Читать книгу Бледный огонь - Владимир Набоков - Страница 7

В моей безумной юности была пора,

Когда я почему-то подозревал, что правда

О посмертной жизни известна

170 Всякому – один лишь я

Не знаю ничего, и великий заговор

Книг и людей скрывает от меня правду.

Был день, когда я начал сомневаться

В здравомыслии человека: как мог он жить,

Не зная, что за рассвет, что за смерть, что за рок

Ожидает сознание за гробом?

И наконец, была та бессонная ночь,

Когда я принял решение исследовать ее и биться

С этой подлой, недопустимой бездной,

180 Посвятив всю мою исковерканную жизнь этому

Единому заданию. Ныне мне шестьдесят один год. Свиристели

Поклевывают ягоды. Звенит цикада.

Маленькие ножницы в моей руке —

Ослепительный синтез солнца и звезды.

Я стою у окна и подрезаю

Ногти, и смутно сознаю уподобления, от коих

Шарахается их предмет: большой палец —

Сын нашего лавочника; указательный, худой и мрачный —

Колледжский астроном Стар-Овер Блю;

190 Средний – знакомый мне высокий священник;

Женственный безымянный палец – старая кокетка;

И розовый мизинчик, прильнувший к ее юбке.

И я кривлю рот, подрезая тонкие кожицы,

«Шарфики», как называла их тетка Мод.

Мод Шейд было восемьдесят лет, когда внезапная тишь

Пала на ее жизнь. Мы видели, как гневный румянец

И судорога паралича искажали

Ее благородные черты. Мы перевезли ее в Пайндейл,

Известный своим санаторием. Там она сиживала

200 На застекленном солнце и следила за мухой, садившейся

Ей то на платье, то на кисть руки.

Ее рассудок блекнул в густеющем тумане.

Она еще могла говорить. Она медлила, нащупывала и находила

То, что сначала казалось годным звуком,

Но самозванцы из соседних келий занимали

Место нужных слов, и вид ее

Выражал мольбу, меж тем как она тщетно пыталась

Урезонить чудовищ своего мозга.

Какой момент при постепенном распаде

210 Избирает воскресение? Какие годы? Какой день?

Кто держит секундомер? Кто перематывает ленту?

Везет ли менее иным, иль ускользают все?

Вот силлогизм: другие люди умирают, но я

Не другой; поэтому я не умру.

Пространство есть роение в глазах, а время —

Звон в ушах. И в этом улье я

Заперт. Но если бы до жизни

Нам удалось ее вообразить, то каким безумным,

Невозможным, невыразимо диким, чудным вздором

220 Она нам показаться бы могла!

Зачем же разделять вульгарный хохот? Презирать

Загробный мир, чьего существования нельзя проверить?

Рахат-лукум турецкого рая, будущие лиры, беседы

С Сократом и Прустом в кипарисовых аллеях,

Серафима с шестью фламинговыми крылами,

Фламандский ад с его дикобразами и прочим?

Беда не в том, что нам снится слишком необычайный сон:

А в том, что мы его не можем сделать

Достаточно невероятным: все, что можем мы

230 Придумать, – это только домашнее привидение.

Как смехотворны эти попытки перевести

На свой особый язык всеобщую судьбу!

Вместо божественно лаконичной поэзии —

Бессвязные заметки, подлые стишки бессонницы!

Жизнь – это весть, нацарапанная впотьмах.

Без подписи.

Без подписи. Подмеченный на сосновой коре,

Когда мы шли домой в день ее смерти, —

Прильнувший к стволу пустой изумрудный футлярчик,

Плоский и пучеглазый, и в пару к нему

240 Увязший в смоле муравей.

Увязший в смоле муравей. Тот англичанин в Ницце,

Гордый и счастливый лингвист: je nourris

Les pauvres cigales[3] – хотел сказать, что он

Кормит бедных чаек[4]!

Кормит бедных чаек! Лафонтен неправ:

Мандибула мертва, а песнь живет.

И вот я подстригаю ногти, и раздумываю, и слышу

Твои шаги наверху, и все как быть должно, моя дорогая.

Сибилла, во все наши школьные дни я сознавал

Твою прелесть, но влюбился в тебя

На пикнике выпускного класса

250 У Нью-Уайского водопада. Мы завтракали на сырой траве.

Наш учитель геологии обсуждал водопад.

Рев воды и радужная пыль

Сообщали романтизм прирученному парку.

