Читать книгу Быки для гекатомбы - Владимир Острин - Страница 5

Стаявший снег превращается в лужи, воздух все теплее и теплее с каждым днем, ветер колышет кроны деревьев, на которых щебечут возвратившиеся из теплых краев птицы. Этот март не менее странный, чем прошедшая зима. Он слишком теплый, а значит слишком римский.

В Древнем Риме март был первым из десяти месяцев – месяц, названный в честь бога войны. В теплом Лациуме это время считалось идеальным для начала военных кампаний, достаточно теплым, но еще не жарким. Стройные манипулы, предварительно принеся обильную жертву яростному и безжалостному Марсу, шли на север для кровопролитной борьбы с этрусками[1] и галлами, а на юг – для сражений с луканами и самнитами[2]. Март – это месяц Рима, месяц молодой и блистательной республики, окруженной со всех сторон врагами, но слишком честолюбивой, чтобы идти на компромиссы, слишком гордой, чтобы встать на колени. Если бы месяцы существовали до появления времен и материи, Большой Взрыв непременно пришелся бы на март.

Но в нашей полосе этот месяц – больше зимний, чем весенний – ближе к своему концу становится грязным и слякотным, превращая добрую половину дорог в непролазные топи. Это время года – сущий ад, особенно там, где вместо путей сообщения – распутица, а вместо заранее определенных маршрутов – лесные лабиринты. То есть для львиной доли России. На непроходимых дорогах, если это можно назвать дорогами, где-нибудь под Омском водители фур и бензовозов ждут помощи тракторов. Ждут долго, пока, наконец, не понимают: трактора тоже завязли где-то на полпути.

Если римский март был идеальным месяцем для наступления, то русский март – идеальный месяц для отражения такового. Перенесите столицу в Сибирь и ждите, пока гусеницы вражеской бронетехники не увязнут в столетних наслоениях глины, грунта и еще черт знает чего, пока вражеские солдаты не обменяют патроны на вяленое мясо и, чтобы хоть как-то себя прокормить, пойдут работать на ближайший лесоповал, потому что колонны с провиантом встали еще в самом начале пути и никакие вопли командиров, бороздящих Атлантику на уютных авианосцах, не способны сдвинуть их с места. И все! Ни тебе стратегического наступления, ни стратегического отступления – только лес, болота, трясины и лишь редким вечером в глухой чаще ревет чудом доживший до весны медведь-шатун.

В общем, март, Москва, картина маслом – «Грачи прилетели». Снег сходил на удивление быстро, и пока кровожадный Марс упивался гекатомбой на Донбассе, меня тянуло писать стишки, читать поэтов серебряного века и откладывать дела, в принципе, неотложные. Я выпал из жизни и смотрел на все происходящее будто со стороны. На фоне уже привычной истерики в медиа слышались голоса неофициальных, то есть по большей части диванных, аналитиков.

– Этот март несет надежду. Да, март – месяц надежды! У нас есть все основания предполагать, что мы увидим прекращение огня в Новороссии. Однозначно, перемирие – это конструктивный шаг на пути к решению вопроса… – соседи включили телевизор на полную громкость, и я услышал высокий голос эксперта, доносившийся из-за тонкой стены.

Он растягивал слова, «а́кал» и производил впечатление человека весьма недалекого.

– Послушайте! Хватит молоть чепуху! Какой конструктивный шаг?! Какое перемирие?! Киев отводит танки от границ лишь затем, чтобы собраться с силами и ударить в сердце свободных республик! Сколько смертей! Вам мало? Вам мало! Предатель! – высокий голос другого мужчины становился все громче и громче, почти срываясь на крик.

– Иван Сергеевич, сядьте на свое место, – затараторил ведущий. – Иван Сергеевич!…

Но Остапа понесло. Начался ни к чему не обязывающий обмен обвинениями. Судя по крикам, Иван Сергеевич был уже в центре зала. Его микрофон отключили, но «быть настойчивым» – кредо нашего героя, он продолжал надрываться и без микрофона.

– Слово военному аналитику, Рубкину Илье Петровичу, – ведущий говорил все быстрее, а тирада Ивана Сергеевича скатилась до невнятного бормотания. – Что вы думаете по этой теме?

– Отвод войск означает одно: поражение! Запад и его потрошители сломали зубы… – его дальнейшие слова было сложно разобрать из-за оглушительных аплодисментов, переходивших в овации.

– Хунта! – вскрикнула пожилая женщина из зала. Шарманка завелась по новой, мешая мне сосредоточиться на мыслях.

