Читать книгу Портрет - Владимир Мамута - Страница 6

ПОРТРЕТ
2. ПАМЯТЬ
БЫЛЬ О ТОВАРЕ И КУПЧИХЕ

Оглавление

Моя матушка была мудрою женщиной, и даже в пору далёкого малолетства с уважением относилась к нашему с братьями праву на свободу и доверие, конечно, до известного предела, когда заслуженный подзатыльник остаётся единственным разумным способом завершить дискуссию о допустимом и невозможном. Конечно, есть какая-то вероятность, что связано это было с полученным когда-то педагогическим образованием в традициях Макаренко, но полагаю всё же, что всё дело в приверженности народной традиции, не раз транслировавшейся ею во фразе «воспитывать можно, пока дитя поперёк лавки лежит, а уж как легло вдоль…». Мне, кстати, тоже кажется, что homo, даже если он вполне sapiens, а не только erectus, не склонен учиться на чужих ошибках, и пусть уж он косячит, получая справедливые, и не только родительские, подзатыльники, пока низкая масса тела и социальный статус не предполагают существенного урона окружающим и ему самому. Тем более, что даже конфликты между державами, по ближайшему рассмотрению, до обидного схожи с конфликтами малолеток.

Вот, скажем, когда мне было лет… тринадцать, случилась у меня история с одноклассником Лёхой. Как видели мы с ним друг друга – так сцеплялись, будто зверьки какие, да так, что шерсть клоками… и не поймёшь, кто начал. В классе, в столовке, школьном коридоре… Наверное, ауры не сочетались, ну а что ещё? Тянулась эта канитель довольно долго и, с точки зрения выявления победителя, безрезультатно. И дошло до того, что Лёха, изнурённый неопределённостью такого положения, презрел рыцарский кодекс и вовлёк в конфликт наёмника: дважды второгодника, переростка и раздолбая из параллельного класса по кличке Алдабай. Конечно, Лёха мог бы открыть томик Макиавелли и узнать, что для того, кто призывает на помощь чужие войска, они почти всегда опасны, ибо поражение их грозит государю гибелью, а победа – зависимостью. Но он предпочёл получить собственный опыт.

И вот, на переменке, подходит ко мне этот самый, звероватый на вид Алдабай, заслоняя своею башкой лампочку на потолке, за спиною его жмутся ранее впавшие в зависимость государи, ну а к правой руке – Лёха. Про Алдабая всем было известно, что он не говорил много слов, чтобы не растерять их скудный запас, так что, ожидаемо молча, этот паршивец стукнул меня под дых, заставив согнуться, и, не торопясь, удалился в сопровождении восторженной свиты.

Конечно, я был огорчён, возможно настолько, что моё огорчение вечером заметил Средний. Или просто узнал о случившемся от знакомых, так как учился в той же школе, в девятом классе. Во всяком случае, он выпытал у меня что да как, и на следующий день, с товарищем, дождался, когда мой класс закончит уроки, чтобы… Нет, он не собирался мстить за брата. Просто, уравновесив в моём присутствии удар Алдабая, и вернув, таким образом, status quo ante bellum, он сообщил Лёхе, что если тот хочет победить, он должен делать это в честном бою, один на один, а не чужими руками, в любое удобное для него время. Лёхе оказалось удобно на следующее же утро, перед первым уроком. Он вбежал в класс и набросился на меня, не дав времени встать из-за парты. Это были Sturm und Drang, но, как всегда бывало на Руси со Sturm, без учёта того обстоятельства, что не в силе Бог, а в правде. В итоге победитель в нашей дуэли впервые, в присутствии тридцати свидетелей и, как потом оказалось, окончательно, был выявлен. Побеждённый Лёха, неся на лице явные признаки своего поражения, ретировался, не дожидаясь начала занятий, а я стирал промокашкой кровь из чужого носа с рук своих.

Конечно, рассказал я всё это не для того, чтобы заявить о себе, как о первоклассном бойце, что было бы откровенной ложью. Хотя бы потому, что пару лет спустя я покинул боксёрскую секцию всего через несколько месяцев занятий, когда стало ясно, что ловить обидные удары носом здесь обычное дело. Самое важное в этой истории случилось, когда я вернулся из школы и проводил положенное время в совмещённом толчке нашей хрущёвки, пока матушка накрывала на стол. Надо заметить, что в хрущёвках дверь в толчок выходит в маленькую прихожую, так что я оказался полноценным свидетелем происходившего, хотя и не видел лиц участников.