Я полулежал

В апрельской дымке прямо позади

Твоей стройной спины и смотрел, как твоя гладкая головка

Склонялась набок. Одна ладонь с вытянутыми пальцами

Опиралась на траву меж звездой триллиума и камнем.

Маленькая косточка сустава

Подрагивала. Потом ты обернулась и подала мне

260 Наперсток яркого металлического чая.

Твой профиль не изменился. Блестящие зубы,

Покусывающие осторожную губу; тень под

Глазами от длинных ресниц; персиковый пушок,

Окаймляющий скулу; темно-коричневый шелк

Волос, зачесанных кверху от висков и затылка;

Очень голая шея; персидский очерк

Носа и бровей – ты все это сохранила;

И в тихие ночи мы слышим водопад.

Приди и дай поклоняться себе, приди и дай себя ласкать,

270 Моя темная, с алой перевязью, Vanessa, моя благословенная,

Моя восхитительная atalanta! Объясни!

Как ты могла в сумраке Сиреневого переулка

Дать неуклюжему, истеричному Джону Шейду

Мусолить тебе лицо, и ухо, и лопатку?

Мы сорок лет женаты. По крайней мере

Четыре тысячи раз твоя подушка была измята

Обоими нашими головами. Четыреста тысяч раз

Высокие часы хриплым вестминстерским боем

Отметили наш общий час. Сколько еще

280 Даровых календарей украсят собой кухонную дверь?

Я люблю тебя, когда ты стоишь на траве,

Вглядываясь в листву дерева: «Оно исчезло.

Такое маленькое. Оно, может быть, вернется» (все это

Шепотом нежнее поцелуя).

Я люблю тебя, когда ты зовешь меня полюбоваться

Розовым следом реактивного самолета над пламенем заката.

Я люблю тебя, когда ты напеваешь, укладывая

Чемодан или фарсовый одежный мешок с круговой

Застежкой-молнией. А всего сильнее, я люблю тебя,

290 Когда задумчивым кивком ты приветствуешь ее призрак,

Держа на ладони ее первую игрушку или глядя

На открытку от нее, найденную в книге.

Она бы могла быть тобою, мной или забавной смесью:

Природа выбрала меня, чтоб вырвать и истерзать

Твое сердце – и мое. Сперва мы, улыбаясь, говорили:

«Все маленькие девочки – толстушки» или «Джим Мак-Вей

(Наш окулист) исправит эту легкую

Косинку в два счета». И позднее: «Она будет совсем

Хорошенькой, поверь»; и, пытаясь утишить

300 Нарастающую муку: «Это неловкий возраст».

«Ей надо», говорила ты, «учиться ездить верхом»

(Избегая встретить взглядом мой взгляд). «Ей надо играть

В теннис или в бадминтон. Меньше крахмала, больше фруктов!

Может быть, она и не красотка, но мила».

Все было зря, все было зря. Награды, полученные

За французский и историю, доставляли, конечно, радость;

Рождественские игры бывали, конечно, грубоваты,

И одна застенчивая маленькая гостья могла оказаться исключенной;

Но будем справедливы: меж тем как дети ее лет

310 Представляли эльфов и фей на сцене,

Которую она помогла расписать для школьной пантомимы,

Моя кроткая девочка изображала Мать-Время,

Сгорбленную уборщицу с помойным ведром и метлой,

И, как дурак, я рыдал в уборной.

Еще одна зима была выскреблена, вычерпана до конца.

Весенние белянки появились в мае в наших лесах.

Лето было выкошено механическими косилками, и осень сожжена.

Увы, гадкий лебеденок так и не превратился

В многоцветную лесную утку. И опять твой голос:

320 «Но это предрассудок! Будь доволен,

Что она невинна. Зачем преувеличивать

Физическую сторону? Ей нравится быть чучелом.

Девственницы писали блистательные книги.

Иметь роман – это не все в жизни. Красота

Не столь необходима!» А старый Пан

По-прежнему взывал со всех цветных холмов,

И по-прежнему не умолкали демоны нашей жалости:

Ничьи губы не разделят помады на ее папиросе;

Телефон, звонящий перед балом

330 Каждые две минуты в Сороза-Холле,

Никогда не зазвонит для нее; и, с оглушительным

Скрежетом шин по гравию, к воротам,

Из отполированной ночи, в белом кашне поклонник

Никогда не заедет за ней; она никогда не пойдет,

Мечтой из тюля и жасмина, на этот бал.

