Читать книгу Сказка о маске шута - Владимир Новак - Страница 3

Глава 3: Клоун по неволе.

Следующие недели стали для Дольфа интенсивным, изнурительным курсом актёрского мастерства и тотальной стратегической адаптации. Его «Законы Выживания» перестали быть теорией, записанной в тайной тетради они воплотились в плоть и кровь, в каждый его жест, взгляд, интонацию. Он больше не был пассивной мишенью, ожидающей удара, а стал активным участником собственного унижения, стараясь предвосхитить его, контролировать и тем самым обесценить, для себя. Его сознание превратилось в чувствительный радар, вечно сканирующий пространство на предмет малейших вибраций в настроении Динго и его свиты. Малейшая перемена в тоне голоса рыжего пса, легчайшая тень скуки на его морде, всё это было для волчонка Дольфа кодом, командами к действию.

Однажды на большой перемене Динго, развалившись на подоконнике в коридоре, лениво бросил, глядя в потолок.

– Чёрт, в голове гудит, как в пустой кастрюле. Забыл сегодня кофе с собой захватить.

Это не было обращением к кому-либо, просто излиянием в эфир. Но для волченка Дольфа прозвучало чётче и яснее любого приказа. Пока остальные перешёптывались и толкались, он, невидимой тенью, скользнул в учительскую комнату, где на подносе стоит термос с кофе для педагогов. Сердце его бешено колотилось, лапы были влажными от страха быть пойманным. Он налил в пластиковый стаканчик крепкого, горького напитка и добавил три ложки сахара именно так, как любил Динго. Через две с половиной минуты, слегка запыхавшийся, он уже стоял перед псом и молча протягивал ему стаканчик.

Динго медленно перевёл на него взгляд, в котором мелькнуло неподдельное, удивление, взял стаканчик, отхлебнул.

– Ого. А ты, оказывается, не только смешной, но и сообразительный, – произнёс он, и в его голосе прозвучала та самая, желанная нота снисходительного одобрения. – На, выпей глоток, не заржавеешь.

Протянул стаканчик Дольфи, волчонок взял его и сделал маленький глоток. Кофе был обжигающе горячим и приторно-сладким, он почувствовал, как по его пищеводу стекает не напиток, а густой сироп собственного унижения. И это была плата, твёрдая, осязаемая валюта его спокойствия, сегодня его не толкнут в спину на лестнице, возможно, даже не обзовут, так он купил себе эти гарантии.

Его роль в стае кристаллизовалась с пугающей чёткостью. Он был не просто жертвой, а стал клоуном, личным придворным шутом Динго. Его унижения стали развлечением, спектаклем, который он сам себе же и режиссировал, стремясь к безупречности. Если в классе или в коридоре наступала скучная пауза, взгляд пса Динго автоматически, как стрелка компаса, находил Дольфа.

– Ну-ка, муравейчик, развей публику. Сыграй нам нашего дорогого физрука того, что с пузом, как арбуз.

И Дольф играл, раздувал щёки, переваливался с ноги на ногу, копировал его хриплый басок и любимое словечко «короче», был по-настоящему талантлив. Горький, отточенный болью талант делал его пародии хлёсткими и невероятно точными. Кругом взрывался хохот, Динго, смеясь, хлопал его по спине так, что у Дольфа перехватывало дыхание, и произносил: «Ага, ну ты даёшь!» И внутри Дольфа, сквозь слой стыда, пробивался тот самый тёплый, предательский лучик: «Я нужен, полезен, и заслужил эту минуту относительной безопасности».

Однажды, возвращаясь из школы окольным путём, чтобы избежать возможных встреч, он застыл у витрины книжного магазинчика. Среди ярких обложек его взгляд приковала скромная книга: «Анатомия смеха: от Аристофана до стендапа». Он простоял перед витриной минут десять, вглядываясь в буквы названия, словно ища в них секретный код, потом зашёл внутрь и купил её на все деньги, отложенные на неделю школьных завтраков. Ночью, под одеялом с фонариком, он изучал её не как развлечение, а как боевой устав, конспектировал теорию комического, структуру шутки, виды пафоса. Это стало защитой, его щитом высшей пробы. Теперь его шутки становились не просто реактивными, а были выверенными, с подводкой и кульминацией. Дольф учился быть профессиональным шутником, и эта профессионализация страшным образом возвышала его в его собственных глазах. Он был уже не просто жалким подлизой, а стал специалистом, отличным инструментом нужным сильному окружению.

Но однажды в отлаженный механизм его выживания попал песок. На уроке литературы учительница, молодая ежиха Штейн с умными, добрыми глазами за стёклами очков, задала вопрос, выходящий за рамки учебника. Речь шла о стихотворении, полном тихой, почти неуловимой грусти. Вопрос был прост и сложен одновременно: «Что, по-вашему, хотел спрятать автор за этим образом хомяка? И прячем ли мы что-то похожее в себе?»