Все эти телешоу – бред полный, жалкая калька с Запада, превратившего общественную жизнь в спектакль намного раньше, чем снежная Россия. Серьезный человек такое смотреть не станет: все фальшиво, наигранно, в зале царит накал страстей абсолютно неестественный. Бутафория, да и только! Эмоции экспертов были бы к месту в автоколоннах беженцев, покидающих разрушенные города и деревни. Но вместо этого мы видим хмурые и суровые лица, с холодным русским фатализмом взирающие на все новые и новые беды, как на маленькие кусочки, складывающиеся в единое полотно огромной человеческой трагедии. Там нет клоунов, нет ироничных комментаторов, но есть скорбь по убитым, искалеченным, пропавшим без вести. Есть ненависть, засевшая глубоко и надолго.

Мне противно, потому что я понимаю мотивацию людей в студии, состоявшихся и несостоявшихся актеров. Не хочу сказать, что на шоу нет экспертов. Есть и аналитики, и политики, и те, кого принято называть звездами, но софиты действуют на них как полнолуние на мифических оборотней. В часы эфира эти люди превращаются в шоуменов. Не знаю, кто заразил их столь ужасным недугом, но, говорят, это неизлечимо. Искусственно раздутый шар глобального спектакля все увеличивается, увеличивается, и когда кажется, что он вот-вот лопнет, рука сценариста отпускает заглушку и шар проносится по стране, как по маленькой каморке, с известным звуком: это надрываются голоса знаменитостей и прочих «авторитетов». Впрочем, все очевидно, и даже ясным днем нам не сыскать Полишинеля, который бы не знал секрет. Не их дети гибнут на этой войне, и если появится потребность возмущаться кровавой бойней в солнечном Гондурасе, то вся компания крикунов не упустит возможности заработать на новой халтурке. А вот Ивану Сергеевичу самое место в провинциальном театре. В дешевых комедиях он играл бы разгневанных мужей, жертв адюльтера.

В телефоне раздавались длинные гудки. На шести я сбился со счета и, не дождавшись ответа, нажал «завершить». Сегодня я звонил Вадиму раза три. Телефон был включен, но ответа не последовало. Либо он слушал музыку, либо что-то писал, поставив мобильный на беззвук. Короче, как обычно. Но суббота, пять вечера, сидеть наедине с книгой под долетающие крики экспертов не хотелось – мне не хватало общества интересного собеседника. Поэтому я обулся, накинул пальто и отправился к Вадиму в уверенности, что уж на звонок домофона он точно ответит.

Поначалу я хотел отправиться в кино или бар в компании своих разношерстых приятелей, провести время весело и беззаботно. Но потом передумал. Почему? По-настоящему хорошие разговоры ведутся с глазу на глаз. В обществе максимум четырех-пяти человек. Большинство свежих идей и мыслей, которые я почерпнул из многочисленных бесед, открывались мне в маленьких комнатах, за задернутыми шторами, в необычайной атмосфере из помеси обыденности и таинственности. На плите в эти моменты свистел чайник или шипел переливавшийся за край турки кофе, под столом ноги задевали какие-то непонятные ликеры, вина, виски. Мои собеседники спорили долго и жарко, а после, слегка наморщив лоб, долго смотрели в одну точку, как бы переваривая все то, что было сказано, затем молча вставали и открывали форточку. Из кармана извлекалась зажигалка, и кухня наполнялась сигаретным дымом. Фоном негромко потрескивало старое радио, висевшее на стене, – оттуда лилась классика, хрипел шансон, доносились бесстрастные речи экономистов и реклама БАДов. «Русский эзотеризм за водочкой!» – наконец произносил кто-нибудь с иронией, и напущенная серьезность некоторых из нас испарялась вместе с этиловым спиртом.

Как ни странно, интеллектуальная ценность наших разговоров оставалась второстепенной – несмотря на приводимые факты и аргументы, оппоненты редко меняли свои позиции. Куда важнее духовная ценность этих посиделок. Маленькая кухня была символом – она была вне остального мира. Особое место, где пространство и время обретали совсем иной смысл, совсем иные формы. Эта кухня была явочным пунктом, в котором мы прятались от внешнего мира, как партизаны от всезнающего гестапо. Благодаря этому я наконец осознал, что российское общество, как и пятьдесят лет назад, остается конгломератом маленьких прокуренных комнат, в которых люди нашли последнее прибежище. В которых они заперлись не только и даже не столько от власти, но также от всепроникающей беспросветной обыденности. Эти комнаты остались оправданием беспомощности и синонимом бессилия. И то, что в своих спорах мы ссылались на Грамши[3], Юнга и Ницше, не сильно отличало нас от тех, кто за бутылкой водки винил во всех смертных грехах мировой заговор.

