Читать книгу Гугеноты - Владимир Москалев - Страница 5

В один из дней съезда в Париже у Центрального рынка на перекрестке улиц Тонельри, Монторгейль и Ла Фрумаджери собрались горожане, чтобы послушать какого-то монаха, который с помоста между Старым колодцем и Позорным столбом разглагольствовал по поводу того, о чем говорилось сейчас на съезде в Пуасси, а также о беспорядках и смутах, причиняемых гугенотами.

На других улицах и площадях шли такие же сборища, и там тоже ораторствовали монахи-францисканцы в защиту истинной католической религии. Об этом беспокойные парижане толковали сейчас везде: на каждом углу, у любого столба, в любой подворотне. И если на таком сборище случалось распознать в ком-либо гугенота, его тут же преследовали, догоняли и избивали. Его лавку, если он был торговец, разбивали, его дом, если узнавали, где он живет, подлежал тут же разграблению, а нередко и сожжению. Причем агрессивными горожанами руководили не столько мотивы религиозного направления, сколько зависть и ненависть к тем, кто жил богаче их, кто копил богатство во славу Божию, как учил этому Жан Кальвин. Словом, те, кто не любил трудиться, а потому не мог выбиться из класса городской бедноты, использовали удобный случай для сведения счетов с зажиточными соседями, коими нередко и являлись протестанты, т. е. кальвинисты. Такое положение дел устраивало католиков, и они бурно приветствовали каждого монаха-фанатика, бросающего гневные возгласы о том, что недалеко то время, когда земля Франции очистится от скверны, а им, его слушателям, дадут в руки оружие, и они избавят страну от еретиков, этих заблудших душ.

Одним из таких «заблудших», о лжеучении которых кричали с пеной у рта монахи-францисканцы на площадях Парижа, был молодой человек, только что прошедший по мосту Менял и направляющийся в сторону кладбища Невинноубиенных.

Звали его Лесдигьер. Ему было только восемнадцать лет, он приехал в Париж с юга страны без малейших средств к существованию, надеясь здесь, в столице, как-то поправить свое материальное положение. Его родовое поместье в Лангедоке пришло в совершенный упадок, обветшало и почти развалилось; вконец обнищавшие, задавленные непомерными налогами крестьяне не могли прокормить своего сеньора. Отец, весь искалеченный в Итальянских войнах, давно уже не вставал с холодной постели, и сыну ничего не оставалось, как, оставив его на попечение старого эконома, отправиться по свету искать счастья с несколькими монетами в кармане. Это было все, что смог дать ему больной отец, если не считать берета с голубым пером и старой шпаги, которая верой и правдой служила славному воину господину Арману де Лесдигьеру со времен Франциска I. Что касается матери молодого человека, то она умерла от чумы два года тому назад, спустя полтора месяца после смерти короля Генриха II.

Лесдигьеры были гугенотами, но, в отличие от отца, который всерьез проникся учением Кальвина и Цвингли, его сын принадлежал скорее к гугенотам политическим, которые выражали свой протест против королевской власти, способствовавшей неудачам Итальянских походов. Возможно, именно поэтому гугенотов называли еще и протестантами, хотя истинное значение этого слова определилось гораздо раньше и в другой стране[15]. Вера была для Лесдигьера-младшего символом оппозиции католицизму, который объединял сытых и довольных. Однако молодой человек не был чужд и учения протестантских проповедников. Он принимал деятельное участие в душеспасительных беседах о вере со своим отцом, он никогда не пропускал проповедей пастора об истинной вере, коей учил кальвинизм, и тем больше становился гугенотом, чем глубже проникал в сущность учения вождей Реформации в Германии.

Долгая и трудная дорога привела сына господина Армана в Париж. Больше ему некуда было идти. Либо здесь он найдет свою счастливую звезду, либо окончит свои дни, безвестный и никому не нужный, в какой-нибудь из сточных канав или в болотах Тампля. Он вошел в город через ворота Сен-Мишель около десяти часов утра и, не зная куда идти, направился вперед по самой широкой улице, которая вела к Городу[16].

