Читать книгу Шаги Даллеса. Как ломали Россию: роман-мозаика в двух книгах. Книга первая. Сколько стоит кровь революций - Владимир Нестеренко - Страница 8

1

Зима, раскидав по городу снега, укрыв неприбранную стыдобу дворов и скверов, примораживала. Малочисленные дворники, а также мужики, осужденные на пятнадцать суток, под надзором милиционера разметали на тротуарах снег, уныло скребли лопатами притоптанные островки, отбрасывая комки подальше от глаз. Верочка Карпухина шагала в жидком потоке пешеходов по узкому бетонному тротуару. Была суббота, и она возвращалась из школы бального танца в шубке, в песцовой шапке и зимних французских сапожках. Юная и прекрасная девушка спешила. Подгоняло возбуждение от внимания партнера в танцах. Слова его надували паруса самолюбия девушки и мешали быть собранной. Он говорил ей комплименты не только об успехах в танце, но больше о ее потрясающей фигуре, женственности и всего милого облика, какой представляла наша знакомая зеленоглазая блондинка. Верочка принимала комплименты охотно, но со снисходительной улыбкой, как принимают их особы, знающие себе цену, но не зажигающиеся от льстивых слов, поскольку молодой человек ей не очень нравился. И все же это было приятно, и она спешила рассказать обо всем своей лучшей классной подружке Кате, которая живет в одном с нею подъезде. И вдруг она едва не налетела на курсанта, о котором грезила по ночам, того самого, что недавно видела в гастрономе. Одетый в шинель, он шел рядом с солидным и таким же высоким мужчиной в дубленке и ондатровой шапке.

– Зайдем в гастроном, если есть хорошие фрукты, возьмем, – услышала потерявшая дыхание Верочка, но не отстающая от пешеходов ни на шаг. – Спиртное я уже достал, а цветы купим в нашем цветочном магазине, не замерзнут, нам минута хода. Мама обещала быть к шести, но я сомневаюсь, ее так просто сегодня не отпустят – юбилей!

Курсант вдруг оглянулся, и Верочка чуть не упала. Он посмотрел на нее, это уж точно, такими глазами, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И улыбнулся. На морозе он был краше, лицо пылало здоровым румянцем, который она запомнила на всю жизнь.

Он был высок ростом, а на широких плечах курсантские погоны. Но почему он оглянулся и выстрелил? Услышал стук каблуков у себя за спиной, или это судьба? Вера решила, что – судьба. Девушка шмыгнула в гастроном, встала в бакалею. Они прошли дальше, в отдел овощей и фруктов. Ей хорошо виден его профиль. Курсант несколько раз посмотрел в ее сторону и, найдя глазами, зафиксировал на ней свой гипнотический взгляд, улыбнулся, видимо, удовлетворенный. Веру снова охватил тот ужас, который она испытывала в первый раз. Но теперь этот ужас был гораздо приятнее от его многообещающей улыбки и от того, что она примерно знает, где он живет – рядом с цветочным магазином. Это в соседнем квартале, где тоже есть такой же гастроном, но они в него не заходят. Потому что им тогда надо пройти дальше от своего дома, а этот стоит на пути и удобен. Вере же, чтобы попасть домой, надо пройти назад с полквартала.

В овощном отделе народу меньше, очередь короче, и курсант, видимо, с отцом, приятным на лицо человеком, сделал свои покупки раньше Верочки. Курсант взял авоську из рук старшего, и незнакомцы прошли на выход. Вера уже не могла наблюдать за ними. Она стояла красная, как новогодний шар на елке, зная, что этот миндальный цвет лица превращает ее в нашалившую девчушку с косичками, причем малолетнюю, и она, досадуя на очередь, готова броситься вслед за курсантом, выследить, в каком доме он живет. Этого она никогда не сделает, да и что толку! А вот попасть к нему на бал всем классом – это идея. Верочка знала, что в училище на балы ходят не только выпускницы школ, но больше студентки. И, о чудо, курсант протягивает ей свернутую в трубку записку из своей записной книжки и, отдав ей честь, весь пахнущий одеколоном «Шипр», удаляется как привидение, оставляя в подарок белозубую улыбку шесть на девять.

