшего в тех таинственных местах, выбраться; сгинула бы, следа не оставив. Ни единая тропа туда не ведет. Попросту не найти то место, как бы человек не искал – это Расщелина, что-то похожее на грот или пещеру в скале. Но пути туда нет, и лишь спрыгнув с огромной кручи, да и то если посчастливится и не унесет, не смоет потоком бурной реки в темную бездну провала, несчастный, кто туда угодит, может избежать неминуемой гибели. Да и медведи, что к сахарной сосне наведываются, немалую опасность представляют. Мария невесть каким чудом цела осталась, а спас ее бедняжку тот самый старик, что жил в тайном, сокрытом от всех гроте. У него, видимо, были свои пути и способы проникновения в Расщелину и, должно быть, свои причины в ней прятаться от мира. Как уж тот бедолага в этакую яму угодил, одному Господу ведомо; должно тем же путём, что и Мария. А вот как выбраться, только он один и знал, более некому. Жизнь заставила; пещеру, без скрипа зубов, никак не получилось бы покинуть…»

Однако все те опасности и магическая защита утеса, о которых с немалой тревогой рассказывала мать, не могли не вызвать естественных опасений у Павла. По его мнению потребывалось бы еще поискать такого сумасшедшего, кто, зная о всех напастях пути и каверзах Расщелины, отважился бы рискнуть овладеть тем золотом, какое сокрыто в ее недрах. Если только не такой же алчный фанатик, вроде его отца, перед взором которого, в золотой дымке, плывут и переливаются самородки, до которых он пытается дотянуться всю жизнь. И из-за которых истязает мать. По той же самой причине и опасается она за него.

Для Павла, все эти знания были, пока что, всего лишь рассказами доверившейся матери, вызвавшие в нем желание понять ее боль и разобраться в несомненной правдивости этой истории. Искренне трогали и волновали, потрясшие его воображение, воспоминания женщины, сумевшей в волнующих деталях донести до него весь трагизм ситуации в которой когда-то давно оказалась его бабушка. Сейчас он попросту не готов ко всему тому, с чем это может быть сопряжено в будующем, а вот его отец, зная сокровенные тайны супруги, неприменно взялся бы за дело. В его памяти рассказ матери, в мельчайших подробностях, рисовал стройную и правдивую картину того давнего времени. И сейчас, следуя тропою ведущей к дому, Павел позволил себе восстановить все сказанное ею, чтобы лучше запомнить детали и ничего не упустить:

«Обессиленная женщина, изнемогая от боли в израненных ногах, укрываясь от сырости и холода, с трудом, но все же пыталась пробиться через завал из корневищ изломанных деревьев и валунов, поросших скользкими зелеными мхами. Едва удерживаясь и осторожно ступая, она наконец преодолела преграду, но вдруг, оступившись повалилась на бок и ударилась щекой о камень. В глазах помутнело. Очнулась Мария в полной темноте. Ощутила, что лежит на плотном настиле из свежих, хвойных ветвей и укрыта лохматой, слегка колющей шкурой. Ей было тепло и уютно. Оставалось понять; что произошло и где она находится? Ее окружал кромешный мрак неведомого ей укрытия. Пробуя пошевелиться, Мария тут же ощутила резкую, сильную боль в ногах и спине; успокоившись, она оставила эту затею. Лежать без движения не хотелось, но выбора не было. Оставалось ждать; ведь кто-то же ее уложил и заботливо укрыл шкурой, но этот таинственный и сердобольный хозяин никак не проявлял себя. Его попросту не было рядом и она это чувствовала. Напрягая слух, она улавливала лишь отдаленный, едва различимый шум. Наверняка это был слабый, едва доносившийся, рокот той самой реки в которую она неосторожно и нелепо свалилась с кручи».