Мы, однако, послали ее в шато во Франции.

Она вернулась в слезах, после новых поражений,

С новыми горестями. В те дни, когда все улицы

Колледж-Тауна вели на футбольный матч, она сидела

340 На ступеньках библиотеки, читала или вязала;

По большей части одна или с милой,

Хрупкой подругой, ныне монахиней; и, раз или два,

С корейским студентом, который слушал мой курс.

У нее были странные страхи, странные фантазии, странная сила

Характера, – так, однажды она провела три ночи,

Исследуя какие-то звуки и огоньки

В старом амбаре. Она оборачивала слова: кот, ток,

Ропот, топор. А «колесо» было «оселок».

Она звала тебя «кузнечик-поучитель».

350 Она улыбалась очень редко, и только

В знак боли. Она с ожесточением

Критиковала наши планы и, без выражения

В глазах, сидела на несделанной постели,

Расставив опухшие ноги, чесала голову

Псориазными пальцами и стонала,

Монотонно бормоча жуткие слова.

Она была моей душенькой – трудной, угрюмой,

Но все же моей душенькой. Ты помнишь те

Почти безмятежные вечера, когда мы играли

360 В маджонг или она примеряла твои меха, делавшие

Ее почти привлекательной, и зеркала улыбались,

Свет был милосерден, тени мягки.

Иногда я помогал ей с латынью,

Или же она читала в своей спальне, рядом

С моим флюоресцентным логовом, а ты была

В своем кабинете, вдвое дальше от меня,

И время от времени я слышал оба голоса:

«Мама, что такое grimpen[5]?» «Что такое что?» «Grim Pen»[6]

Пауза, и твое осторожное объяснение. Потом опять

370 «Мама, что такое chtonic[7]?» ты объясняла и это,

Добавляя: «Хочешь мандарин?»

«Нет. Да. А что значит sempiternal[8]?»

Ты колеблешься. И я с энтузиазмом рычу

Ответ из-за стола, сквозь закрытую дверь.

Неважно, что́ она тогда читала

(какие-то фальшивые новейшие стихи, названные

В курсе английской литературы документом

«Ангаже и захватывающим», – до того, что это значило,

Никому не было дела); важно то, что эти три

380 Комнаты, тогда связанные тобой, ею и мной,

Теперь представляют триптих или трехактную пьесу,

Где изображенные события остаются навеки.

Мне кажется, она всегда питала слабую безумную надежду.

Я тогда только что закончил свою книгу о По́пе.

Джейн Дин, моя машинистка, предложила ей однажды

Познакомиться с ее двоюродным братом,

Питом Дином. Жених Джейн

Должен был отвезти их всех на своем новом автомобиле

Миль за двадцать в гавайский бар.

Они подобрали Пита в четверть

390 Девятого в Нью-Уае. Слякоть оледенила дорогу. Наконец

Они нашли намеченное место – как вдруг Пит Дин

Схватился за голову и воскликнул, что начисто

Забыл условленную встречу с товарищем,

Который угодит в тюрьму, если он, Пит, не приедет,

И так далее. Она сказала, что понимает.

После его ухода молодые люди постояли

Втроем перед лазурным входом.

Лужи были перечеркнуты неоном; и с улыбкой

Она сказала, что она будет de trop и предпочла бы

400 Вернуться домой. Друзья проводили ее

До остановки автобуса и ушли, но она, вместо того

Чтобы ехать домой, сошла в Локенхеде.

Ты вопросительно взглянула на запястье: «Восемь пятнадцать.

(Тут время раздвоилось.) Я включу». Экран

В своем пустом бульоне породил жизнеподобную муть,

И хлынула музыка.

И хлынула музыка. Он бросил на нее один лишь

взгляд

И пронзил благожелательную Джейн смертоносным

лучом.

Мужская рука провела от Флориды до Мэна

Кривые стрелы Эоловых войн.

410 Ты сказала, что позднее нудный квартет —

Два писателя и два критика – будет обсуждать

Судьбу поэзии на Восьмом канале.

С пируэтом выпорхнула нимфа, под белыми

Крутящимися лепестками, чтобы в весеннем обряде

Преклонить колени в лесу перед алтарем,

На котором стояли различные туалетные принадлежности.

Я поднялся наверх и правил гранку

И слушал, как ветер гоняет шарики по крыше.

«Взгляни, как пляшет нищий, как поет

420 Калека» – это явно отдает вульгарностью

Того абсурдного столетия. Потом раздался снизу твой зов

Мой нежный пересмешник.