Верочка не может больше стоять в противной очереди, ей тут ничего не надо, и порывисто выскакивает в двери, ищет глазами курсанта. Его нигде нет, очевидно, скрылся за поворотом к цветочному магазину, но в руках у Веры есть его драгоценная записка. Что там написано? Торопливо развернув трубочку, девушка прочитала ровные строчки:

«Если прекрасная незнакомка – выпускница школы или студентка, приглашаю в наше училище на бал в День Советской армии вас и ваш класс или группу. До встречи. Константин Ливанов».

Курсанта зовут Константин Ливанов! Какое счастье, какой жест, какое имя! До праздника осталось ровно две недели. Две долгих недели, но они пролетят, как вихрь, и она будет танцевать с курсантом Ливановым! Она, конечно, из скромности не будет козырять своим превосходством в танце, хотя так хочется удивить Костю своим мастерством.

Верочка едва сдерживала себя, чтобы не побежать, чтобы не полететь, но она все же летела к своему дому и через несколько минут читала драгоценную записку подружкам Кате и Ларисе, рассказывая всю сегодняшнюю историю, фантазируя о предстоящем бале.

2

Ведущий хирург областной клиники Евгения Максимовна Ливанова переживала тот счастливый рубеж профессиональной зрелости, когда шли лучшие годы, и жизненные силы, и служебные успехи были на подъеме вместе, а семейное счастье укрепляло материальное благополучие. Широкая известность в медицинских кругах расширяла популярность хирурга как среди простых смертных, так и среди интеллигенции, элитных, хотя доктор не любила этого слова, слоев общества. В этот день многочисленное число поклонников засвидетельствовало свое почтение в телеграммах, открытках, телефонных звонках с намеками на приглашение на предстоящий банкет, посылками букетов цветов, коробками конфет и бутылками шампанского и коньяка.

Евгения Максимовна не ожидала такой атаки поклонников, даже растерялась, не собираясь помпезно отмечать свою круглую дату, но обстоятельства вынуждали. Главный врач клиники Иван Степанович Барышев – человек в годах. Профессорский чепчик, криво сидящий на полукружье волос с проседью, аккуратно оттенял подбритую борцовскую шею. Во время обеденного перекуса в столовой Барышев хлопнул в ладоши, сказал громогласно, оглядывая в бело-синих халатах, кофтах и шапочках собравшихся и жующих коллег:

– Вы посмотрите, голубушка, что творится у меня в приемной! Пока вы обходили своих пациентов, комнату завалили цветами, конфетами, шампанским, телеграммами и открытками в ваш адрес, а вы собираетесь тихонько улизнуть от своего славного юбилея. Не выйдет, голубушка, утренние наши поздравления переносятся на вечер. Прошу всех свободных от службы после пяти часов в мой кабинет.

Множество приемов и банкетов прошумело за четверть века труда хирурга Ливановой. Особо памятными выдались они в честь присвоения ученых степеней, высоких правительственных наград и почетных званий, но сегодняшнее событие стоит особняком во всей жизненной истории. Были ступеньки к дому и семье, к храму науки, к вершинам профессии, хотя достигнутое превращается в продолжение маршрута, ведущего на подъем, но скоро он может прекратиться, и будет немножечко жаль приближения остановки: так, грустно женщине замечать на своем лице появление новой, хотя почти незаметной, морщинки.