Когда я оказался на улице, то понял, что вышел из дома не зря. Город словно порхал, если такое выражение применимо к Москве. Каждое новое дуновение ветерка приносило запах весны – в мегаполисах он совсем не такой, как в пригороде, деревне и уж тем более в лесах, расстилающихся бескрайними массивами по нашей средней полосе.

Ступая по тротуарам мимо цветастых киосков и серых от грязи автомобилей, я пытался припомнить, когда в последний раз бродил по лесным тропинкам таким чудесным весенним днем. Наверное, лет пять назад, а может, даже и больше. А это, безусловно, того бы стоило! Бродить по грязным полузатопленным дорожкам, безнадежно испачкав ботинки и забрызгав джинсы, но вдыхать тот неповторимо родной запах леса, который явно говорит, что природа проснулась. Видеть, как солнце играет меж елей и сосен, прячущих в своей тени остатки снега. Слышать чириканье птиц в зарослях. Такие мысли приподнимали мое настроение, и я дал себе слово вытащить Вадима вместе с парой своих приятелей на пикник.

Вадим жил недалеко от метро, в двух станциях от меня. Выйдя на поверхность и прошагав всего пару сотен метров, я нырнул в неприметный дворик, переполненный автомобилями, и позвонил в домофон одного из подъездов. Я уже отчаялся ждать ответа, но из динамика все-таки раздалось:

– Кто?

– Макар, – произнес я, и дверь с характерным звуком открылась.

Вадим жил на втором этаже в квартире, оставленной ему в «вечное», по его выражению, пользование родственниками, которые приобрели домик в живописном местечке на юге и уже третий год наслаждались там морем, горами, мягким климатом и песчаными пляжами, сдавая в аренду свою вторую квартиру на Кропоткинской.

Вадим был моим лучшим другом и, вероятно, самой неординарной личностью, которую я когда-либо встречал. Свой нестабильный заработок он получал с того, что писал статьи для интернет-изданий, а туманное и неопределенное будущее связывал с ремеслом писателя и общественной деятельностью. Он был одним из тех удивительных людей, которые, отлично осознавая глубинную суть предмета, чаще признавали главенство формы. Так, Вадим ненавидел нацистов больше за то, что они осквернили древний символ Солнца, чем за ужасы, которые творились на оккупированных территориях. Он называл Мао Цзэдуна величайшим режиссером, а художников-баталистов – неудавшимися полководцами; он мог возненавидеть человека с первого взгляда, – за странный жест, взгляд или усмешку – выливать на него желчь и язвительность годами, но также и наоборот – чья-то улыбка или тонкая шутка могли вмиг вернуть его расположение. Все это поразительным образом сочеталось со здравой рассудительностью в моменты, требующие решительных действий, и каким-то неестественным, на грани фатализма, презрением к опасности, развившимся скорее из тяги к самоубийству, чем из разумного осознания ценностей и рефлексии. И, конечно, раз в несколько месяцев он находил на небосклоне истории какую-нибудь звезду – генерала, поэта или путешественника – и ярко ею увлекался, периодически рассказывая мне об удивительных приключениях этих героев минувших эпох.

– Д’Аннунцио, – заявил Вадим почти с порога, едва мы поздоровались. – Слышал о таком?

Не просто слышал, а даже знал, почему мой друг заинтересовался не столь популярным в наше время Габриеле д’Аннунцио. На рождественские праздники мы уезжали в Петербург, и тогдашняя девушка Вадима познакомила нас с небольшим кружком, полуподпольным издательством. Ребята планировали переиздавать одну из книг писателя, и Вадим, как я понял, оказался в этот проект втянут. Я улыбнулся и кивнул.

Поэт, солдат, авантюрист… Диктатор! Всю жизнь проживший в роскоши, облапошивая ростовщиков, на всю Европу прославившийся своими произведениями, но еще больше – эпатажем. Человек, который в пятьдесят два года отправился на фронт Первой Мировой. Кто в таком возрасте рискнул бы сесть за штурвал торпедного катера, а потом и самолета, командовать целой эскадрильей и бомбить Вену кочанами капусты?