Класс заёрзал. Взгляды устремились в парты, окна, куда угодно, только бы не встретиться с вопрошающим взглядом учительницы. И вдруг этот взгляд мягко остановился на волчонке.

– Дольф, – сказала Штейн, и в её голосе звучала не формальность, а искренняя заинтересованность, и уверенность в его знании и понимании. – Ты всегда такой внимательный, когда мы говорим о лирике, с тобой. Мне кажется, ты способен чувствовать эти тонкие вещи. Что ты думаешь?

Весь класс, включая Динго, повернулся к нему. Это был не тот взгляд, к которому он привык, оценивающий, насмешливый, жаждущий зрелища, был простой взгляд ожидания, признающий в нём не шута, а мыслящее существо. В груди Дольфа что-то ёкнуло туго сжатая, запертая в самом дальнем чулане души живая часть дрогнула и попыталась пошевельнуться. Он почувствовал странное тепло в области сердца, открыл рот. Слова уже рождались на губах тихие, честные слова о том, что образ хомяка, как маска, что все носят свои маски, чтобы скрыть разочарование или страх перед встречными…

И в этот момент его взгляд, сам того не желая, скользнул к Динго. Тот смотрел на него, не со злостью, и скукой, с ленивым, почти антропологическим любопытством. В уголках его рта играла та самая усмешка, которая предвещала либо смех, либо боль. Этот взгляд был сильнее всех слов Штейн, был плотнее, реальнее, вобрал в себя всю физическую правду мира Дольфа.

Голос застрял где-то в пищеводе, горьким комом. Живая часть души, едва проклюнувшись, была мгновенно продушена холодной, железной рукой Закона №3.

– Я… не знаю, – прошептал Дольф, опуская голову так низко, что почти уткнулся лбом в парту. – Не понял вопроса.

– Жаль, – тихо и с искренним разочарованием вздохнула Штейн. – А мне казалось…

В этот момент он почувствовал не приступ стыда, а нечто худшее жгучую, ядовитую досаду, как будто отравил тот самый крошечный росток, правильной разумности, пробившийся после общения с Жазель.

Придя домой, закрыв за собой дверь, он не пошёл в свою комнату, а прошёлся в ванную, заперся и долго смотрел в зеркало. Смотрел на отражение, искал за ним свое лицо, вместо этого он видел лишь набор масок. Попытался расслабить мышцы, сделать своё, нейтральное выражение. А мышцы лица, долго тренировавшиеся гримасничать, не слушались. Щёки сами собой тянулись в знакомую, подобострастную полуулыбку, брови приподнимались в вопросительно-готовом к услуге изгибе. Нахмурился, получилась карикатура на задумчивость, та самая, которую использовал для пародии на философствующего учителя истории, даже закричал беззвучно, ткнувшись лбом в холодное стекло, и не мог найти себя. Его настоящее лицо, того волчонка, что боялся, но ещё не лгал, было утрачено, растворилось под гримом, который прирос к коже.

Он включил воду, ледяную, и стал умываться, тереть лицо, словно пытаясь стереть не грязь, а сам этот налипший образ. Вода стекала ручьями, но маска оставалась, была не снаружи, а внутри, превратилась в нейронные связи мышечной память.

Выйдя из ванной, волчонок почти в лоб столкнулся с мамой. Она несла бельё, и её глаза, усталые, но всегда светящиеся при виде него, встретились с его взглядом.

– Сынок – её голос дрогнул от беспокойства. – что случилось? Ты белый как мел.

Она инстинктивно потянулась, чтобы приложить ладонь к его лбу, проверить температуру. Её прикосновение было тёплым, сухим, безусловно любящим. Но для Дольфа оно стало как удар раскалённым железом, обжигало своей подлинностью, своим контрастом с фальшью, которой он был пропитан. Он резко дёрнулся назад, отшатнулся к стене.

– Да отстань ты! – крикнул он, и в его голосе прорвалась вся накопленная ярость к себе, к Динго, к миру, к этой невозможности быть настоящим даже здесь, дома. – Оставь меня в покое! Всё нормально! У меня всегда всё в порядке, поняла?!

Он увидел, как её глаза изумлённо распахнулись, наполнились сначала шоком, а потом такой глубокой, немой болью, что ему захотелось провалиться сквозь землю. Она опустила руку, сжала пальцы в кулак, прижав кулак к своей груди.

