Читать книгу Черный всадник - Владимир Малик - Страница 2

За маленькими оконцами, которые мороз разрисовал причудливыми кружевами, глухо завывает ветер, кидает в стекла сыпучим снегом, гогочет в широкой, сплетенной из лозы трубе. А в хате натоплено, по-праздничному уютно.

Перед иконами горит лампадка, под потолочной балкой на деревянной подставке – восковая свеча, в устье печи потрескивает желтоватым пламенем связка смолистой щепы. В красном углу стоит большой сноп ржи, перевязанный тугим перевяслом из лугового сена и украшенный густыми багряными гроздьями калины. На столе, застланном вышитой скатертью, в глазурованных мисках – кутья и узвар, вареники с творогом, сметана, пироги с маком, шулики[6], два кольца колбасы, которая так и поблескивает поджаренными боками. А посередине, на широком деревянном подносе, – крутолобый белый каравай.

Старая Звенигориха с девчатами – Стехой и Златкой – суетятся возле печи и стола. Дед Оноприй пристраивает в красном углу, за снопом, горшочек с кутьей и кувшинчик с узваром – домовикам, душам умерших, чтобы добрее и ласковей были к дому и ко всем, кто живет в нем.

Младен с Якубом молча сидят на лавке. Яцько подбрасывает в лежанку дрова, а Спыхальский, хотя и осунувшийся после ранения, но уже веселый и оживленный, потому что в последние дни почувствовал – мускулы наливаются новой силой, снует по хате и, потирая руки, заглядывает в миски, кувшины и бутылочки, которые все ставит и ставит на стол Звенигориха. Усы его шевелятся, как у кота, когда тот чувствует поживу, а голубые глаза радостно светятся: он заранее смакует обильный ужин!

– То, паниматка, есть чудесный, вельми роскошный праздник – ваш щедрый, то бишь предновогодний, вечер! – философствует он, обращаясь к старой хозяйке. – Ни у какого другого народа не видал ничего лучшего!.. Какие блюда! Какие напитки! Ух! Аж дух захватывает, холера ясная! – Он сглотнул слюну и прищелкнул языком. – А этот трогательный сноп ржи, что до сих пор пахнет – уй! уй! – чебрецом, свежей солнечной соломой и далеким-далеким летом! Эти жесткие звенящие колосочки и кисло-сладкая красная калина меж ними!.. Как мило и остроумно! Накануне Рождества и Нового года вносить сноп в хату, ставить на почетнейшем месте – в красном углу – и желать, чтобы Новый год был таким же щедрым и богатым для хозяев, как этот золотой сноп! – Он подмигнул Стехе, которая как раз раскладывала на столе деревянные ложки.

– Аминь на добром слове! – усмехнулся в седую бороду дед Оноприй. – Твоими б устами да мед пить, пан Мартын!

– За этим дело не станет! Был бы только мед! Га-га-га! – захохотал Спыхальский и хлопнул ладонью Яцька, который, наклонившись, раздувал в лежанке жар. – Будет тебе, хлопец, тутай фукать! Ведь и у тебя небось, как и у меня, сосет под ложечкой! Пойдем-ка во двор да пощедруем под окном пани-матке, авось и к столу покличет!

– Можно и к столу. Отчего ж? И даже без щедривки… – ответила мать Арсена. – Вот разве что еще минутку подождем: может, какой гость прибудет!

Все поняли, какого гостя ждет она. Только не верилось, чтобы в этакую непогодь Арсен с Романом пустились в дорогу. Потому и промолчали.

Звенигориха расценила это по-своему и сразу засуетилась:

– Да нет, это я так… Какие уж гости в такой поздний час! Будем садиться к столу! Прошу, прошу… Чем богаты, тем и рады!

Но Спыхальский возразил:

– Э-э, нет, паниматка! Какой же щедрый вечер без щедривочки? А ну-ка, Яцько, Стеха, Златка! Пошли со мной – да споем!

В это мгновение за окном послышался топот ног, загудели приглушенные мужские голоса. И тут же донеслось:

– Ой, Арсен! – радостно вскрикнула мать и в изнеможении опустилась на скамью. – Это его любимая щедривка!

Стеха метнулась в сени. Грохнул засов. Вместе с морозным воздухом, искристыми снежинками, завихрившимися у порога, с шумом метели в хату вошли четыре белые фигуры. И кожухи, и шапки, и рукавицы, и даже лица вошедших так запорошило снегом, что среди них не было никакой возможности узнать Арсена. Все были похожи на сказочных дедов-морозов, которые нежданно-негаданно появились тут. Но вот они стянули с голов лохматые шапки, и три сильных голоса пропели:

Что тут началось! Ликованию не было конца! Все повскакивали с мест и бросились к прибывшим.