Итак, прозвенел звонок, мать отправилась открывать дверь, а я затих, дабы избежать по возможности какой-нибудь неудобной ситуации. И, как оказалось, не зря. Как только дверь открылась, стало очевидным, что явилась мамаша Лёхи с ним самим в качестве вещественного доказательства моего ужасного преступления. Выяснив, что попала по адресу, она продвинулась в прихожую, и больше всего я боялся, что окажусь обнаруженным и выковырнутым из моего убежища.

– Посмотрите, что сделал ваш хулиган с моим ребёнком! – голос был тонким, резким и каким-то скрипучим, как визг трамвайных колёс на крутом изгибе пути, – посмотрите – Алексей, иди сюда, нечего тебе прятаться, пусть видит… открой рот – посмотрите на его губу! Пришлось в поликлинику идти, шов ребёнку накладывать! Это возмутительно! Мы сейчас в милицию пойдём! Вашего хулигана выгонят из школы!

Было очевидным, что Лёха пережил допрос, и по большей части отмолчался, положившись на фантазию матери в части определения виновных. Мать же, конечно, как и сын, не читавшая Макиавелли, явно не догадывалась о том, что даже римский император Александр возбудил презрение, слывя чересчур изнеженным и послушным матери.

Возможно потому, что я был младшим из трёх её сыновей, моя матушка явно сохранила самообладание, и отвечала с полным спокойствием всякое повидавшей учительницы начальных классов, выступающей на родительском собрании, как-то сразу понизив накал страстей.

– Женщина, успокойтесь. Как вас звать? Галина? Успокойтесь, Галина. Как только мой сын вернётся, – она не стала меня выковыривать! – я всё выясню, и если он виноват, то будет наказан. Тебя Алексеем зовут? Алексей, он что, напал на тебя? Ни с того, ни с сего? Почему ты молчишь, ведь рано или поздно всё равно правда откроется…

– Вы не с ним, вы со мной разговаривайте! – продолжила кричать гостья, хотя уже и заметно тише. Наверное, в этот момент она была похожа на наседку, защищающую собственным телом цыплёнка от злого ястреба, – у Алёшеньки губка зашита!

Я представил себе, как радуется Лёха, что меня нет, и что я не слышу эти «Алёшенька» и «губка».

– Алёша, вы ведь, наверное, в школе подрались? Вы ведь не одни были, и кто-то видел из-за чего всё случилось и как всё было?

– Мам, не надо, пойдём отсюда, – услышал я тихий Лёхин голос.

– Пройдёмте в дом, давайте всё обсудим и выясним без нервов, вы ведь для этого пришли? Мальчишки иногда дерутся, но это же дети… Давайте выпьем чаю и успокоимся… Я думаю, пострадал не только ваш, но и мой сын. Нужно выяснить, как всё произошло…

Гости продолжали топтаться в коридоре.

– Мам, ну не позорься, ну пойдём, – ныл Лёшка, уже чуть не плача.

– Ты что, не всё мне рассказал? – начала прозревать гостья, на этот раз шипя в полголоса – куда ты меня тянешь?

– Пойдём отсюда…

Было очевидно, что в прихожей царило замешательство.

– Хорошо! Мы уйдём! Но если выяснится…

– Мам… Ой… что ты дерёшься…

Щелкнул язычком накладной дверной замок.

– Ну, где ты там? Выбирайся и рассказывай, ты ведь понимаешь, что теперь мне лучше всё узнать?

Всё не всё, но в общих чертах…

Мать внешне спокойно выслушала меня, попутно внимательно осмотрев лицо и руки, и даже заставив снять рубашку. Только, когда она помогала мне её снять, я заметил, что у неё дрожат руки.

– У тебя что, из носа кровь шла?

– Это не моя…

– Ладно, я тебе верю, – она обняла меня. Она была маленького роста, вровень со мною, кареглазая и хорошо сложённая для женщины, старший сын которой уже был студентом, – но, всё-таки, лучше договариваться, а не драться.

– Договоришься… с этим.

– Я всё понимаю…

Она и вправду всё понимала, ведь я был – младшим…

Лёха не ходил в школу с неделю, а когда пришёл, вёл себя тихо, и старался не встречаться со мною глазами. А я не стал поминать ему «Алёшеньку» и «губку». Всё-таки время римских императоров давно прошло.