– Сынок… я просто…

Но он уже нырнул в свою комнату, захлопнув дверь с таким грохотом, что задребезжала посуда в буфете, стоял, прислонившись к двери, слушая, как за ней воцарилась гробовая тишина. Сейчас он сжёг последний мост, оттолкнул единственное живое, настоящее существо, которое любило его не за шутки, не за услуги, а просто так. Теперь он стоял по-настоящему один. И в этом одиночестве была страшная, извращённая «чистота» теперь он полностью соответствовал своим законам, был инструментом. Инструменты не нуждаются в любви. Они нуждаются только в том, чтобы быть полезными.

И на следующий день мир показал ему, какова настоящая цена этой «полезности».

Динго и его компания поймали его после уроков не в коридоре, а в самом безлюдном месте – в тупике возле котельной. Здесь пахло гарью и ржавчиной, и крики отсюда не были слышны никому.

– Наш клоун, – начал Динго без предисловий, упираясь ему ладонью в грудь и прижимая к шершавой стене. – У меня сегодня настроение дерьмовое. Папаня-кобель опять орал. Хочу есть, а в столовой уже всё сожрали.

Волчонок молчал, его разум лихорадочно работал, ища решение, услугу, которую можно предложить.

– Я могу сбегать в магазин, – быстро проговорил Дольф. – Рядом. За чипсами, за чем хочешь…

– Не хочу чипсы, – перебил его Динго. Его глаза, жёлтые и плоские, как у змеи, светились холодным, недобрым светом. – Хочу, чтобы ты мне принёс горячей, жареной курятинки из кафе «У Гаврилы». Знаешь, на углу?

Дольф знал, кафе было в двух остановках от школы, но у него не было ни денег, ни времени, мама ждала его дома. А закон №1 был непреклонен.

– Денег… – начал он.

– Это не мои проблемы, – Динго перебил и ударил его, лапой по затылку, не сильно, но оскорбительно четко. – Это твои проблемы. Ты муравейчик, для решения проблем, решай. Я тут посижу, подожду. Если через сорок минут курятинки здесь не будет… – он наклонился так близко, что Дольф почуял запах его дыхания. – то мы все вместе сходим в туалет для самцов. И я тебе очень подробно, на твоей же спине и голове, объясню, что такое настоящее «дерьмовое настроение». Понял, муравей?

За его спиной шакал Комби глухо заворчал, а лис Флокс издал тонкий, визгливый смешок.

– Он тебе всю спинку новым узором распишет! – вскрикнул лис Флокс. – «Золотым дождиком»!

– Будет тебе и дождь, и радуга, – ухмыльнулся собака Динго, похлопывая Дольфа по щеке тем же унизительным, собственническим жестом. – Ну что, клоун? Какое решение?

У Дольфа в голове пронеслись обрывки мыслей: украсть? Нет, не могу. Попросить у кого-то? Не у кого. После его крика на маму сама мысль о её помощи казалась кощунственной. Оставался один путь.

– Я… решу, – прошептал он.

– Умница, – Динго отпустил его. – Сорок минут. Пошёл.

Дольф побежал. Не бежал, летел, чувствуя, как в висках стучит паника, выбежал за территорию школы и помчался в сторону дома. Единственный шанс взять деньги из той самой заначки, куда он откладывал мелочь на учебники. Домашняя крепость теперь была местом, куда он боялся идти, но деваться было некуда. Прибежал в квартиру, слава богу, мамы ещё не было, вытряхнул содержимое копилки, жалкую горсть монет и пару смятых купюр. Этого едва хватило бы на полпорции, схватил ещё и свои старые наушники, которые ещё могли что-то стоить, и помчался обратно, в сторону кафе.

Бежал, задыхаясь, чувствуя, как в боку колет, а в горле пересохло, представлял себе туалет, смеющиеся лица, унижение, которое будет уже не игровым спектаклем, а физическим, не стираемым позором. Этот страх придавал ему сил. Он купил еду, как раз потратив полностью, все свои сбережения, и помчался обратно, боясь опоздать на секунду.

Когда он, весь мокрый от пота и едва переводя дыхание, вбежал обратно в тупик у котельной, на часах было ровно тридцать девять минут с момента его ухода, собака Динго, шакал Комби и лис Флокс всё ещё стояли там. Волчонок Дольф, задыхаясь, протянул им пакет с едой.

Динго медленно, с преувеличенной важностью взял пакет, заглянул внутрь, понюхал.

– Тёпленькая ещё. Неплохо, – произнёс он. Затем, не глядя на Дольфа, развернул куриную ножку и откусил. Жир брызнул. – На, – он бросил обглоданную кость к ногам Дольфа. – Это тебе. Остальное моё. Можешь идти. Сегодня ты снова был полезен.

Лис Флокс, проходя мимо, дал ему подзатыльник, дружески-тяжело.

– Бегаешь быстро, муравей! Молодец!