– Арсен!

– Роман!

– Ненко!

Веселые восклицания, смех, щебетание девчат, льнувших к своим нареченным, слезы матери, объятия и поцелуи!

Ненко не отпускали от себя Младен и Якуб. Для них его появление было такой неожиданностью, что они никак не могли опомниться. Златка отошла на минутку от Арсена и, тоже обняв брата, чмокнула его в холодную щеку.

Только казак Гурко стоял у порога молча, словно боялся вспугнуть радость и счастье, которые так неожиданно заполнили и всколыхнули этот гостеприимный теплый дом.

Когда первая волна чувств наконец улеглась, Арсен произнес:

– Дорогие мои, как видите, мы с Романом вернулись не одни. Вот это – Ненко, Златкин брат, сын Младена и большой друг Якуба!

Ненко поклонился, пожимая дружески протянутые руки. Звенигориха – она уже знала историю его жизни – поцеловала Ненко в голову.

– О Езус Мария!.. – воскликнул Спыхальский. – Арсен, ведь ты настоящий чудодей! Колдун! Где и как ты поймал сю птаху, яка так обрадовала сердца Младена, Златки, Якуба?

– В самой что ни на есть Сечи, брат!.. А еще познакомьтесь с нашим новым товарищем, который прибился к нам в дороге… Казак Гурко!

Гурко сбросил бекешу и, приветливо улыбнувшись, поцеловал руки Звенигорихе.

– Спасибо, мать, за хорошего сына! Он со своими друзьями сегодня спас меня от смерти. Дай Боже ему счастья и лучшей доли!

Звенигориха расчувствовалась, поднесла к глазам кончик косынки.

– Спасибо, добрый человек, за ласковые слова. Садитесь все, прошу вас!

– А и правда, пора юж сидать до столу, – засуетился Спыхальский. – А то наши гости, думаю я, так проголодались в дороге, как борзые после охоты!

Тут как раз вернулся и дед Оноприй, который ставил лошадей в конюшню.

С тех пор как семья Звенигоры, спасаясь от турецко-татарских набегов, перебралась из родного Каменца на Левобережье, пожалуй, не было счастливее минут в их хате, чем в этот щедрый вечер. И хотя беспрерывные войны, вражеские набеги да житейские невзгоды и беды оставили не один болезненный рубец на сердце каждого из присутствующих, хотя в их мирной беседе не раз всплывали горькие воспоминания про утраты и тяжелые переживания, все же за столом преобладало веселое, радостное настроение, которому способствовало и то, что они чуть ли не впервые собрались все вместе, и то, что, прогремев над их головами, унеслись, как им казалось, в прошлое страшные войны и лихолетье, и то, наконец, что сидели они за обильным столом, заставленным дарами щедрой полтавской земли.

Разомлевший Оноприй, поблескивая покрасневшей лысиной, неустанно потчевал гостей: наполнял чарки сливянкой, грушовкой, калгановкой, малиновкой, остропахучим пьянящим медом.

Каждую чарку Спыхальский поднимал над головой, рассматривал на свет лампадки, затем напевал услышанную от старой Звенигорихи песенку, очень полюбившуюся ему:

Потом восклицал свое неизменное: «Hex жие сто лят!» – и выпивал, долго прищелкивая после этого языком.

Гурко поначалу отмалчивался. А когда дед Оноприй вынес из-за печи кобзу, сразу оживился, глаза его заблестели.

– Дай-ка мне, дедусь!

Взяв кобзу в руки, пробежал пальцами по струнам. Мелодичный перезвон печально поплыл по хате, и к нему добавился такой сочный задушевный голос, который всех заворожил. И полилась чудесная, нежная мелодия.

Песню подхватил Арсен. Два сильных, красивых голоса, сливаясь в один чистый звонкий поток, задрожали, как ветви явора под ветром, заворковали весенними ручьями, отозвались в сердцах неповторимой красой ясного лунного зимнего вечера…

Песня захватывала, очаровывала, все слушали ее затаив дыхание.