Я поспел, чтобы услышать краткий отзвук славы

И выпить с тобой чашку чая: мое имя

Было упомянуто дважды, как обычно тотчас позади

(На один топкий шаг) Фроста[9].

(На один топкий шаг) Фроста. «Вы правда не против?

Я успею на экстонский самолет, потому что, знаете,

Если я не прибуду к полуночи с монетой…»

А затем было нечто вроде кинопутешествия:

430 Диктор сквозь туман мартовской ночи,

Где издалека фары росли и приближались,

Как расширяющаяся звезда, доставил нас

К зеленому, индиговому и коричневатому морю,

Которое мы посетили в тридцать третьем году,

За девять месяцев до ее рождения. Сейчас оно было

Рябым и едва ли могло бы напомнить

Ту первую долгую прогулку, беспощадный свет,

Стаю парусов (один был голубой среди белых,

В странной дисгармонии с морем, а два были красные),

440 Человека в старом блейзере, крошившего хлеб,

Теснившихся, невыносимо громких чаек

И одинокого темного голубя, переваливающегося в толпе.

«Это не телефон?» Ты прислушалась у двери.

Молчание. Подняла программу с пола.

Вновь фары сквозь туман. Не было смысла

Тереть стекло. Только часть белого забора

Да отсвечивающие дорожные знаки проходили, разоблаченные.

«А мы совсем уверены, что она поступает как надо?» спросила ты.

«Ведь это, в сущности, свидание с незнакомым».

450 Что ж, давай посмотрим предварительный показ «Раскаяния»?

И, в полном спокойствии, мы позволили

Знаменитому фильму раскинуть свой зачарованный шатер,

Явилось знаменитое лицо, красивое и бездушное:

Полуоткрытые губы, влажные глаза,

На щеке «зернышко красоты», странный галлицизм,

И округлые формы, расплывающиеся в призме

Всеобщей похоти.

Всеобщей похоти. «Пожалуй», она сказала,

«Я здесь сойду». «Это только Локенхед».

«Да, хорошо». Держась за поручень, она вгляделась

460 В призрачные деревья. Автобус остановился.

Автобус исчез.

Гром над джунглями. «Нет, только не это!»

Пэт Розовый, наш гость (антиатомная беседа).

Пробило одиннадцать. Ты вздохнула. «Боюсь,

Больше нет ничего интересного». Ты сыграла

В рулетку телестанций: диск вращался и щелкал.

Рекламы были обезглавлены. Мелькали лица.

Разинутый рот был вычеркнут посреди песни.

Кретин с бачками собрался было

Прибегнуть к пистолету, но ты его опередила.

470 Жовиальный негр поднял трубу. Щелк.

Твое рубиновое кольцо творило жизнь и полагало закон.

Ах, выключи! И пока обрывалась жизнь, мы увидали,

Как булавочная головка света сокращалась и умерла в черной

Бесконечности.

Бесконечности. Из приозерной хижины

Сторож, Отец-Время, весь седой и согбенный,

Вышел со своим встревоженным псом и побрел

Вдоль берега сквозь тростники. Он опоздал.

Ты кротко зевнула и поставила на место тарелку.

Мы услышали ветер. Мы услышали, как он несся и швырял

480 Ветками в стекло. Телефон? Нет.

Я помог тебе с посудой. Высокие часы

Продолжали крушить юный корень, старую скалу.

«Полночь», сказала ты. Что полночь молодым?

И внезапно праздничный блеск прошел

По пяти кедровым стволам, выступили пятна снега,

И патрульная машина на нашей ухабистой дороге

Остановилась с хрустом. Снимите, снимите снова!

Люди думали, что она пыталась пересечь озеро

В Локен-Неке, там, где азартные конькобежцы пересекают его

490 От Экса до Уая в особо морозные дни.

Другие полагали, что она могла сбиться с дороги,

Свернув налево от Бриджроуда; а иные говорят,

Что она покончила со своей бедной юной жизнью.

Я знаю. Ты знаешь.

То была ночь оттепели, ночь ветра

С великим смятением в воздухе. Черная весна

Стояла тут же за углом, дрожа

В мокром звездном свете, на мокрой земле.

Озеро лежало в тумане, с наполовину затонувшим льдом.

Смутная тень ступила с заросшего тростником берега

500 В похрустывающую, переглатывающую топь и пошла ко дну.