– По окончании войны между Италией и Югославией возник спор за один пограничный городок, Фиуме, – говорил мой друг. – Д’Аннунцио при поддержке сторонников-радикалов был провозглашен там диктатором. Причем еще до того, как старик туда прибыл. Эта так называемая Республика Фиуме просуществовала меньше года, но что за место это было!

И правда. Политические радикалы, музыканты, поэты, искатели приключений стекались сюда со всего света. На улицах происходило что-то невероятное – поэзия в действии. Конституция, писанная едва ли не стихами, оркестр, играющий дни напролет на главной площади, налеты «пиратских» бипланов на суда и близлежащие фермы с целью добыть провиант, которого, в отличие от кокаина, Фиуме катастрофически не хватало. В конечном счете д’Аннунцио все-таки вынудили удалиться, а республику присоединили к Югославии.

– Остаток своих дней он проживал в привычной роскоши, обласканный режимом Муссолини. Но лишь формально! В реальности же у него просто вырвали из рук возможность на что-либо влиять, отняли саму способность действовать, – последнее предложение Вадим произнес с некоторой горечью в голосе. – В своем угасании он был подобен Наполеону, заточенному на острове Святой Елены скупыми англичанами. В конце концов, важно ли, насколько позолочена клетка, если в ней погибает орел?

Вадим был довольно бледен, что сильно контрастировало с его черными, почти угольного цвета волосами. Иногда его карие глаза пылали из-под надбровных дуг маниакальным огоньком, двумя черными угольками. Узкие губы под прямым носом создавали впечатление вечной то ли едва заметной улыбки, то ли плохо скрываемой усмешки. Среднего роста и среднего телосложения, он казался бы сравнительно неприметным среди других людей, не будь в его глазах этого блеска, а на лице – полупрезрительного выражения. Но сейчас мне он улыбался искренне.

– Скажу откровенно, «Триумф смерти» не понравился. Ну не могу я читать о том, как очередной малейший вздох отражается на мыслях героя о самоубийстве или смертельной болезни… В конце концов, когда я читаю об ипохондриках, я сам становлюсь немного ипохондриком!

Вадим рассмеялся, обнажив свои белые зубы, и жестом пригласил меня пройти вглубь квартиры.

– Ну что ты смеешься? Вот Гумилев – совсем другое дело! Хотя история и слепила их примерно из одного теста. – Жаль, что они так и не встретились. Представь, какая это была бы встреча! О чем бы они стали говорить? Прочитал бы Гумилев свою «Оду Д’Аннунцио» или счел бы это дурным тоном? – говорил Вадим уже с кухни.

Ту атмосферу, которая царила в квартире, стоило бы охарактеризовать не иначе как богемную. В гостиной, куда я вошел через прихожую, царил полумрак – через плотно задернутые шторы едва пробивалось наглое весеннее солнце. Здесь почти не было мебели, кроме старого потертого дивана, на который я однажды по досадной случайности вылил чашку кофе. Посреди комнаты, прямо на паркете, лежал небольшой матрас с аккуратно – настолько аккуратно, насколько это мог сделать Вадим – заправленным черно-синим одеялом и подушкой кровавого алого цвета. Уж не знаю, чем он руководствовался, когда переезжал сюда с удобной двуспальной кровати, – возможно, он вдохновился Дезе[4], который проводил тревожные ночи под пушкой, закутавшись в походный плащ, а может, просто решил закаляться – но его комната напоминала скорее обитель буддийского монаха, чем бивуак революционного генерала.

Рядом с импровизированной кроватью, подобно солдатам императорской гвардии, стояли три пустых бутылки вина и одна початая. Я распознал в них каннонау родом из Сардинии и какое-то из крымских, так и не ставших дешевле импортных. Дополнял боевую единицу грозный офицер – пузатая бутылка из-под брюта, в горлышко которой зачем-то была воткнута свеча. Мало того что просто воткнута, так она еще и горела, заставляя пространство комнаты пульсировать в унисон с медленно угасающим пламенем. В воздухе витал еле уловимый аромат благовоний. Пытаясь понять, что же это за запах, я никак не мог отделаться от ассоциаций с православным храмом…

– Вадим, мать твою! Это ладан, что ли?! Откуда ты его вообще взял?

– И, войдя в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его, и, пав, поклонились Ему; и, открыв сокровища свои, принесли ему дары: золото, ладан и смирну, – донеслось с кухни монотонно-гнусаво.