Париж встретил Лесдигьера гулом площадей и звоном колоколов в честь дня Воздвижения[17]. Он шел мимо закрытых или раскрытых настежь окон домов и любовался цветными витражами на фасадах дворцов и церквей.

Дома встречали его неодинаково: одни – равнодушно, будто бы даже демонстративно отвернувшись, другие – улыбаясь своими открытыми окнами и дверями, третьи – нахмурившись, глядя на него с недоверием, граничащим с подозрением, четвертые – с любопытством, пятые – с презрением. У себя в Лангедоке он тоже видел такие дома, но их было немного, да и выглядели они дружелюбнее; здесь же он буквально был раздавлен громадой искривленных, неимоверно раздавшихся ввысь домов парижан. Они окружали его со всех сторон будто сказочные великаны и глядели на него с изумлением, словно спрашивая этого одинокого путника, где это он оставил свою лошадь и зачем он вообще пришел сюда, они вовсе не ждали его к себе в гости. Он казался сам себе ничтожным в окружении двух-, трех- и даже четырехэтажных домов и дворцов, мимо которых, как сквозь строй безмолвных стражей этих памятников и свидетелей прошлых поколений, он проходил.

Это была столица! Это была громада – чудовищный колосс, вылепленный руками десятков поколений архитекторов, огромный сложный механизм, и он чувствовал себя в нем маленьким винтиком, который, кажется, вовсе не надобен этому гиганту, прекрасно существующему и без него.

Никто не интересовался Лесдигьером. Париж жил своей обычной повседневной размеренной жизнью, у каждого здесь были свои дела: кто-то ходил и выбирал себе покупки в лавках перчаточников, парфюмеров, ювелиров и на городских рынках, другие тем временем незаметно следовали за ним по пятам, мечтая срезать висящий у его пояса кошелек; одни продавали на рынках и по краям широких улиц изделия собственного производства или овощи из своего огорода, завезенные ими сюда чуть свет из близлежащих деревень, иная же категория не желающих обременять себя никаким трудом искателей легкой наживы с нетерпением дожидалась вечера, чтобы на какой-нибудь из темных и глухих улиц неожиданно напасть на одинокого путника и обобрать его до нитки.

Чем дальше продвигался вперед молодой гугенот, тем ближе сходились к переносице его брови. Когда он пересекал Сите, он уже знал о съезде в Пуасси и о чем судачили парижане. Ему было ясно, что таких, как он, здесь не ждут, и съезд в Пуасси, скорее всего, закончится провалом их партии. Теперь будущее представлялось Лесдигьеру в весьма неприглядном свете, но он продолжал идти вперед, не зная еще, что через много лет он будет с грустью вспоминать этот первый свой день в Париже, который так негостеприимно встретил его.

Пройдя перекресток с улицей Сен-Жак де Ла Бушри, Лесдигьер услышал человеческий гомон, доносившийся слева, и повернул туда. Через минуту он оказался на площади Шевалье. Здесь располагались торговые ряды, между которыми суетились парижане. Молодой гугенот подошел к одному из прилавков, за которым стояла пухлая молодая женщина, торговавшая жареным мясом и птицей. Наш юный путешественник не ел уже около суток, поэтому при виде вяленых окороков, вареной колбасы и жареных цыплят, плавающих в жиру, у него потемнело в глазах. Он запустил руку в карман. Там жалобно звякнули друг об друга, а потом сиротливо появились на свет Божий две монетки по одному ливру каждая. Это было все, что у него осталось от продажи коня. Это было все, с чем он вошел в Париж.

Лесдигьер печально вздохнул, и тут ему вдруг показалось, будто кто-то наблюдает за ним от дверей одного из домов. Он посмотрел в том направлении и увидел большого коричневого пса, который, подняв уши и склонив голову набок, с любопытством разглядывал его. Пес был голоден, это было видно по его впалому животу, по ребрам, которые, кажется, вот-вот прорвут шкуру и выскочат наружу, и по взгляду, которым он смотрел на Лесдигьера.