Такая вот у нас была мама.

Но и это только… прелюдия. Я ведь хотел рассказать о новых людях, уже ковавших новое время.

Итак, матушка с уважением относилась к нашему с братьями праву на свободу и доверие, и отец вполне её поддерживал – ну, или она его. Тут, как у мандалы инь —янь, нет исходной точки. Она в их времени, а не в них самих. Поэтому, наша судьба была результатом нашего же выбора и ответственности. Старший закончил школу с серебряной медалью и поступил в политех, средний с боем прорвался в лётное училище, по ходу медкомиссии удалив воспалённые гланды, а я, не выбрав цели, отправился служить срочную. А там… Вернулся, не спеша поступил в институт, закончил… У старшего и среднего уже были семьи и дети, ну а я успел прикипеть к вольной жизни, что маму, конечно, беспокоило. Наверное, и отца, но он в выражении чувств казался мне похожим на льва, отдыхающего на камне, и высказывал мнение, которое одновременно было и действием, только когда система приходила к точке бифуркации. Но это – отдельная история.

Нет, конечно матушка не стеснялась высказаться применительно к конкретной ситуации. Скажем, по ходу застолья вздохнёт и скажет, сердито глядя на нас:

– И вот что вы её, проклятую, пьёте до очертенения, можно же выпить – ну рюмочку, ну другую, ну… третью…

Или, когда уже разойдутся по домам старшие дети и внуки, посмотрит, уже печально, на меня:

– Эх, двадцать лет – ума нет и не будет, тридцать лет – жены нет и не будет…

Вроде, намекает, но и не настаивает. В общем, уверен, что происшествие, о котором пойдёт речь, никак не было связано с её инициативой.

Думаю, мои родители придерживались того древнего правила, что гость в доме – от Бога. И хотя, в результате мистического предощущения близящихся перемен… или особого дефекта психики, я с подозрением относился к незнакомым людям, тем не менее, давно привык к возможности явления нежданных гостей, которые иногда могли задержаться в доме не на один день. Впрочем, всегда оказывалось, что это люди вполне достойные – хоть и весьма разнящиеся привычками и чтимыми традициями.

Поэтому, вернувшись однажды с летней субботней прогулки к обеду, я не очень удивился, обнаружив в прихожей какие-то кошёлки, снятую чужую обувь и услышав незнакомые голоса в комнате, служившей, ввиду мизерности кухни, столовой. Из двери комнаты показалась мать.

– Мой руки, и к столу. У нас гости…

Я вздохнул, поскольку, направляясь домой, настраивался почитать только что купленную книжку, а теперь предстояло какое-то время общаться со скорее всего незнакомыми людьми, поскольку родичи давно дали бы о себе знать.

Так и оказалось. Во главе стола, как и полагается, был отец, а на диване расположилась какая-то загорелая, крепко сбитая тётка, лет под пятьдесят, темноволосая, в цветастой кофте и серебряных серёжках, украшенных каким-то зеленоватым камушком. На стуле, напротив неё, сидела румяная девица, с высоким начёсом на выбеленных волосах. Надо сказать, что по отдельности у этой девицы всё было в порядке – ровный нос, большие серые глаза, пухлые губы, маленький подбородок, длинная шея, покатые плечи, ладная грудь, но всё вместе складывалось в какую – то карикатуру из провинциального боевого листка на тему «они мешают нам жить», где неумелый художник, погрузившись в ночные фантазии и, не жалея гуаши из стандартного набора на шесть цветов, создал свою версию образа падшей женщины, рискуя получить по шее от парторга за неуместный натурализм. Девица старалась держать спину прямо и не шевелить головой, видимо опасаясь потревожить свой начёс, поэтому, когда я остановился в дверном проёме для представления, она только скосила глаза в мою сторону и, оставив вилку, спрятала руки под стол.

Мама, уже присевшая на диван рядом со старшею гостьей, встала.

– Вот, знакомься… Это моя… кума Клавы Саниной, Татьяна Николаевна…

– Да тётя Таня просто, – застеснялась Клавина кума.

– А это, – продолжила мать, – её дочка, Валя.

Валя, ещё больше выпрямив спину, хоть это и казалось невозможным, застыла окончательно, и мне стало её немножко жалко, потому что… яркий образ… категорически не совпадал с манерами, выдававшими крайнюю степень смущения. Говорят, что жалость – возможное начало любви, но это был, явно, не мой случай. Я сел на стул напротив отца так, что Татьяна Николаевна и мама оказались по правую от меня руку, а Валя по левую.