По мере продвижения вглубь гостиной посетитель мог увидеть две приоткрытые двери. За одной из них скрывалась ничем не примечательная спальня. Рубашка на спинке стула, шкаф, комод с зеркалом и сдвинутыми в кучу разноцветными флаконами, среди которых мне удалось выделить лишь туалетную воду и духи родственницы, уехавшей на юг. Обои мягкого светло-зеленого цвета, беленый потолок и люстра, плафоны которой копировали какие-то экзотические цветы. Но самой колоритной деталью была та, которую привнес уже Вадим: над изголовьем слегка помятой кровати призывала выйти в тыл австриякам фигура Бонапарта с пылающими глазами на репродукции знаменитой «Наполеон на перевале Сен-Бернар» Луи Давида. Впрочем, спальню гостям вроде меня посещать было без надобности. Куда более интересной представлялась вторая комната, которую Вадим именовал не иначе как кабинетом.

В кабинете всегда было светло. Бледно-кремовые обои разрывала надвое темно-синяя полоса рисунка, тянувшаяся параллельно плинтусу через всю комнату. Легкий белоснежный тюль скрывал подоконник и слегка колыхался на ветру – в теплое время года окно часто оставалось открытым. Рядом массивный письменный стол, выкрашенный в черный, стоял так, чтобы утреннее солнце не падало на экран ноутбука, нервно подмигивавшего одним из индикаторов. Здесь же беспорядочно валялись листы бумаги со схематичными эскизами, выписанными номерами страниц, бессвязными словосочетаниями и сокращениями, понятными лишь Вадиму. На стене в простенькой деревянной рамке висел штриховой рисунок, где крылатый и клыкастый черный бык парил во главе клина военных беспилотников. Это нарисовал Вадим. Дополняли интерьер два кресла цвета индиго и маленький журнальный столик между ними. На краю этого столика аккуратной стопкой, уголок к уголку, лежали сразу три книги, которые мой друг читал одновременно. Поочередно беря их в руки, я увидел «Государство и революцию» Ленина, «На мраморных утесах» Юнгера[5] и солидный труд Жака Ле Гоффа[6] о средневековом Западе.

– Вечные книги, – сказал Вадим, войдя в комнату. В его руках дымились две чашки черного кофе, наполняя комнату пряным, чуть сладковатым ароматом. – Нас забудут, а их будут читать и через пять веков.

– Кроме Ле Гоффа… Ведь он не пишет об Авиценне и Замахшари, которые будущим жителям Европы окажутся гораздо ближе, – мы усмехнулись. Едва не обжегшись, я отхлебнул из чашки. – С корицей, без сахара.

– На ваш вкус, мусье Буровой, – Вадим сел в кресло и закинул ногу на ногу. – Рассказывай, предводитель трудового народа, что привело тебя в эту обитель похоти, доблести и справедливости?

– Жажда приключений и великих свершений. Когда революцию будем делать? – я кивнул на труд Ленина.

– Если серьезно, то у меня складывается чувство, будто все уже летит в тартарары.

– Видимо, дает знать наша национальная черта – непреходящее чувство надвигающегося катаклизма, страшного и всеобъемлющего.

– Русская эсхатология? Возможно. Но мои знакомые повально теряют работу, и я уже подумываю открыть тотализатор «Кого уволят завтра». Не хочешь сделать ставки?

О таком положении дел я и сам кое-что слышал. Но, помимо прочего, я достаточно хорошо знал Вадима, чтобы видеть зависимость между тем, что он говорит и тем, о чем мечтает. В нашей компании уживались люди разных политических взглядов, но почти все мы сходились в одном: нынешние элиты неспособны качественно отвечать на вызовы эпохи и не могут трансформироваться, а значит страну ждет очередная эпоха потрясений. И в этом смутном времени откроются новые удивительные возможности. Мой друг был одним из убежденных сторонников этой простой и по-своему наивной мысли. Было закономерно, что он не всегда мог устоять перед искушением и, бывало, с головой окунался в книги, блоги и статьи тех, кто предрекал скорое крушение режима. Хотя запала не хватало надолго, Вадим старательно концентрировался на всем, что могло предвещать грядущую смуту, и нередко пытался подвести к желаемым выводам своих собеседников. Сейчас его привлек заметный рост безработицы, и я бы не удивился, если узнал, что Вадим в своем воображении уже раздул его до катастрофических масштабов. С моей же стороны ситуация выглядела несколько иначе.

