Читать книгу Избранное - Владимир Мавродиев - Страница 117

Когда деревья ветер гнул

и в сапоги вода текла,

мы заступали в караул,

но не о том печаль была.

О том жалела наша рота,

шагая молча под дождём,

что вновь

нелётная

погода

и мы напрасно почту ждём…

Я почтарю порядком надоел,

еще у КПП его встречая…

«А ты не потерял письмо случайно?»

Он улыбался, ну а я мрачнел.

Как говорится, кто служил – поймёт,

как писем ждут солдаты в первый год

от ставших сразу ближе матерей,

но больше – от единственной своей…

К нам в сопки письма шли зимой подолгу,

и ожиданьям не было конца.

Я ждал.

Я вспоминал тебя и Волгу,

всё почтаря встречая у крыльца…

Но гасли дни и долгие недели,

а письма где-то ехали, летели…

В Приморье серым декабрём мело,

когда твоё письмо меня нашло.

Я возвратился, помню, из наряда

и валенки огромные снимал.

Почтарь мне буркнул:

«На… из Волгограда…

А то ты от страданий отощал…»

А я сидел, не понимая, сонный,

уставший от метельного огня.

И надрывал конвертик невесомый,

и чуть дрожали руки у меня…

Приснись мне под утро, когда

стекает

по стёклам

звезда

и в трубах угрюмых вода

неведомой птицей воркует.

По сотням дорог пронесись,

сумей,

обмани,

доберись,

склонись надо мною,

коснись

почти что живым поцелуем…

А дни летят неудержимо.

Ворвался март.

И снег убил.

Проходит равнодушно мимо

пора весны,

пора любви.

Исколото штыками небо,

на скулах сопок ветер лих.

Так далеко ещё я не был

от глаз твоих,

от рук твоих.

О них мне думать ежечасно

в тиши

и под снарядный гул.

Ведь я с тобой

не разлучался.

И разлучиться

не смогу.

У вас уже скоро –

на ветках капели качаться,

степям закраснеться тюльпанами,

Волге синеть!

Картавить ручьям!..

В эту пору у нас на Камчатке

метель умирает,

рождается март в круговерть…

Ещё нам не скоро

приметам весны удивляться,

ещё и в июне

на сопках сырые снега.

Как чумы коряков,

над нами вулканы курятся,

пока не закроет их

белой стеною пурга.

Солдатское утро!

Подъём ветерком пронесётся.

Скорей из казармы!

Утихла пурга, и вдали

подводною лодкой

из волн подымается солнце!

И курсом нелёгким

идут в синеве корабли.

Высокие волны,

зелёные, с пеной седою,

о мыс расшибаясь,

в бессилье внезапном хрипят,

и чайки снежками

летают над стылой водою,

на волны садятся,

над бухтой снуют и кричат.

Камчатка.

Граница.

Начало родимой России.

Здесь в серой шинели

зарю мне встречать не одну…

В военном билете

лежит фотография сына,

который на Волге

вторую встречает весну…

Здесь осенью ветер шалеет,

здесь полный ему разворот.

Вокруг ничего не жалеет

и в клочья себя разорвёт

о скалы и острые сучья,

о льды затвердевшей реки.

Висят на вулканах не тучи –

погибшего ветра клочки.

Луна, будто капля, стекает,

за сопку вот-вот упадёт.

Отбой. Городок засыпает.

Блестит отшлифованный лёд.

Привычная глазу картина:

стучат, костенея, кусты,

да, ёжась, промчится машина,

да смена идёт на посты…

Стоит – вратами ада,

как вызов всем векам,

дымящейся громадой –

Авачинский вулкан.

Стоит и дышит трудно

под тяжестью снегов.

Сырые тучи трутся

боками об него.

Ну а под ним девчонкой

бежит река – Таёнка,

бежит вдвоём с подружкой,

речушкой Каменушкой.

Течёт, перепадает,

укутана в туман.

Тихонечко впадает

В Великий океан.

Когда через овраги

спешим в учебный бой,

всегда наполним фляги

Таёнкою-рекой.

Иль лагерь встанет быстро,

солдатский, боевой,

бегом к реке –

умыться

прохладой голубой.

Спешит с ведром водитель

к Таёнке сквозь кедрач,

чтоб напоить водицей

усталый свой тягач.

Меж валунов округлых

пологи берега.

Таёнушка, подруга,

солдатская река.

В караулке спим вповалку,

отдыху недолгий счёт.

Нас будить сержанту жалко –

«молодой» сержант ещё…

Голос тоненький:

«Подъём!

Смена, по порядку стройся!..»

Неохотно мы встаём,

встанем в срок,

не беспокойся…

Автомат белёс в руках,

на боку тяжёл подсумок.

Там ребята на постах

с ожиданьем смотрят в сумрак.

Гнутся худенькие вязы,

под ногами снег шершав.

Вьюга ноги хитро вяжет,

разводящий,

шире

шаг!..