Споткнувшись о лежавший у обочины камень, Павел чуть было не упал. Нелепость вернула к реальности. Он понял, что подошёл почти к самой усадьбе; оставалось отворить калитку и войти. Но он не спешил; хотелось привести мысли в порядок, ведь в доме мог быть отец, а значит покоя не жди…

Он обещал матери хранить все услышанное в тайне и ни в коем случае не позволить себе, под любыми предлогами или уговорами, довериться отцу. Это бы означало; нарушить клятву, данную самому себе. Теперь он один знает как отыскать в дремучей тайге не только два самородка, оставленные ему в наследство от бабушки, но и пройти к таинственной Расщелине, где вероятно этого золота много: «Потому как россыпь там под горой в скалу впаяна, водою родников отмытая, да скалою от глаз человечьих прикрытая, – звучали слова матери, – а акромя двоих, нога людская там не ступала. У самого входа в грот отшельника того могилка, самой Марией устроена, да ухожена стоит…»

Не совсем еще Павел осознавал; что это за магический металл такой, за который люди сражаются. Даже за малые крупинки его, способны идти на битву или преступление. Почему люди придают этому золоту такое важное значение, ведь жизнь куда ценнее? Конечно же он знал, что это драгоценный металл и те большие богатства, которые сулит обладание им, в большенстве случаев, сводят человека с ума.

Отца дома не оказалось. Павла мало интересовали его друзья и знакомые, у которых он порой мог кутить днями напролет, ничуть не беспокоясь о семье. Нет дома и хорошо, во время его отсутствия в семье царил покой, крайне необходимый его больной матери. Ранним утром, пожелав матери спокойного дня, Павел, ушел в ремесленное.

Варвара вздрогнула от неожиданного удара в дверь. Мгновенно поняв, в чем дело; она болезненно съежилась, улиткой вползая под одеяло – единственное ее укрытие. Грохот сорвавшегося со стены таза, с подвывом расползся по дому, вынуждая чаще биться истомленное, встревоженное недобрым предчувствием, сердце. Василий ввалился в дом взбешенный и взъерошенный жизнью, с пьяной физиономией и злым чувством, буд-то ему где-то недодали…

Ворча и ругаясь, он долго пинал ногами упавший на пол таз, который так бесчувственно ныл, что Варвара, закрыв глаза, приготовилась к худшему. Пока неосознанно, но она уже предчувствовала чреватый болью исход. Из ее накрепко сжатых век продавилась слеза, заныла безисходностью грудь, худые руки крепко вцепились в темное, серое одеяло, покрывавшее ее скованное, недвижимое тело. «Благо с сыном поделилась», – лишь только это и утешило оправдавшиеся предчувствия Варвары. Оно ослабило волю и дало душе выход…

В этот миг в скудное пространство жилища влетел разъяренный муж. Замерев на некоторое время, он словно пытался вглядеться в образ супруги, как всегда остававшейся безучастной к приходу хозяина. Перед его озабоченным взором плыли и перетекали, проявляясь и исчезая, то скудная утварь комнатки, то сама, бесчувственно лежавшая перед ним, жена.

– Что, опять не желаешь меня видеть? – пьяно спросил он.– А я по делу. Ты брось это… Человек важный приехал, это… обещал помочь, – толковал Василий, стоя у кровати и едва сохраняя равновесие.– Ты, дура, хоть вникни, – продолжал настаивать он, – что я тебе толкую. Продам ему по тихому твои цацки, глядишь деньгами разживёмся, а то прозябаем тут как последняя голь; ни пожрать, ни выпить с мужиками в трактире. Тебя вон, подлечить надо… Давай, говори, хватит уж молчать, да горе мыкать, меня вон за этот, за нос водить, – бурчал назойливо Василий, шарахаясь из стороны в сторону, ища опоры. – Эх, баба! Ни ума в тебе ни… Ну не утянешь ведь с собой туда, а вот сыну твоему, Пашке, батя нужен для выходу в люди и барышь, стало быть, тоже потребен. Мать ты или жаба, в конце-то концов? Отдай и дело с концом, на что тебе то добро, оно вон мальцу сгодится. Да и от тебя отступлюсь, бить боле не стану. Скажи только…

Не могла уже Варвара слышать своего мужа; утихла телом, да умолкла духом. И ничто не способно было воротить ее обратно. Иное уж царствие забрало ее навсегда…

– Говори! – заорал Василий всем горлом, теряя терпение, не чуя и не видя перед собой происходящего, – всё одно правду выжму, стервь ты эдакая!