Наш герой подмигнул псу и горько улыбнулся, будто хотел сказать, что они товарищи по несчастью. Пес, по-прежнему не сводивший с него умных, доверчивых глаз, вильнул хвостом, давая понять незнакомцу, что он искренне ему сочувствует.

Лесдигьер печально поглядел на свои два ливра и отдал один из них торговке. Взамен он получил хлеб и мясо[18], а оставшуюся монету положил в карман. Пес внимательно проследил, как ливр исчезает из виду и, когда человек устроился на лежавшем поблизости ящике, робко подошел и остановился в трех шагах. Потом сел на задние лапы и сглотнул слюну, глядя, как молодой протестант торопливо поедает вкусности.

Лесдигьер так увлекся, что забыл про пса и вспомнил только тогда, когда услышал негромкое повизгивание. Он повернул голову и обомлел: как он мог забыть? Лесдигьер обозвал себя эгоистом и кинул собаке кусок мяса. Та схватила его прямо на лету и вопросительно посмотрела на юного гугенота. Нет, другого куска не предвиделось, значит, надо жевать. Пес добросовестно подвигал челюстями, наслаждаясь ароматом вкусного мяса, потом сглотнул его и подвинулся на один шаг поближе к источнику угощения, где оставался еще небольшой кусок мяса. Еще секунда – и тот исчезнет во рту у незнакомца!

Лесдигьер раскрыл уже рот, собираясь проглотить этот кусок, но, взглянув на своего невольного сотрапезника, застыл. Пес поджал уши и опустил голову. Лесдигьер улыбнулся и протянул руку с лежащим на ней аппетитным жирным куском прямо к пасти пса.

– Бери, дружище, – ласково сказал он псу. – Я ведь съел больше тебя, а потому поступил бы несправедливо, если бы не предложил этот кусок тебе.

Пес подошел к самым ногам юноши, схватил мясо и с наслаждением съел его. Потом улегся на землю, вытянув лапы вперед, и преданно посмотрел в глаза человеку. Лесдигьер потрепал его по шее, пес в ответ на ласку потянулся к нему мордой, потом поднялся на лапы и уставился на карман, где лежала последняя монета бедного гугенота.

– Так, так, – проворчал Лесдигьер, усмехаясь. – А ты не так прост, приятель, как я думал. Ты предлагаешь мне купить еще мяса? – и юноша вытащил из кармана последнюю монету.

Пес заскулил и завилял хвостом.

– Я понимаю тебя, брат, – сказал юный протестант, кладя руку ему на голову. – Ты хочешь сказать: чего, мол, жалеть этот последний ливр. Уж наесться, так досыта. А завтра что-нибудь придумаем, верно?

Пес коротко пролаял.

– Верно, – сказал Лесдигьер и разжал кулак, затем вновь подошел к прилавку, откуда тотчас вернулся, неся в руках двух небольших цыплят. Человек и пес поделили их по-братски и тут же съели.

– Ну вот и все, – сказал Лесдигьер, вытирая руки платком, – с завтраком покончено, а заодно и с обедом, и с ужином. Что ж, пойду дальше. Прощай, друг. – Он поднялся, сделал несколько шагов и вдруг увидел, что пес бежит рядом.

Лесдигьер остановился.

– Ты что же, хочешь идти со мной, дружище? – спросил он.

Пес тоже остановился и выразительно посмотрел ему в глаза.

– Но я ведь не представляю, куда иду, я еще никогда не был в Париже.

Его сотрапезник поднял заднюю лапу и почесал за ухом.

– Чем же я буду тебя кормить, если сам не знаю, что буду есть?

В ответ молчание, потом короткий лай и преданный взгляд умных глаз.

Лесдигьер посмотрел в сторону Тампльского аббатства, на врезающиеся в лазурное небо острые шпили церквей и тяжело вздохнул. Что ожидает его там? Кому он здесь нужен?

А тут еще эта собака…

Он посмотрел на пса, напряженно ожидающего его решения, и улыбнулся:

– Ну что ж, в дорогу!.. Я вижу, ты такой же бездомный, как и я. Вдвоем нам будет не так скучно.