В просторном кабинете главного врача было тесно и шумно. Убранные столы и стулья расширяли полезное пространство. Толпившихся коллег, гостей из областных и городских властных структур, профсоюзов обносили напитками и закусками медсестры, выполняя роль официанток, что оказалось новью против обычных застолий, так сказать, по шведскому образцу. Но это не мешало бесконечно поздравлять юбиляра, вручать грамоты и благодарственные письма, произносить тосты и здравицы, шумно откупоривать шампанское, лить его вперемежку с коньяком в бокалы и пить, не пьянея по-русски, обильно закусывая различными бутербродами. Евгения Максимовна, от природы статная черноглазая красавица с тонкими чертами лица, была счастлива получать искренние поздравления; одетая в длинное приталенное платье, она напоминала невесту в расцвете лет, которую готов взять спутницей жизни каждый присутствующий здесь мужчина, ибо комплименты сыпались ей отовсюду; с горячностью южного человека всяк целовал ручку и пожирал глазами. В этом шквале эмоций она, благодарная, ни на минуту не забывала, что дома ждут двое самых дорогих для нее мужчин. И еще не все было выпито и съедено, как она откланялась Барышеву и незаметно для пирующих сбежала домой.

Через полчаса она уже сидела за столом, слегка хмельная и разомлевшая и полностью раскрепощенная от банкета.

– Что нужно для счастья женщины, когда перед ней сидят самые милые мужчины! – говорила Евгения Максимовна, весело глядя на мужа и сына. Они только что поднимали тост в честь именинницы, поцеловались, и все трое были переполнены счастьем, любовью и нежностью. – Ты остаешься сегодня дома, сынок? Я так порой скучаю по тебе, и как хорошо, что больше никто не мешает нам быть вместе, слушать друг друга, а не посторонних людей, хотя и друзей. Но скажи, Костя, может быть, у тебя есть девушка и ты бы хотел с нею встретиться?

– Нет, мама, я пока что стойкий оловянный солдатик.

– Костя, но у тебя сейчас идут самые лучшие годы твоей жизни, и не любить – просто грешно.

– Я люблю тебя и папу.

– Спасибо, сынок. Но эта любовь другая, если сегодня мне можно чем-либо огорчиться, так это от твоего невлюбленного сердца.

Евгения Максимовна права в своей оценке сложившейся жизни. У них все есть. Обеспеченная, успешная, счастливая семья. Порой ей непонятно брюзжание мужа в адрес сложившихся в стране порядков, она, безусловно, далека от политики, а Миша, журналист высокого ранга, писатель, читает лекции на экономические и международные темы, видит жизнь по-другому. Да, есть в стране недостатки, а где их нет? Но не сегодня об этом, не сейчас.

– Насколько я наблюдателен, это случилось именно сегодня, – серьезным тоном сказал отец.

– И ты молчишь! – дуги искусно подкрашенных и выщипанных черных бровей взлетели вверх от изумления.

– Рассказывать пока нечего, – извинительным тоном сказал Михаил Николаевич в ответ на укоризненный взгляд сына, – просто, мне кажется, ему понравилась девушка из соседнего квартала. Очень приятная, я бы сказал, красавица, старшеклассница, занимается бальными танцами.

– Папа, откуда такие сведения? – изумился Костя.

– Моя профессия приучила к наблюдательности. У нее в сетчатой авоське лежали туфли для танцев. Думаю, зимой девушка могла их использовать в школе искусств.

– Браво, браво! – захлопала в ладоши мама. – Но что же произошло? Где и как Костя с ней познакомился?

– Ничего подобного, я пригласил незнакомку вместе с подругами на праздничный бал при помощи записки. Я даже имя не знаю.

– Где же это случилось? – не унималась Евгения Максимовна.

– Мы завернули в гастроном за фруктами. Она тоже зашла и встала в бакалею. Тут между молодыми людьми возникла чудовищной силы коммуникация. Это даже я почувствовал, хотя за девушкой не следил.

– Весьма, весьма любопытно, но в гастрономе заводить знакомства все же неприлично, – назидательным тоном сказала мама.

– Твой сын достаточно хорошо воспитан, он передал только лишь записку, – довольно улыбаясь, заступился за Костю отец.