Спыхальский замер, только из-под прищуренного века скатилась по щеке и повисла на кончике уса одинокая слеза. Несмотря на внешнюю грубоватость и болтливость, пан Mapтын был по-детски чувствителен и чуток ко всему прекрасному. Песня растрогала его, разбередила душу, напомнила про нелегкие последние годы жизни, про то, что и у него сейчас, как и у казака из песни, захворавшего в заснеженной степи, никого не осталось, кроме друзей, с которыми он делил хлеб и соль. И когда рассыпался серебристым перезвоном последний аккорд кобзы, он еле слышно прошептал:

– Боже, какие чары! Дьявольские чары! Ваша песня, Панове, то есть высшее проявление вашего духа, вашей поэтической натуры!

Семен Гурко с удивлением посмотрел на поляка.

– Ты правильно мыслишь, пан… Однако не все наши соседи, к сожалению, думают так, как ты. Твои земляки, например, паны Синявские, Сапеги, Яблоновские, Собеские, Потоцкие, лезут на Украину, видать, не для того, чтоб услаждать слух нашими звонкоголосыми песнями, а чтобы набить свое брюхо нашим хлебом, салом да медом, а карманы – деньгами!

– Только прошу пана не причислять и меня к этой компании! – воскликнул обиженно пан Мартын. – Я, мось-пане, дело другое!

Гурко усмехнулся.

– Похвально слышать это. Я с удовольствием жму твою честную руку, пан! – И нежинский казак крепко обнял Спыхальского за плечи. – Но ведь таких, как ты, маловато!.. А если вспомнить, что сделали с Украиной крымчаки да турки! Страшно представить! На Правобережье каждый второй погиб, каждый третий в неволе, каждый четвертый бежал на Левобережье. И только каждый пятый или, может, шестой, если не седьмой, остался еще там, скрываясь и бедствуя в лесных чащах.

– О, пан хорошо знаком с положением края! – в свою очередь удивился Спыхальский.

– Еще бы! Есть голова на плечах! – с достоинством ответил казак. – К тому ж сколько лет ходил с левобережными полками по Украине – то против Выговского с поляками, то против Ханенко с татарами, то против Дорошенко да Юрася Хмельницкого с турками… Дрались они, резались за Богданову булаву, грызлись, как бешеные собаки! Но ни у одного из них не было и нет Богданова ума и Богдановой силы. Вот и довели нашу отчизну до полного разора, проклятые!..

Гурко умолк и задумался. На его высоком, слегка покатом лбу между темно-русых бровей пролегла резкая складка, а на глаза упала печальная тень.

Арсен переглянулся с Романом. Так вот какого гостя послала им судьба сегодня! Да, это не простой казак, как они и подумали вначале, пока ехали с ним на хутор! Величественная внешность его сочеталась с глубоким и острым умом.

Арсену показалось, что его новый знакомый очень похож на Сирко: такая же могучая фигура с крепко посаженной на широких плечах большой характерной головой, такой же властный взгляд серо-стальных глаз; чувствовалось, он так же болел душой о судьбах отчизны и народа. Только черты лица у него мягче, добрее. Может, потому, что моложе лет на двадцать пять, а то и тридцать?

– А давно был на той стороне, батько? – спросил Арсен, имея в виду Правобережье. – Говоришь так, будто вчера оттуда…

– Я два лета провел под Чигирином в войсках гетмана Самойловича… Был и в самом Чигирине. Перед падением его наш полк вывели из пекла. Должно быть, это и спасло меня от смерти…

– О, так мы были где-то совсем рядом! – воскликнул Арсен. – Значит, хлебнули лиха из одного ковша!..

Долго, далеко за полночь, светился огонек в уютной хатке Звенигоры. Продолжалась живая беседа, воскрешалось минувшее, звучали песни. И стороннему наблюдателю могло бы показаться, что так жили они всегда, что не было за их плечами ни крови, ни смертей, ни горя, ни военного лихолетья… Они искренне предавались кратковременному счастью. Заброшенные сюда жизненными обстоятельствами из разных уголков земли, они чувствовали себя в этом обществе, под этим гостеприимным кровом как дома, и никому не хотелось думать и гадать, какие нежданные удары может преподнести им своенравная судьба завтра. И у каждого из них сегодня было свое ощущение счастья.

Старая мать умилялась детьми, дедушка Оноприй – внуками и вкусными наливками, Арсен утонул в синих Златкиных глазах, а она стыдливо льнула к нему, украдкой поглядывая на отца и брата – не видят ли?.. Стеха и Роман тоже никого и ничего не замечали, их головы, обе увенчанные пышными пшенично-русыми волосами, касались друг друга, как цветущие подсолнечники.