И они отправились вверх по улице Сен-Дени.

Внезапно юноша остановился.

– Но как же мне назвать тебя, приятель, а? Ты такой коричневый, как мокрая глина возле тех мест, где я совсем недавно проходил. Вот что, я назову тебя Брюном. Не возражаешь? Брюн! Понимаешь?

Пес, склонив голову набок, с любопытством посмотрел на Лесдигьера, видимо, пытаясь сообразить, подойдет ли ему новое имя. Наконец он решительно пару раз пролаял для порядка и потерся мордой о ногу своего хозяина, выражая согласие и полную готовность следовать за юным гугенотом, куда бы тот ни пошел.

Они только что миновали общежитие каноников, что напротив госпиталя Сен-Катрин; дальше эта широкая прямая улица вела в сторону городских ворот. Вдруг Лесдигьер увидел, как со стороны кладбища аббатства Св. Иннокентия к нему подходит небрежно одетая в пестрые наряды женщина, судя по виду, цыганка. Он хотел пройти мимо, но она уже цепко ухватила его за руку, поворачивая ладонь кверху.

– Не торопись, красавчик, ведь я – та, кто предскажет тебе судьбу, – улыбаясь, проговорила она, глядя на него жгучими черными глазами. – Никто во всем Париже не умеет угадывать будущее так, как я. – Лесдигьер попытался выдернуть руку, но цыганка крепко держала свою добычу. – Ты не веришь мне? – разочарованно протянула она. – Ты не хочешь знать свою судьбу?

– Прости меня, добрая женщина, – виновато улыбнулся юноша, – видит Бог, я не хотел тебя обидеть и желал бы узнать свое будущее, но… но у меня нет ни единого су в кармане. Мне нечем будет заплатить тебе.

Цыганка надула губки и выпустила его руку.

– Тебя обокрали? – неожиданно игриво спросила она. – Или ты все истратил на любовниц?

– У меня нет любовниц, – пожал плечами Лесдигьер. – Я просто беден, и красть у меня нечего. А в Париже я впервые, и у меня нет здесь никого знакомых, кроме вот этой собаки.

Он печально улыбнулся цыганке и уже прошел шагов пять, как вдруг она догнала его и снова взяла за руку. Он обернулся.

Она смотрела на него, отвечая ему той же улыбкой, с какою он только что простился с ней. В ее поведении чувствовалась перемена. Так с ней еще никто не разговаривал, обычно ей грубили.

– Это не беда, – произнесла она. – Ты красавчик, и этим все сказано. Я погадаю тебе бесплатно, так уж и быть, такая у меня добрая душа.

Лесдигьер не стал возражать и только вздохнул в ответ.

Через полминуты после того, как цыганка начала разглядывать ладонь, она с любопытством уставилась на Лесдигьера.

– У тебя будет много любовниц, – сказала она ему. – Все они знатные дамы. И одна из них станет твоей женой.

– Любовницы? У меня? У бедняка? – недоверчиво протянул он.

Цыганка несколько раз кивнула:

– Ты будешь богат и знатен.

Он только усмехнулся и покачал головой.

– Не веришь? – женщина пристально взглянула ему в глаза. – Так знай же, что одной из твоих возлюбленных будет сама королева!

– Ты с ума сошла, цыганка! – выдернул свою руку Лесдигьер.

– Нет! – твердо сказала она. – Я говорю правду. Так написано на твоей руке!

Лесдигьер в растерянности уставился на свою ладонь.

– А теперь прощай, – цыганка развернулась и неторопливо пошла вниз по улице Сен-Дени. – Не забудь же отблагодарить меня, когда станешь богатым, красавчик! – крикнула она, обернувшись. – Меня зовут Лаура, я живу в Сите, на улице Фев. Быть может, и я окажусь в числе твоих любовниц! – добавила она, звонко рассмеявшись.

Лесдигьер лишь безнадежно махнул рукой.