– Если эта девочка, по твоим соображениям, ходит в школу искусств, то, очевидно, кроме красоты, она умна и хорошо воспитана. Я так хочу повеселиться на Костиной свадьбе!

– Мама, не гони лошадей, пока не закончу училище, никаких серьезных намерений.

– Я не гоню, сын, мы с отцом кружили тоже немало. Я училась, он уже работал, и когда я окончила институт, но поступила в аспирантуру, мы почувствовали, что все, женимся. Квартиру нам дали сразу же. Я об одном жалею, что не решились в свое время на второго ребенка. Дети – это же какой стимул жизни!

– Я бы тоже хотел опекать свою сестренку, – сказал Костя мечтательно, – я бы ее так любил!

– Костя, обещай мне поделиться своими чувствами после бала.

– Мама, а если она не примет приглашение?

– Примет, я видел глаза девушки, – сказал отец, – это глаза влюбленного человека. Но ты не имеешь права спекулировать моим откровением.

– Папа, никакой спекуляции, посмотри на эти глаза, они не лгут, – Костя, улыбаясь, показал на свои. – А ты знаешь: для ребенка ложь, как в сердце нож. Разве я способен на такое? Давайте выпьем за любовь!

Эта нетленная тема долго звучала в устах родных людей, прерывалась и вновь возобновлялась. И хотя тема любви всегда сугубо личная, эгоистично заостренная, она тем не менее широко обсуждаема и неисчерпаема даже в таком узком кругу, как семья Ливановых. Она будоражит чувства людей любого возраста, любой образованности и ума. О любви можно говорить бесконечно, и это не наскучит, как не наскучит огонь костра или солнечный свет и его тепло. Сердце, которое не любило, нельзя назвать сердцем. И такого нет в природе. Даже самое жестокое что-нибудь или кого-нибудь любит. Если не женщину и свою семью, то свой дом или собаку, прогулки по лесу или звучание музыки. Ибо нет любви – нет жизни.

3

«Так жить нельзя! Наша интеллигенция мечется в бездуховной яме, она разучилась творить и вести за собой общество, погрязла в пьянстве и разврате, наши капиталисты срослись с властью и жаждут передела мира в поисках рынков сбыта, тогда как простой мужик задыхается в нищете, живет в казармах, плодит вшей. Он жаждет революционных социальных перемен, и если мы не изменим к нему отношений, он сбросит в пропасть хаоса не только самодержавие, но и всех противников большевиков!» – кричали либералы на сходках и митингах в начале второго десятилетия двадцатого века.

Так начал свою статью в областной газете журналист Ливанов, и у него уже накоплен большой багаж истины той эпохи, потому он больше не доверял либералам и разоблачал их лживые сентенции о жизни трудовых масс при помощи исследования архивов замечательного русского экономиста и статистика С.Г. Струмилина. Академик делает поразительные выводы. Заработки российских рабочих в средней и крупной промышленности были одними из самых высоких в мире и составляли 85 процентов от заработка рабочих США. Американец зарабатывал в день в пересчете на русскую валюту три рубля 61 копейку, россиянин – один рубль 16 копеек. Казалось бы, чем хвалиться? На целую треть меньше. Отсюда и спекулятивные заявления либералов о нижайшем уровне жизни рабочих в России. Мысль академика уходит глубже. Цены на продукты у американцев в три раза выше, чем в России, и съедают эту треть. (Сейчас в стране все наоборот.) Дороже продукты питания были в предвоенное время в Англии, Франции, Германии и ставили обеспеченность российского рабочего на второе место в мире.

Академик Струмилин не останавливается только на заработке, он сравнивает потребление мяса. В США в 1913 году этот показатель равен 71,8 килограмма на трудящегося, в России 70,4 килограмма. Но в городах империи мяса и мясопродуктов ели гораздо больше, чем за рубежом. В Сибири и на Дальнем Востоке – в два раза!