И вновь загромыхал избитый таз, летая по прихожей, обивая обшарпаные углы осиротевшего дома. Ну никак не хотелось хозяину униматься: «Вот уж и выгода наметилась, надежные мужики подобрались, а тут баба упертая. Самому тоже край; а то фортель выкинул перед Шершнем и в кусты. Нет, не гоже так, не поймут дружки, гнидой обозначат. А не выгорит намеченное дело, так этот новоявленный и вовсе со свету сживет, спрос учинит». – Однако совсем не ждал Василий, такого оборота дела. Присмотрелся, не веря глазам своим, а Варвара то приставилась…

Ну никак не вязался в пьяной голове подобный расклад. Как же она могла, как посмела вот так вот, просто; взять и помереть, не сказав ему главного, не обмолвившись ни словом: «Да разве ж такое бывает? И что теперь? – затрусил, пружиня ногами, перепуганный мужик.– А то и ему, неровен час, смерть супружницы в вину отпишут. Это они могут, с этим задержки не будет; тюрьма, каторга и все дела. – Затрепетал Василий. – Верить-то в его пьяную правду некому будет, ни свидетелей тебе, ни очевидцев. Тут только одно спасет…»

Наскоро выбежал из дома, растерявшийся полупьяный хозяин и, не приметив того сам, зацепил стоявшую у прохода лампадку. Склянка слетела на пол, мягко отбросив горевшую свечу на вязаную из лоскутов дорожку. Та задымила и понесла чадить… Тлела себе, тлела и все же перешла, переросла таки в пламя. Распластался огонь, расползаясь; загорелось тряпье да утварь, наполняя дом едким дымом. Не видел того Василий…

Отправился за сарай; присел на старую, рассохшуюся колодину. Хотелось курить. Сунул руку в карман, а махры не оказалось. Стал припоминать, усиленно хмуря брови; есть ли она вообще в доме и где? В пору новый кисет забивать, вовсе не мог припомнить; куда старый подевал? Посидел малость, переминаясь с боку на бок. Испуг все же брал: «Жена умерла, а он расселся, махру ищет. А вдруг сын воротится или соседи спросят чего? А он, сидит тут, не смекает. Указать на него могут. Нет, тут не перекурить, тут выпить нужно. Где-то в доме было, найти бы. В хлеву тихо, никто не помешает в себя прийти. В хозайстве, ни скотины, ни птицы какой, да и к чему? Это только дурни себя хозяйством изводят и невдомёк им, убогим, что проку-то нет. Пустое все… Нет, он, Василий, давно уж от глупостей отошел, так удобнее; сам себе и совет и указ. Не чета другим. Иные вон, хлопочут под бабий догляд; ни тебе выпить, ни закусить, ни гульнуть по мужицки. Только вот не идти же опять к Сидору, и без того всю ночь там гужевал. Нет, упрячусь, опохмелюсь, а там…» – успокаивал себя Василий.

Однако, вывернув из-за сарая, не поверил своим глазам. Дом из которого он только что вышел, пламенем занялся, во всю уж полыхает; и в прихожей, и в избе огонь. Не смотря на жар исходящий от горящего строения, пробил хозяина озноб. Прямо так от головы до пят затрясло, а ноги, те сами понесли горемыку огородами к лесу. В нем одном, в его дальних, таинственных и мрачных чащебах, видел незадачливый хозяин единственное спасение и никто сейчас не способен был переубедить его в своем выборе.

Бежал Василий долго; огородами, под прикрытием плетней, да соседских сараев, что всюду, смешиваясь с серой оттаявшей пашней, прятали его от вездесущего людского глаза. После полем – напрямик, стремил он к лесу; только бы не приметили, только бы не донесли. Всей замыленной спиной чувствовал он за собой жар горящей избы и метавшийся по его пятам следом, дух сгоревшей в огне Варвары. Страх знобил и пугал, отнимая силы и волю. Казалось вот-вот, настигнет его кара, кричащая ему во след: «Вон он, виновник, беглец и убийца; держите, ловите его, кто может. Не уйдешь от людей, нет!!!» – чувствовал затылком Василий и бежал, бежал, что есть мочи. Изнемогая от усталости, оборачивался и твердил себе лишь одно: «Нет, не возьмете, не докажете, не моя в том вина, не мой умысел…»

Но чувствовал и знал, что не поверят люди, не поймут и осудят, а потому и остается; в лес бежать, в тайгу. От пожара, да толпы подальше. Только бы поскорее убраться, понадежнее упрятать и укрыть себя. Протрезвел он быстро, а немного отдышавшись, присел на поваленную ветром сосну и перевел дух. Стоило подумать. Произошедшее никак не вязалось в его, едва способной размышлять, голове. Вот же напасть, как же угораздило его в этакое дерьмо влезть? Не входило в планы; в бега пуститься, хотелось по тихому, а тут вон какой звон может образоваться…