Они с Брюном неторопливо двинулись дальше и вскоре добрались до монастыря Сен-Маглуар. Вдруг слева, со стороны Рыбного рынка, послышался шум многоголосой толпы, выкрикивающей проклятия в чей-то адрес.

Лесдигьер остановился.

– Пойдем по этой улице, Брюн, – сказал он, – послушаем, о чем так громко спорят парижане.

Они повернули на улицу Проповедников и остановились у Старого колодца, где какой-то монах с трибуны ораторствовал в защиту истинности учения католической церкви.

– Мы здесь долго не задержимся, – сказал юный гугенот. – Везде на все лады ругают и клянут почем зря протестантов, будто они заклятые враги отечества. Сиди рядом. Постой, куда же ты?..

Но Брюну не было никакого дела до того, о чем распинался рыжий монах-францисканец. Он вдруг увидел суку, лежащую преспокойно в десяти шагах от них на каких-то старых досках и греющуюся на солнышке. Бросив извиняющийся взгляд на хозяина, Брюн рванул с места и через мгновение был уже там, куда увлек его собачий нюх.

Лесдигьер проследил за ним взглядом, удостоверился, что пес ушел недалеко, и принялся слушать.

Монах тем временем вещал:

– Тот, кто стремится достичь спасения на том свете, может получить его, лишь искупив свои грехи добрыми делами! «Путь к спасению только в вере в Бога!» – учат они. Пусть так. Но человек не имеет прямого пути для общения с Господом, и здесь ему нужен посредник, коим является римско-католическая церковь, верными сынами которой мы с вами являемся. Не будет исповеди со священником – не будет и спасения, и тот, кто не хочет этого признавать, будет гореть в аду, и сожрут его и все его потомство геенны огненные.

Раздались рукоплескания. Когда шум утих, монах продолжал:

– Они отвергли мессу, они признают только черную одежду и не хотят слышать ни о какой другой. Представьте себе, братья и сестры, кардинала или епископа в черных одеждах; чем он тогда будет выделяться в толпе, кто узнает, каков сан одного из Святых отцов церкви? Но это еще не всё. Проклятые еретики не почитают святых и чудодейственных икон, утверждая, что Бог един и молиться ему должно воочию, только глядя в небеса, а иконы, изображающие святых, и мощи святых, те, что дают чудодейственное исцеление христианам, есть не что иное, как оскорбление Бога, насмешка над Ним. Выходит, братья и сестры, мы оскорбляем Господа, когда осеняем себя крестным знамением?!

– Смерть еретикам! – взревел кто-то, и тотчас отовсюду послышались гневные возгласы:

– Долой гугенотов!

– Искореним крамолу и заразу!

– Очистим нацию от скверны!

– На костер протестантов!..

– Но и это еще не всё! – с жаром продолжал монах, воодушевленный столь дружной поддержкой. – Они утверждают, что Дева Мария, подарившая нам Иисуса, была обыкновенной женщиной, но ведь мы-то с вами знаем, что она была святой, ибо как простая женщина смогла бы родить сына Божьего?! Они отвергают праздники и священные обряды церкви, установленные самой божественной властью. Они учат, что Бог поделил все человечество на тех, кто своим рождением уже предопределен к спасению и кто предназначен к погибели. Но разве не учит нас наша святая мать-церковь, что никто не может знать – попадет ли его душа в рай или ад? Каждый человек грешен по природе своей, и Господь наш Иисус Христос своею кровью искупил грехопадение рода человеческого. И та же кровь пролита Им во спасение каждого человека, рожденного во грехе. Однако, едва он родится, как Сатана своими греховными искусами совращает человеческие разум и плоть и продолжает делать это на протяжении всей его жизни, и если не вымолить прощения у Бога через духовника, если не искупить грех не первородный, но вызванный змеем-искусителем, то бишь дьяволом в колдовском обличье, то быть непременно тому грешнику в аду, и да свершится при этом воля Господа. Вот что ждет проклятых еретиков, отступников от матери нашей римской церкви. Да обрушатся громы небесные на головы нечестивых протестантов, посмевших подать свой голос во славу дьявольского еретического учения, во славу их проповедников, диктующих, что церковь не есть связующее звено между человеком и Богом!