На посту не до опроса,

только нарушать –

не велено…

Тридцать градусов мороза,

ветер сильный

до умеренного…

Запах бочек и канатов,

стынет фляга на боку.

Загорелые солдаты,

грузим сахар и муку.

Со спины – пять потов,

ведь мешки – пять пудов!..

Перекур. «Беломор».

И весёлый разговор:

– Вы, ребята, не устали?

Вы ж, ребята, не из стали…

– Что ты, батя,

три солдата

заменяют экскаватор…

Но мешок – не смешок,

давит спинушку мешок…

Рядом высоченный кран,

выше, может, баобаба.

И в глазах уже туман…

Вдруг:

– В кабине, братцы, баба!..

– Да не баба, а девчонка…

– Смотрит, думает о чём-то…

– А о чём же?..

– О тебе!..

О свиданьях и т. п.

Травим, травим языками,

но не гнёмся под мешками,

молодецкий держим вид:

девушка! на нас! глядит!..

Где туман и где усталость,

где вы, колики в груди?

Эх, еще побыть бы малость…

Да мешков уж не осталось.

А она глядит,

глядит…

В ленкомнате после отбоя

дежурный мне сесть разрешил.

Сказал: «Раз уж дело такое,

садись и тихонько пиши».

И я там почти до рассвета,

уткнувшись в листочки свои,

под видом статьи в стенгазету

стихи сочинял. О любви!

Из окон заснеженных дуло,

гудела привычно пурга,

но скрип крепко сбитого стула

меня отвлекал и пугал.

Писал я о Волге и счастье,

в грядущие веря года.

«Приснись мне», –

к тебе обращался.

Но ты мне не снилась тогда.

Писал я про образ заветный,

про губы, что так далеки…

Под утро уснул незаметно,

упав головой на листки.

Мне снились

блестящие рельсы

и мокрый от снега перрон,

уральские узкие реки,

летящий сквозь мост эшелон!

Закаты, как будто пожары,

холмы освещали, слепя…

В который уж раз уезжал я,

во сне – уезжал от тебя.

Я спал… Сочинённые в спешке

стихи

я придавливал лбом,

пока мне дежурный с усмешкой

не гаркнул над ухом: «Подъём!»

Устал не думать о тебе

в снегах, тревогах, суете…

А ты в далёкой тишине,

ты – обо мне?

Ждёшь ночь.

Но, северная, злая,

меня на койку полночь свалит

и сном усталым оглушит…

Ты письма длинные пиши,

пусть от меня коротких мало.

Все – без обмана…

Метели бесятся, рычат,

ломая копья

в кедрачах.

Аэродром завален снегом.

Телеэкран – и тот зачах,

уступчивый помехам.

Окно царапают кусты,

вернее, белые ледышки.

А сердце

приглушённо дышит

во сне: «А ты, а ты, а ты?..»

А ты, любимая, о чём

мечтаешь в сумраке ночном?

Январь на Волге –

чудо просто:

не разберёшь –

снежинки, звёзды? –

летят, сверкая, за окном!

И парк у Волги тих и бел…

Устал не думать о тебе…

О скалы рискуя разбиться,

в холодном тумане кружа,

кричит одинокая птица,

печальная птичья душа.

Не знаем – от стаи отбилась?

Гнездо ль потеряла своё?

Сырая палатка в ложбине –

недолгое наше жильё.

Нам надо уснуть, но не спится

в короткой солдатской ночи:

взывает о помощи птица,

не верит, рыдает, кричит!..

В шинели ищу сигареты,

на берег бессонный иду,

где злые камчатские ветры

шлифуют каменьев гряду.

Умолкла… Иль в бухту упала?

Неведома птичья судьба.

Обычное дело – пропала,

коль в чем оказалась слаба.

Костёр разжигаем погреться,

молчим, засыпая на миг.

И тает ледышка на сердце –

тот птичий беспомощный крик…

Поправив горские усы,

нам военком сказал нечинно:

«Уходят в армию юнцы,

а возвращаются мужчины».

Солдатский быт был прост и строг.

Завидный утром блеск сапог!

Но к вечеру – они в пыли,

немало за день мы прошли…

Сначала этот быт страшил.

Казался жёстким взгляд старшин,

коль вдруг «волна» на одеяле.

И мы навытяжку стояли,

с укором глядя на кровать,

и шли… весь вечер снег кидать.

Но на ученьях, в карауле

ветра нас хорошо продули,

суля нелегкое житьё.

Они из нас

солдат ваяли,

сердца и лица закаляли.

И дело сделали своё.

Нас научили не сдаваться,

снарядов свиста не пугаться,

идти на пост через пургу.

И все невзгоды и лишенья

свой смысл имели и значенье,

не нам вредили, а… врагу!

Дни армии не пролетели –

прошли. Запомнились навек.

Ведь были не одни метели,

а много раз – тишайший снег…

Вечерней медленной порой

была гитара нам сестрой.