У Младена и Якуба сердца были полны радости за Ненко, который отныне принадлежал им не только телом, но и душой, а Ненко впервые в жизни ощутил любовь и ласку родных людей, и от этого, до сих пор не знакомого чувства у него щекотно дрожало сердце, а к горлу подкатил ком.

Спыхальский и Яцько, не переживая ни за кого и ни за что, с наслаждением лакомились роскошными, как им казалось, яствами и напитками и были рады-радехоньки и за себя, и за своих друзей.

Лишь об одном казаке Гурко ничего определенного нельзя было сказать: для всех он еще оставался загадкой. Однако, судя по тому, как раскраснелись от наливок его обветренные на морозе щеки, как он пел песни, можно было думать, что и гость чувствовал себя прекрасно.

Это был щедрый вечер в их жизни! По-настоящему щедрый, ласковый, теплый, веселый. И они, люди неспокойно-жестокого времени, по достоинству ценили его.

Поэтому и преобладали в хате за гостеприимно-богатым столом непринужденность, дружелюбие и поэтическая простота чувств, которые делают человека счастливым.

Когда прокричали вторые петухи, в окно кто-то постучал. Это были Иваник и Зинка. Вытащив из карманов кожухов по горсти зерна, они сыпанули его на пол, на стол, на образа, на всех, кто сидел за столом. Смех, радостный гомон, запахи ржаного и пшеничного зерна, смешанного с горохом, ячменем и куколем, наполнили хату.

– На счастье, на здоровье, на Новый год! Уроди, Боже, жито, пшеницу! – приговаривал, посыпая, Иваник. – Вы, тетка, знаете-понимаете, дайте паляницу!

А Зинка защебетала:

Их пригласили к столу. Иваник сел на лавке, а Зинка – на скамье, где, потеснившись, дал ей место Спыхальский.

– Идем… смотрим – светится у Звенигор, – сразу затараторил порядком захмелевший уже Иваник. – Эге-ге, говорю Зинке, должно быть, Арсен прибыл из Запорожья! А ну-ка, жинка, засеем его! Не поднесет ли чарочку, знаешь-понимаешь?

Зинка незаметно толкнула мужа под столом ногой – не болтай, мол! А сама – сильная, ладно сбитая, с мороза румяная – глянула черными искристыми глазами на сидящих вокруг мужчин… И, встретив восторженный взгляд Спыхальского, смутилась.

Пан Мартын еще летом, когда впервые попал с Арсеном в Дубовую Балку, приметил эту на диво крепкую и статную молодицу, а теперь, увидев ее в новом красивом наряде, с блестяще-черными, слегка вьющимися волосами, полную сил и здоровья, так и разинул рот от удивления. О Езус, да это же просто красавица! Такой бы не в холопской хате возиться с чугунами и горшками, а в магнатском дворце отплясывать мазурку да краковяк! Он лихо подкрутил вверх свой встопорщенный ус и попытался почтительно, даже по-шляхетски галантно поклониться, чувствуя в тесноте локтем тепло ее тела.

– Приветствую, пани! Как поживаешь?

– Благодарствую, милостивый пан. Живем помаленьку… А ты, вижу, поправляешься от раны?

– Слава Иисусу, поправился…

– А то я говорю своему: жаль будет, если помрет такой хороший человек!

– О пани, то было б совсем плохо!.. Бр-р-р!.. Особенно если принять во внимание, что на этом свете остались бы такие славные молодицы, как ты, – польстил вполголоса своей соседке Спыхальский. Но тут у него мелькнула неожиданная мысль: может, Зинка тоже неравнодушна к его особе, если сказала такое? И он спросил: – То и вправду жалела бы обо мне, пани?

– А почему бы и нет?

– О, мне очень приятно слышать это из твоих уст! Значит, пани давненько заприметила меня?

– Тебя, пан, все молодицы на хуторе давненько заприметили, – уклонилась от прямого ответа Зинка.

Спыхальский крякнул, покраснел от удовольствия и слегка, как бы ненароком, подтолкнул ее локтем. Женщина не отвела его руку, не рассердилась, а только искоса глянула на мужа: не видит ли?.. Но Иваник, занятый в это время огромной кружкой меда, поднесенной дедом Оноприем, и ароматной, с чесноком, колбасой, не слышал беседы Спыхальского с Зинкой, не видел его ухаживаний за нею. Или же прикидывался, что не видит.

До самого утра в хате стоял веселый гомон, слышались то шутливые, то заунывно-печальные песни.

Наступил новый год.