Площадь разразилась овациями и криками, не сулящими ничего хорошего тому, кто посмел бы всенародно объявить себя приверженцем протестантской веры. Лесдигьер молчал, покусывая губы и хмуро глядя на монаха и сборище олухов, которых он дурачит.

Монах, ободренный собственными речами, не давал времени слушателям опомниться, вникнуть глубоко в смысл его проповеди:

– Они подчиняются только торжествующей церкви, признают только Бога, ангелов и святых и отрицают церковь воинствующую, которая включает в себя папу, кардиналов, епископов и остальных духовных лиц. Вот откуда их убеждение в спасении души только верой в Бога, минуя духовника, а ведь известно, что воинствующая церковь борется за спасение души человека. Обе они – едины! Выходит, они отрицают святую церковь, а значит, высшую духовную власть. Это ли не святотатство, спрашиваю я вас, братья и сестры во Христе, это ли не значит – блуждать в потемках, впасть в ересь и поддаться дьявольскому соблазну?

Монах вытер пот со лба, выпил кружку воды, оглядел толпу. Некоторые уходили с площади, одни – гордо подняв голову, другие – опустив ее.

Монах закричал, указывая рукой:

– Смотрите, они уходят! Им не нравится моя проповедь, не иначе как это протестанты, впавшие в ересь!

Из толпы послышались глухие угрозы и злобные выкрики. Кое-кто, ухватив дубинки, бросились догонять уходящих.

Рядом с Лесдигьером лежал ящик с гнилыми овощами. Он уже протянул руку, чтобы запустить ими в монаха, но в толпе в это время закричали:

– Да нет же, это торговцы рыбой! Они проверят, как идут дела, и вернутся!

– Говорите, святой отец! – крикнул один из несостоявшихся преследователей, бросая дубинку, по виду мясник. – Чего еще хотят гугеноты? Что нам делать с этой напастью?

– Гугеноты – бунтовщики как против светской, так и против духовной власти. В Германии эти безбожники отвергают индульгенции, оскорбляя тем самым таинство отпущения грехов, благословляемое самим папой. Лютеранская зараза перекинулась и во Францию, и те, что примкнули к богохульному учению, – я повторяю это еще раз, – отвергают поклонение иконам и мощам святых, утверждая, будто бы это обман с целью наживы, с намерением вытянуть у вас последнюю монету. Все это гнусная ложь, братья и сестры! Все священные реликвии ниспосланы нам с небес самим Господом и, с благословления самого папы, предназначены для показа вам, дабы вы воочию убедились в тщете и суетности всего мирского и прониклись бы божественной благодатью и предустановленностью существующих порядков, необходимости покорности и смирения.

Они требуют секуляризации церковных земель и самой церкви, но она есть и будет существовать благодаря вашим щедрым пожертвованиям, которые эти антихристы хотят присвоить. У них и без того набиты карманы золотом, они тянут руки еще и к вашим богатствам!

– Верно! – закричали в толпе. – Эти скопидомы трясутся за каждое су, ходят в лохмотьях, живут будто бы бедно…

– А сами побогаче любого из нас с вами, – послышался другой голос.

– Они вытесняют нас с наших рынков! – крикнул еще кто-то. – У них лучше идет торговля!

– Это потому, что им помогает сам сатана, – назидательно пояснил монах, – которому они молятся и который одобряет их еретическое учение. Вы спрашиваете, как вам с ними быть? Но ведь они скопидомы и накопители; насколько мне известно, между вами давно назревает вражда, они ваши конкуренты как в делах торговли и жизненном процветании, так и в деле накопления богатств. А как христианин поступает с конкурентом, если тот мешает ему в его делах? Он убирает его со своего пути, не забывая при этом очиститься от греха у своего духовного отца.

– Почитают ли гугеноты нашего короля и папу римского? – спросил кто-то из толпы.

– Эти богоотступники не почитают ни папу, ни нашего короля, власть которому, как известно, дана Богом. Всех монархов они считают душителями и тиранами!..