Мой профессио нальный интерес лежал в области информационных технологий. В сфере, которая росла и развивалась семимильными шагами. Причем требования к количеству программистов и качеству подготовки соответствовали такому уровню, что специалистов в пору было готовить в техникумах. Впрочем, этим и занимались различные образовательные центры, с выгодой пользуясь ореолом благополучия, сформировавшимся вокруг IT. На таком фоне я обладал преимуществами.

Еще во время учебы я накопил неплохой опыт, а потом, уже получив образование в области информационных технологий, развернул и администрировал производственную сеть на небольшом предприятии, разрабатывавшем широкий ассортимент оборудования от лазерных дальномеров до высоковольтной техники. Это место стало для меня перевалочным пунктом между интересными проектами, периодически появлявшимися на горизонте. Не так давно я готовил техническое задание на одну коммерческую систему для управления продажами, а до того участвовал во внедрении системы планирования ресурсов для Водоканала.

Теперь я искал каких-нибудь авантюристов или небольшую команду стартаперов, с которыми был шанс ввязаться во что-то пусть не совсем стабильное, но зато многообещающее. Пока же я поддерживал в тонусе свою квалификацию и работал в графике достаточно удобном, чтобы уделять время и работе, и своим начинаниям. А еще мне как человеку, чья сфера деятельности была связана с абстрактными алгоритмами, было любопытно взглянуть изнутри на настоящее производство, которое преобразует отвлеченную идею во вполне конкретную вещь.

Не сказать, чтобы предприятие было преуспевающим, хотя и кустарным назвать его тоже нельзя. Женщины за пятьдесят вязали жгуты проводов, мужчины того же возраста собирали устройства и паяли печатные платы, а технологи, потеряв очередной чертеж, прибегали в конструкторский отдел, чтобы обвинить инженеров во всех смертных грехах. Под монотонный шум печатающих принтеров те отрывались от мониторов и молча разводили руками: «Мы ни при чем. Идите в архив». Формальное разделение обязанностей тоже работало соответствующе – пару раз я видел, как техническому директору приходилось выполнять обязанности конструктора или рабочего. К счастью, все эти пертурбации касались меня только косвенно. Чаще всего я сочувственно выслушивал негодование коллег на бардак и беспорядок, исподволь замечая, что такие стенания доставляют им гораздо большее удовлетворение, чем сама работа.

В общем и целом, если не считать внедрения электронных устройств и стремительного усыхания предприятия, – в советское время оно было частью огромного научно-производственного объединения – здесь мало что поменялось с восьмидесятых. Казалось, пока за окном двигалась жизнь, в этом месте время замерло и остановилось. Это, конечно, объяснялось и возрастом львиной доли персонала. Нет ничего более постоянного, чем временное: некоторые сотрудники работали на предприятии более тридцати лет. Короче, это была одна из тех многочисленных конторок, где перспективные специалисты превращаются в безвольных и меланхоличных людей, окончательно смирившихся со своей участью.

Хотя организация кое-как пережила девяностые и кризис конца нулевых, теперь ее дела пошли совсем худо. Директор, не самый лучший организатор, но хитрый и предприимчивый бюрократ, сбывал госкорпорациям откровенно устаревший хлам. Но даже он становился все мрачнее и мрачнее с каждым днем, а на прошлой неделе заявил, что сокращает нескольких человек с производства. «На что мне жить еще семь лет?» – звучала горечь в голосе пожилого сотрудника, павшего жертвой «невидимой руки рынка». Предприятие оставалось одной из шлюпок, спасшихся с советского «Титаника». Одной из дырявых шлюпок, которые могли долго дрейфовать в открытом море, но были обречены на погибель.

Вадим отлично знал о ситуации, сложившейся на моей работе, и беседа уже грозилась перетечь в обсуждение разгорающегося кризиса, но я настолько устал от политики, что сразу перевел разговор в другое русло:

– Ты, кажется, планировал написать повесть. Не приступал еще?

– Пишу отдельные отрывки, иногда даже на несколько страниц, но до сих пор не определился с центральной темой, – пожал плечами Вадим. – Думаю, это будет тема выбора. Распутье, на котором стоит человек, выбирая какой поступок совершить. Между чувством правоты и страхом, убеждениями и выгодой, действием и бездействием…

– Что бы человек ни выбрал, этот выбор будет верным.

– Если его не будут мучить сомнения после!

– В конечном счете, каждый выбирает относительно своей системы координат, ценностей и устремлений.

– Иногда систем координат оказывается сразу несколько в одном человеке. В том и состоит вопрос выбора.