Шакал Комби просто рыкнул, и они ушли. Дольф стоял, глядя на обглоданную кость в пыли. В его ушах ещё стоял их смех, запах жареного куриного блюда в носу, в карманах пустота, на душе выжженное поле, он не плакал, просто стоял, маска шута сползла, обнажив пустоту. Теперь он был идеальным клоуном, и выполнил задачу хорошо. Почему же ему хотелось выть? Не помнил, как добрался до своего старого укрытия за спортзалом, и просто оказался там, скорчившись на холодном бетоне. Вдруг он услышал шаги, лёгкие, осторожные.

– Дольф? – это был голос Жазель.

Он не ответил. Что он мог сказать? Рассказать про курочку? Про туалет? Про кость? Каждое слово казалось бы жалким лепетом. Она присела рядом, не слишком близко, как всегда.

– Я видела, как ты нёсся, как угорелый, с каким-то пакетом… – она помолчала. – Потом видела, как они вышли и смеялись. Я… догадалась.

Он наконец поднял на неё глаза. В её взгляде не было ни жалости, которая была бы невыносима, ни осуждения, был просто вопрос и понимание.

– Зачем ты это делаешь? – спросила она тихо, не «почему», а именно «зачем». Как будто спрашивала о смысле сложного, бессмысленного ритуала.

– Чтобы выжить, – хрипло ответил он, и это было единственное честное слово, которое он мог произнести.

– Это не жизнь, Дольф. Это существование на коленях.

– У меня нет выбора! – голос его сорвался, в нём впервые зазвучала не играемая, а настоящая, сдавленная боль. – Ты не понимаешь! Ты лань, можешь просто убежать, спрятаться в лесу! А я волк, вернее, должен им стать, пока не могу! Я не сильный! И они знают это, чуют слабость, как шакалы. И если я не буду их шутом и клоуном, они разорвут меня в клочья! В буквальном смысле! Ты слышала, что они сегодня обещали?– Он выпалил это, не в силах сдержаться.

Жазель выслушала, не перебивая. Потом сказала:

– Знаешь, в стадах ланей тоже есть свои законы. И свои изгои те, кто не такой, как все. Слишком медленные, пугливые, белые. Их оттесняют на окраину, там достаётся худшая трава, но они не становятся шутами для сильных оленей. А просто живут на окраине. Иногда одни, это тоже больно. Но не унизительно.

– Мне уже всё равно, унизительно или нет! – прошептал он. – Мне просто не больно хотеть, чтобы не били, не обливали. Я готов быть клоуном, научился, даже книгу купил.

Он дико засмеялся, и этот смех был страшнее любой истерики.

Жазель смотрела на него, и в её глазах была грусть.

– Ты говоришь со мной, по-настоящему. Не как клоун.

Он замолчал, ошеломлённый.

– Со мной ты же можешь. Почему? – продолжала она

Он молчал, не зная ответа. Потом пробормотал:

– Потому, что ты не из этой системы, вне её, как окно в другой мир. Где законы другие, сила не в зубах и скорости.

– А в чём? – спросила она.

– Я не знаю, – честно признался он. – В том, чтобы не сломаться, даже когда все оттесняют? Или том, чтобы читать книгу, когда вокруг смеются? Я не знаю. Это какая-то тихая сила. Непонятная.

Он говорил с ней, и маска не надевалась, был просто собой израненным, запуганным, потерянным. И это было так непривычно и так страшно, быть без маски, что ему захотелось снова надеть её, спрятаться.

– Мы с тобой, не можем быть друзьями, – вдруг сказал он, глядя в сторону.– Это же смешно. Волк и лань. В природе…

– В природе много чего, – мягко перебила она. – Но мы же не в чистом поле, а в школе. У нас общие коридоры, общие туалеты, общие мучители, пусть и разные. И общее одиночество. Разве этого недостаточно?

Он посмотрел на неё. На её белую, почти светящуюся в сумерках шерсть, на большие, тёмные, умные глаза.

– Меня зовут Жазель, – сказала она. – а тебя Дольф. Это уже связь между нами.

Он кивнул, не в силах возразить, внутри что-то таяло, и от этого было одновременно тепло и невыносимо больно. Потому что эта связь, этот лучик из «другого мира» делал его двойную жизнь, маску, «Законы» в сто раз невыносимее. Она же была живым укором, надеждой и болью одновременно.

Когда он шёл домой, в душе царил хаос. Его законы не рухнули, они держались, как броня, спасая тело. Но внутри брони теперь жил не просто затравленный зверёк, а кто-то, кто видел свет в щели и кто говорил с ланью, это знание не делало его сильнее в мире Динго, а делало его уязвимее. Странным образом, оно же не давало ему окончательно превратиться в пустую маску и бездушный инструмент, он ещё не знал, какая часть в нём победит циничный, выживающий любой ценой клоун или тот, кто только что, впервые за долгое время, говорил правду, кому даже не нужна была маска, чтобы его услышали.