– Ты лжешь, монах! – послышался вдруг молодой звонкий голос, и вокруг Лесдигьера тут же образовался круг.

Люди в недоумении глядели то на него, то на монаха, который, очевидно, должен был подать какой-то сигнал к действию. Но монах молчал, раскрыв от изумления рот. Как смеет этот выскочка прекословить ему, богослову одного из коллежей Университета?! Возмущению его не было предела.

– Заткните рот этому молокососу, и пусть он убирается отсюда! – приказал он, обращаясь к толпе.

– Ты лжешь! – снова громко повторил Лесдигьер и, поскольку на площади царила тишина, продолжил: – Гугеноты не считают короля тираном, они почитают и уважают священную особу его величества так же, как и католики. Секуляризация церковных богатств нужна им не для того, чтобы залезть в чей-то карман, а лишь чтобы выбраться из нищеты, до которой довели их армии солдат, разграбивших и уничтоживших их владения на юге Франции во время итальянских войн. Они просили помощи у правительства, но им отказали. Потому якобы, что в казне нет денег. Вот откуда рост недовольства. Вот где надо искать корни непомерного роста налогов и секуляризации церковных земель. И ты знаешь о том, монах, но молчишь!

А что касается покорности и смирения, то мы против этого! Это удел рабов, но именно такими, темными, забитыми и безвольными вы, церковники, и мечтаете видеть свою паству! Свободный человек должен стремиться к знаниям и труду! Только своим трудом, верой в Бога и самого себя человек обретет спасение, которое зависит от Бога. Лишь Бог дает веру, и никакой духовник человеку не нужен. Это только лишний способ выкачивать деньги из народа. А что касается индульгенций и мощей святых, то все это простые выдумки с целью дурачить народ выгребать из его кармана последнюю монету, чтобы положить ее в свой собственный. Разве ты не знаешь об этом, монах? Нет никаких мощей, и никогда не было, за них выдают обыкновенные человеческие кости, черепа, пепел, угли от костра, волосы покойника, гусиные перья и прочую чепуху. Цель одна – оболванить народ. Вся ваша церковь – сплошной обман!

– По-твоему, – закричал монах, страшно выпучив глаза, – человек может сам, без священника, разобраться в вопросах веры?

– Может! – громко ответил молодой человек.

– Как же он это сделает, если по природе своей грешен? Если еще при рождении в нем заложен изначальный грех?

– Для этого человека крестят в церкви.

– Кто? Священник?

– Для нас – пастор.

– Значит, ты не отрицаешь присутствие духовного лица?

– Да, но только при рождении.

– Вы слышите, добрые люди, речи этого одержимого? Он один из тех, кого называют этим дьявольским словом «гугеноты», кто нарушает божественный порядок мира и тем самым затрудняет истинным христианам путь к спасению души! Он пособник сатаны, слуга дьявола! А может быть, он и есть дьявол, вышедший из врат ада, дабы смутить ваши покой и разум и подорвать веру в Церковь и Бога?! – монах поднял высоко над головой распятие и возвел очи к небу, другой рукой прижимая к груди крест, висевший на цепи. – Да избавит нас Господь от сатаны, могущего принимать любые обличия! – воскликнул он.

Оглядев толпу и не опуская руку с распятием, монах громко закричал на всю площадь:

– Но Бог учит нас не поддаваться соблазнам и уничтожать слуг Вельзевула! – И он указал крестом на Лесдигьера: – Кто пустил на площадь этого Люцифера?! Это посланец антихриста, пособник сатаны, он оскорбил святую нашу мать-церковь, он надругался над ее святыней! Нет прощения безбожнику! На ваш суд полагаюсь, братья и сестры, уничтожьте скверну, ибо не будет вам иначе прощения ни на том свете, ни на этом! И да свершится, Господи, воля Твоя!

Лесдигьер понял, что погорячился. Не стоило так опрометчиво излагать свои взгляды на религию этой безумной толпе, разумом которой уже давно завладела церковь.