– Да, сегодня, когда абсолютна лишь относительность, даже слишком часто… – проговорил я, подумав. – И в какую ситуацию ты думаешь поместить героев?

– Я бы написал о войне, но никогда на ней не был. Получится либо глупо, либо натужно. Что-то вроде оскорбления тех, кто видел все это воочию.

– Книга – это не обязательно отражение опыта, пережитого автором.

– Без определенной выдумки не обойтись, но я не хочу писать о том, чего вовсе не знаю. А книга – это отражение не только автора, но и читателя, который пропускает чужие мысли через призму своего восприятия, – произнес Вадим. – Даже так: искусство чем-то похоже на зеркало. Мутное зеркало, в котором мы ищем свои достоинства, а находим пороки, ищем подсказки и справедливую критику, находим же либо насмешку, либо эскапизм. Оно дает прямо противоположное запросу, но в этом есть своеобразная прелесть.

– Прелесть разочарования?

– Прелесть неожиданности. Я никогда не находил среди книг и идей того, что ожидал там найти. С одной стороны, это разочаровывает, но, с другой, позволяет взглянуть на вещи с другого ракурса. Потому ты и видишь на моем столе такую эклектику – Ленина и Юнгера, – мой друг кивнул в сторону книг, которые я недавно держал в руках. – Именно поэтому я хотел бы отправиться в какое-нибудь огромное путешествие, а может быть, даже и на войну… – проговорил Вадим задумчиво. – Впрочем, воевать мне не за что.

– «За яхту олигарха!» – воскликнул лейтенант и бросился в штыковую, – ухмыльнулся я.

– И «За часы патриарха»! – без энтузиазма подыграл Вадим.

– Война предполагает жертвенность. Неужели ты пойдешь рисковать жизнью ради людей, которые, в общем-то, заодно со своими врагами? Которые будут снимать сливки, пока ты истекаешь кровью под ударами артиллерии. Это глупо.

– Наверное, глупо. Но война – не только жертвенность. Для других война – выгодное предприятие, третьи воспринимают ее как экзистенциальный опыт и особое переживание. Хотя ты прав, к современной войне и я испытываю отвращение. В первую очередь, потому что врага давно не ставят вровень с собой. А если так, то можно уничтожать людей как крыс, пытать, сносить целые кварталы нажатием одной кнопки. Сидит за джойстиком оператор беспилотника, – какое-нибудь ничтожество родом из Оклахомы, – чавкает отвратительным сэндвичем и выслеживает людей, словно куропаток. У него – сверхточные ракеты, тепловизор, удобное кресло и самодовольная рожа. А у тех, кто внизу – автоматы и гранатометы полувековой давности, а еще безрассудная вера в свою правоту. Но герой все равно он, этот крестоносец, носитель «общечеловеческих» ценностей. А все потому, что враг окончательно перестал считаться за человека. Сегодня любой повстанец – вне закона, а войны, как полицейские операции. Если кому такое положение дел не нравится, то, значит, он опасный радикал и оправдывает «██████»: «Ату! В клетку гада!». Так пахнет «гуманизм» и «свобода слова».

– Ты помнишь Игоря Ваграмова? – вспомнил я старого приятеля. – Летом он уехал на Донбасс.

– Да, помню, – кивнул Вадим. – Я так и не понял зачем.

– Игорь был воодушевлен. Он верил, что это только начало. Он увидел в восстании удар по лицемерию современности и по унизительному положению страны, когда мы только каемся, просим прощения и списываем долги, взамен не получая ничего.

– Странно. Он же находился в твердой оппозиции к режиму. Неужели он поверил, что теперь все внезапно изменится?

– Не знаю. Может, на мгновение его взгляды совпали с курсом государства. А может, выбрал из двух зол меньшее. Что ему ближе? Россия или так называемый Запад? Но я не о том. Его поступок – типичный пример пассионарности. Жертвенной. Чистой. Разбогатеть он не надеялся, прославиться – тоже, иначе уже постил бы фотографии, где позирует с пулеметом на фоне подбитого танка. И для простого солдата война – это жертва и надежда на мир. Лучший, чем довоенный, – произнес я.