Плыл по казарме говор струн,

и был сержант влюблён и юн…

Но было так: «Подъём!.. Тревога!..»

Металась, плавилась дорога,

когда в разбуженной ночи,

дрожа,

ревели тягачи!..

И мы ныряли в них – бойцы! –

на лбах внезапные морщины –

ещё, наверно, не мужчины,

уже, конечно, не юнцы.

Полёт надолго отложили,

и мы уж больше не спешили,

скамью искали иль ступеньку,

чтоб отоспаться хорошенько.

Хабаровский аэропорт!

Сырого воздуха смятенье!

И на полу,

и на ступенях

стоял, сидел, лежал

народ!

С Анадыря оленеводы,

из Усть-Камчатска моряки,

геологи и рыбаки

кляли нелётную погоду.

Я где стоял, там и прилёг…

Под головою вещмешок,

а сверху я шинель набросил.

Но за окном металась осень,

и зябко от дверей тянуло

меж чемоданов и баулов.

Как я жалел часок спустя,

что с легкомыслием повесы

я, все уставы обойдя,

шинель так коротко обрезал…

Её натягивал на нос –

в штанины дуло, снова мёрз.

А если ноги укрывал,

то холодела голова.

Упёрлась чья-то в бок нога,

и ветер в щелях пел устало.

Ворочаясь, я постигал

премудрость строгого устава…

Плеснув солярки на дрова

и сапоги к костру подвинув,

«Какая, братцы, здесь трава… –

он нам твердил. – Ну просто диво!

Послушай, напиши стихи,

я говорю не ради шутки.

Я измерял – здесь лопухи

растут на пол-ладони в сутки!

Такое б в наши степи… Мы

тогда бы век не куковали,

последних былок не считали

в сусеках мачехи-зимы…»

Он утром раньше всех вставал,

шёл за водой, росу сшибая.

Ему до бляхи доставая,

искрилась свежая трава!

Он штык-ножом её срезал,

жалея, что нельзя иначе,

таскал охапки, напевал,

постель устраивал помягче

и говорил: «Вот, на, прочти,

опять там сушь, жара с апреля,

а тут проклятые дожди

не умолкают три недели…»

Под вечер, возвратясь со стрельб,

мы в угол вещмешки бросали,

дрова промокшие кромсали,

на кухне получали хлеб.

Бодрили ужином себя,

поев, склонялись над листками.

Стихал в палатках шум. Лишь капли

на печку падали, шипя.

Трещал кедрач, темнела ночь…

А парень тот, из-под Ростова,

ругал привычно долгий дождь

и восхищался травостоем.

Он ей писал два года

с далёких берегов,

где ни села, ни города –

застава средь снегов.

Где в службе пограничной

под вьюги завытьё

являлись жизнью личной

лишь письма от неё.

Над бухтой, что подковой

надолго вмерзла в лёд,

как голубок почтовый,

кружился вертолёт!..

Она писала мало,

боясь настырной быть,

но всё же обещала

дождаться да любить…

А он писал почаще –

разлука нелегка!

На будущее счастье

неловко намекал.

В календаре карманном

зачёркивал деньки…

…Шли письма и от мамы –

тетрадные листки.

Он их читал, конечно,

и отвечал всегда.

но, перед ней не грешен,

не те он письма ждал…

Когда же издалече –

начищенный, лихой! –

к любимой в зимний вечер

он прилетел,

то встреча

была совсем не той…

Он шёл домой средь говора,

через огни и смех,

клочками писем порванных

летел навстречу снег.

Не дал он телеграмму.

Вот дом.

И свет горит.

Письмо писала мама…

Расплакалась навзрыд.

Апрельский черный снег.

По грудь в снегу берёзки.

Вороны. Пар от рек.

Домишек вид неброский.

Пятнистые холмы,

размытые дороги.

У нас промокли ноги,

но всё ж смеемся мы!

Весна, теплынь, мечта!

Пора и нам погреться.

Пусть, как ледник с хребта,

зима сползает с сердца!

На тёплый свет проникли

упрямые ростки,

упругие травинки –

зелёные клинки!

Дымит далёкий кратер,

на весь он виден край.

Звучит – и очень кстати! –

команда «Запевай!..»

Шагает рота в ногу,

крошит размякший лёд.

И песня – про дорогу

и что девчонка ждёт.

И я,

как тёплый дождик,

глотками пью весну,

крючок, кадык истёрший,

невольно отстегнув!..

На прощанье – чарку…

Весь в снегу причал.

Дальняя Камчатка,

близкая, прощай.

Край сырого неба,

берег – рыбака,

голубого снега,

чёрного песка.

Край ветров колючих

средь болот, камней…

И деньков горючих,

и хороших дней.

Сняли автоматы,

едем из полка.

Всё, что нам дала ты,

не понять пока.

Мне теперь от сизых

сопок и морей

через всю Россию –

к реченьке моей.

Месяц – жёлтой рыбой,

льёт свою печаль…

И за всё – спасибо.

И теперь – прощай.