Известный немецкий ученый-путешественник барон Гакстгаузен, глубоко изучив российскую промышленность, писал: «Ни в одной стране Европы заработная плата рабочих не достигает такой высоты, как в России… Денежная заработная плата в общем выше, чем в Германии. Что же касается до реальной платы, то преимущество русского рабочего перед заграничным в этом отношении еще значительнее».

Развеял миф о нищете российских крестьян видный исследователь В.И. Семевский. Он доказывает, что даже крепостной крестьянин имел в среднем на душу не менее семи десятин земли, а после отмены крепостного права эта величина почти удвоилась, что гораздо больше, чем владел фермер Франции. Имея в обороте столько земли с трудолюбивым хлебопашцем, Россия постоянно экспортировала хлеб. Интересное сопоставление: приглашая в свою империю немецких безземельных крестьян, Екатерина Великая наделяла подушно от десяти до пятнадцати десятин земли – преимущественно в южных районах страны и в Поволжье. Эту традицию продолжили российские императоры.

«Так жить нельзя!» – говорит сейчас наш лидер государства Михаил Горбачев.

«Да, так жить нельзя! – соглашаемся с ним мы, представители самых передовых слоев общества. Четвертая часть населения страны перебивается с хлеба на воду. Четверть предприятий десятилетиями сидят на дотации, миллиарды рублей в год уходят на содержание аппарата управления. Диспропорции между доходами и расходами выливаются в 300 миллиардов рублей. Доработались! Мы обязаны коренным образом перестроить наше общество, принципы хозяйствования и управления. Но для этого нужны политическая воля и смелость, которой пока нет у вождей партии. Нет новой программы в ЦК партии и, по всей вероятности, из-за политических разногласий и старческого маразма не будет».

– Вот как заговорил наш собкор ТАСС Ливанов, новоиспеченный неформал! – Протозанов, первый секретарь обкома партии, плотный, высокий, с блестящими черными волосами, зачесанными назад с пробором, с холеным харизматичным волевым лицом хлопнул по столу ладонью, где лежала областная газета, как черное знамя анархистов батьки Махно, испещренная жгучими черными строчками. Глава области судорожно дернул галстук в горошек, словно он сжимал его мощную шею и не позволял свободно дышать, бросил пучок магнетических искр из своих внимательных глаз в гущу собравшегося идеологического аппарата обкома и отметил про себя, что эти «винтики и шурупчики» с дефектом, которого он раньше не замечал: аппарат был всегда покорен, тих и однообразен, как морская гладь в штиль. Теперь же в глазах сидящих он увидел некоторую настороженность и вместе с нею налицо иное настроение и иное мнение, совершенно неоднородное, цветистое, как осенний лес с разнообразной палитрой красок. И это не нравилось. – О какой коренной перестройке говорит этот писака, о какой новой программе? Он что, пророк? Но послушайте, что он пишет дальше.

Кабинет Протозанова, в котором сидели идеологи, не мог конкурировать блеском мебели, роскошью ковров, пестротой картин живописцев с его загородной резиденцией, а был выдержан в строго рабочем стиле, с некоторой справочной литературой на полках, с небольшим портретом Генерального секретаря партии. Горбачев, презирающий всяческое навешивание на грудь наград, что очень любили его предшественники, да немало их осталось и при нем, высмеивал любителей-портретистов, усматривая в этом мелкий подхалимаж и лесть, из чего потихоньку и незаметно вылепливается культ. Протозанов, которому было только за пятьдесят, солидарен с лидером и не любил тех, кто явно гнул перед ним спину, но в подборе кадров он, птенец гнезда Леонида Брежнева, стремился формировать аппарат по личной преданности. Дураков, конечно, отсеивал, умных мужиков в области пруд пруди, но выскочек не любил и казачков, засланных по настойчивым рекомендациям ЦК, – тоже. Один из таких сидел справа от него, вот ему-то больше и читал выдержки из газеты со злостью и напрягом, будто толкал перед собой тяжело груженную телегу, выкатывал из орбит свои булькатые глаза, задыхался в паутине гнева и страдал.