– Здравствуйте.

Я не знал, что дальше говорить и принялся наполнять тарелку.

– Ну, предлагаю ещё выпить, – заполнил паузу отец, – ты выпьешь рюмочку?

Я не возражал. Отец налил мне и старшей гостье водки, а мама помогла мне быть вежливым.

– Налей мне и Вале вина немножко. Не возражаешь, Валечка?

– Нет, – раздалось в ответ еле слышно.

Голос был довольно приятным, как и все остальные Валины отдельные составляющие. Я наполнил вином стаканчики из тонкого жёлтого стекла, отец сказал какой-то короткий тост, и все кроме Вали выпили, она же только пригубила. Повисла пауза, заполняемая лишь цоканьем вилок о тарелки. Гостья, похоже, уже слегка захмелела, и ей хотелось поговорить.

– Шура-то, сказала, – кума Татьяна посмотрела на мать, – ты работаешь?

– Работаю.

– Получаешь-то хорошо?

– Пока не очень, молодой специалист…

– Сколько же? – напирала гостья.

– Сто пятнадцать и премия квартальная, двадцать процентов.

– Немного, в городе-то. Ну да, пока в армии служил, да учился… наверстаешь ещё, лишь бы не пил… А пока один, и это ничего…

Я промолчал.

– Ну, а мы вот к дяде Валюшиному погостить приехали. Брат мой. Он тут, на заводе, где машины эти делают, чтобы землю рыть.

– Экскаваторы?

– Ну да… Так он там, на заводе этом, начальник большой, обещал Валюшу осенью в управление устроить, она-то, как школу закончила, в магазине у нас четвёртый год… да только что ж ей, в глуши нашей… правда, Валь? – даже сквозь слой дурацкой пудры было заметно, как лицо бедняжки налилось красным, и она отвернулась к окну, – пока у дядьки поживёт, а к весне он общежитие обещал, надо же с чего-то свою жизнь начинать?

До меня начало доходить, что всё это «ж-ж-ж» неспроста, и я в данный момент рассматриваюсь, как товар, на который возможно, наконец и найдётся купец, точнее, купчиха. Мне остро захотелось закрыться в светёлке на вершине замка, но тут я заметил, что отец, которому до сих пор было явно скучно, повеселел, явно наблюдая за моей реакцией, и даже по-быстрому наполнил рюмки. Я исполнил свою функцию по части вина, а матушка, обнаружив моё замешательство, предложила что-то нейтральное, типа «-за здоровье!». Все выпили, даже на этот раз Валюша.

– А я как решила, – продолжила кума, укрепив силы, – я ведь всю жизнь за коровами ходила, да за титьки их дёргала. Ночь-полночь, идь на ферму… Так пусть хоть доченька моя за меня отдохнёт, городскою станет, а я уж… А ещё, Миша, налей! Хоть выговорю…

Наверное, и вправду до чёртиков надоели гостье её коровы и их титьки, наверное, видела она свою дочку собственным продолжением в будущей счастливой жизни, похожей на кино с Раджем Капуром. Понятно, что «Моральный кодекс строителя коммунизма», как и «…в поте лица своего добывай хлеб свой», здесь были не в счёт. Ну а что, многие считают?… Отец, конечно, налил – что ему? Как слону дробина… Я тоже распорядился. Выпили дружно. Валя немного обмякла, но лицо её оставалось неподвижным.

– А я ж всё для деток своих сделаю… Сейчас не как раньше, на трудоднях. Дояркам-то плотют. Дом в том году новый поставили… а я – хоть мотоцикл куплю, хоть машину… огород сорок соток… ни в чём нуждаться не будет Валюшенька моя…

– Родители не вечные, – усмехнулся отец.

– Так, за мужем будет…

– Это да… Ну, давай-ка кума, ещё по рюмочке…

Гостья совсем захмелела, и нерв затеянного ею разговора потихоньку ослаб. Матушка перехватила инициативу, начав расспрашивать как дела в их Кержинке, да что было, да какие у кого планы… А я может и был не прочь пообщаться с Валей, чтобы помочь ей прийти в себя, да только не зная, как управиться в колее, так решительно проложенной кумой Татьяной, сослался на давнюю договорённость, которую решительно нельзя нарушить, и нагло свалил до ночи.

Портрет

Подняться наверх