Из окон училища сверстники Павла сразу заметили густые клубы дыма и высоко над домами, далеко за полем, взметнувший в небо, пляшущий шлейф пламени. Из-за возникшего шума, Павел прервал разговор с учителем и, следом за всеми, поспешил выбежать во двор. Стихия разыгралась именно там, где стоял дом Павла, где он оставил без присмотра больную мать. Хлынувшим от сердца жаром обдало лицо. Издали почти невозможно было разобрать; чья усадьба в огне, но то, что горело большое строение, было очевидно. Он гнал от себя дурные предчувствия; хотелось скорее добежать до места пожара, туда где случилась беда, где нуждались в помощи люди… Еще несколько ребят, влекомые свойственным им любопытством, устремились к месту разворачивавшихся событий, следом за ним.

Добежав до проулка, Павел остановился и окаменел, неверящими глазами глядя на ошалело бушевавшее пламя, которое с невероятной быстротой пожирало строение. Подойти ближе уже никто не решался; треск горевшей древесины и жар делали любые попытки тушения, тщетными. Дом был полностью объят пламенем и клубы густого, черного дыма поднимались высоко в небо. В происходящее не хотелось верить; взору представилась ужасающая в своем трагическом течении картина – горел его дом, а ведь в нем была мать и только он знал об этом. Беспомощно суетились и бегали окрест отчаянные мужики, пытаясь погасить непослушное, бушевавшее в полную силу, пламя. Однако все их усилия были напрасными. Визжали и причитали бабы, пищала любопытная детвора, быстро сбежавшаяся отовсюду. Только – только подъехавшие пожарные, развернув конные повозки бочками к усадьбе, принялись умело раскатывать длинные шланги. Отгоняли зевак, пытаясь поскорее очистить площадку, где можно было бы развернуть нехитрое оборудование. Однако по всему было видно, что пламя съедает жилую постройку, куда более проворнее, чем их торопливая, путанная возня у крашеных в красное повозок.

После первой же отчаянной попытки Павла, броситься в огонь, чтобы помочь матери, в него накрепко вцепились бабы, удерживая и не отпуская от себя. Он понимал, что мать в огне, что ее нет среди взволнованной толпы, что ей необходима помощь. Безнадежные попытки высвободиться ничего не дали, его не слышали и не понимали люди, занятые суетой и пожаром. Огонь продолжал бесчинствовать и нести с собой лишь разрушения. Глаза Павла плакали и тело трясло видимой, не проходящей дрожью. Не чувствуя ног, он опустился на землю и громко зарыдал, сжимая усталую голову руками. Позже, когда народ стал расходиться, обессилившего, почти лишенного чувств, его увел к себе домой учитель, потрясенный произошедшим не менее прочих.

Ночью Павел не спал; не хотелось верить в ужас унесший жизнь бедной женщины, в кошмар, лишивший его матери, единственного человека в жизни, ради которого и благодаря которому он жил. Понимая, что пожар не мог произойти случайно, на утро, он иссушил слезы и посуровел, сдвинув над переносицей брови; отпечаток глубокой раны, которая никогда не заживает. Он догадывался, а сейчас был почти убежден в том, что могло произойти в доме в его отсутствие. Понимая, что отца не было на пожаре, он делал свои первые, может быть неумелые и поспешные выводы; ведь ранее он часто слышал из уст разъяренного и пьяного отца: «Я спалю вас! – орал Василий не раз, будучи пьян и не отдавая себе отчета в том, что говорил. – Не дам тебе золото с собой забрать, говори куда упрятала, не то хуже будет?» – припадочно кричал отец в неистовой злобе на супругу.

Павел хорошо помнил эти его безысходные стенания, от того неотступно и крепла ненависть Василия к ним обоим. Но нужны будут доказательства; он не может голословно обвинять отца, поэтому в эту трудную, бессонную ночь, он дал себе клятву, что обязательно найдет их и тот, кто отнял у него мать, заплатит ему сполна. От подобных мыслей кулаки юноши сжимались сами и, уходя глубоко в себя, он каменел и креп душой…