Но было уже поздно. Кольцо, окружающее его, стало медленно сжиматься. Угрожающе поднялись кверху дубинки, сверкнули ножи, звякнули цепи – все это молча и грозно надвигалось на юного гугенота, посмевшего бросить вызов самому его святейшеству, самой римско-апостольской церкви!

– Auferte malum ex vobis![19] – кричал монах, потрясая в воздухе крестом. – Anathema Maranatha[20] приговариваю богохульника! Fiat voluntas tua Deus![21]

Лесдигьер вынул шпагу из ножен и стал понемногу отступать к стене ближайшего дома, чтобы обеспечить безопасный тыл. При виде обнаженной холодной стали некоторые в первых рядах остановились, но на них сзади напирали, и они вынужденно двинулись вперед.

Лесдигьер быстро взмахнул шпагой, и несколько нападающих завопили, увидев свои окровавленные руки, ноги и плечи.

– Смерть ему! – закричал тот, кому досталось больше всех.

– Убить еретика! Убить его! – визжали женщины, стоявшие за спинами мужчин со скалками в руках.

Но Лесдигьер не собирался так дешево отдавать свою жизнь этим торговцам, которые с жирными оскаленными физиономиями, в грязных фартуках, с блестевшими в руках тесаками для рубки рыбы и мяса все ближе подступали к нему.

– Глупцы! – воскликнул он. – Жалкие оболваненные бродяги… Неужто вы не понимаете, что прежде чем нанесете мне хоть один удар, я успею превратить в мясной фарш добрую половину из вас?! – Лесдигьер снова взмахнул шпагой, легко ранив еще нескольких человек.

Кольцо сжималось. Положение становилось угрожающим, надеяться на спасение не приходилось. Сейчас они все разом двинутся на него, и тогда ему конец. Он не успеет даже взмахнуть клинком, только воткнет его в чье-нибудь подвернувшееся под руку брюхо. Однако стать обладателем выпущенных кишок никто, кажется, особо не торопился, и Лесдигьер понял это.

Вдруг один мясник с толстыми щеками пробасил:

– А вот сейчас посмотрим, как эта еретическая собака поборется с моим одеялом.

Он взял в обе руки толстое красное видавшее виды одеяло, развернул его во всю ширь и пошел прямо на Лесдигьера, выставившего вперед шпагу. Молодой гугенот сразу же трезво оценил обстановку и понял, что против такого щита его клинок будет бессилен, стоит лишь мяснику бросить это одеяло ему на руку. Так, вероятно, все и произошло бы и эта минута стала бы последней в жизни Лесдигьера, если бы не случилось непредвиденное. Внезапно за его спиной отворилась дверь, и из дома с криками: «Смерть гугеноту!» выскочил хозяин с подмастерьем, оба с железными прутьями в руках. Всего на секунду внимание толпы переключилось на них, однако этого оказалось достаточно, чтобы Лесдигьер принял решение. Он описал шпагой широкий полукруг слева от себя, расчищая путь туда, где красное одеяло не могло его достать, и ринулся в небольшую брешь, образовавшуюся в невольно расступившейся на мгновение толпе. Ему удалось благополучно миновать ее. Теперь оставалось только одно – бежать со всех ног по переулку.

Маневр вполне удался. Растерявшиеся на миг горожане разочарованно завопили, глядя вслед ускользающей из-под носа жертве. Вдруг какой-то торговец, размахнувшись, бросил вдогонку юноше короткое толстое полено. Оно больно ударило беглеца под коленями – Лесдигьер покачнулся и упал. Толпа, радостно улюлюкая, бросилась на него, лишив возможности подняться. На бедного гугенота со всех сторон посыпались удары черпаков, скалок, дубинок и кулаков. Под градом этих ударов силы начали оставлять юношу. Лесдигьер не мог пошевелить ни ногой, ни рукой, а шпага валялась теперь на мостовой рядом с ним, совершенно бесполезная. Еще минута, и с нашим героем навсегда было бы покончено, если бы не раздавшийся вдруг поблизости громкий собачий лай.