– Слишком наивно для тебя! – Вадим хохотнул, и в его смехе я услышал нотки плохо скрываемого чувства превосходства. – Для девятнадцатого или двадцатого века – может быть. Для мировых войн, для войн за независимость. Чтобы война была надеждой на лучший мир, на выгодные приобретения для всего общества, надо верить, что твое государство – это общее дело, res publica. Или хотя бы поддаться идеологии. Реально же война – это мощный социальный лифт, возможность добыть деньги или хотя бы сыграть в игру со смертью, получив свою порцию адреналина. У людей по всему миру слабеет внутренняя связь с их странами, и один из ярких признаков этого – отказ от обязательной воинской повинности, это уже общемировая тенденция. А потому и наши установки в отношении внешних войн размыты. Простой солдат – архаизм. На поле боя наемники и экстремалы. И до них нет дела обществу.

– Но общество все еще накачивают пропагандой. И успешно! Ирония судьбы заключается в том, что знакомые Игоря – те, которые поддерживали его начинания до отправки на фронт, – теперь пишут вещи прямо противоположные: «Это не твоя война! Зачем ты туда поехал?», «Какое право ты имел лезть в дела чужого государства?» и все в этом духе. Понимаешь? Будто не они полгода назад кричали: «Езжай!», «Мы же братья-славяне!», «Сегодня режут Донбасс, завтра – нас!»

– Диванные аналитики, советчики по любому вопросу. Зачем интересоваться их мнением, если завтра оно переменится? – Вадим закатил глаза. – Они не способны на действие, а потому не придают значения и словам. Любители поучать жизни.

– В этом есть доля абсурда и гротеска. Когда ты заходишь в соцсети и видишь, как люди дают советы, к которым никто не прислушается, применительно к проблемам, в сути которых не разбираются, на основании источников, которые, дураку ясно, заангажированы, и кичатся теми качествами, которыми в реальной жизни не обладают в принципе.

– Интернет – лишь очередное великое изобретение, которое показало нам темную подноготную человека.

– Не только Интернет, вообще виртуальная реальность. В наивных теориях она виделась трамплином для развития каждой отдельной личности, роста самосознания и ответственности, но превратилась в источник заблуждений и дезинформации, в место, где можно скрыться от реальных проблем. Что бы ни кричали поборники дешевой нравственности, игры и Интернет – это способ канализировать агрессию и неудовлетворенность, а не наоборот.

– Это только одна сторона. На деле еще хуже. Виртуальная реальность сперва разучила человека мечтать, а теперь закладывает в его голову чужие жизненные сюжеты, чужие потребности. Штампует урбаноидов, короче говоря. Сначала доступ к мозгам имела церковь, ораторы и литература, потом появились газеты, затем – телевизор… Какое количество времени можно провести за телевизором? Два часа? Три? Смартфон, который лежит в твоем кармане – это постоянный доступ к твоим эмоциям, к твоим мыслям, а значит, и к твоим поступкам. Карманный Геббельс! В современном мире тот, кто контролирует Интернет, управляет обществом. Создаются новые тренды, привлекается внимание, – неважно, котиками и сексом или громкими медийными событиями – и постепенно, раз за разом, направляются в сознание пользователя одни и те же примитивные импульсы.

– Импульсы, которые очень быстро становятся «общеизвестными истинами», – подхватил я мысль Вадима. – Однажды подсев на такой наркотик, сложно с него слезть. Ты ждешь простых решений сложных проблем, хочешь, чтобы ответ на ключевые вопросы умещался в одном предложении. Ты отказываешься от поисков в пользу готовых, пусть и неверных, решений, чтобы поскорее предаться мимолетным удовольствиям. Ты жаждешь социального одобрения, очередной порции лайков за демонстрацию себя или пересказ очередного модного заблуждения, – я допил кофе и поставил чашку на стол. – Иногда технический прогресс ввергает меня в апатию.

Вадим вопросительно вскинул бровь.

– Мне кажется, что чем дальше он заходит, – пояснил я, – тем меньше шансов на освобождение остается у простого народа и отдельного человека. Какие огромные технические возможности открываются перед властью с развитием технологий! Еще недавно все было иначе! Крестьянин был полон предрассудков, – впрочем, мы ничем не лучше – но он не подвергался столь мощным информационным атакам. Средневековая церковь – жалкий недоросль по сравнению с современными массмедиа. Добавь сюда множество альтернативных течений, сект и ересей от альбигойцев до хлыстов с бегунами – вот у кого точно стоит поучиться самоорганизации! Потому крестьянские восстания и были спонтанны, неожиданны, непредсказуемы и несли в себе удивительную связку из конкретики и сияющего мистического идеала. Соляной бунт или та же Мюнстерская коммуна – это не унылая борьба против абстрактной коррупции. Особенно если учесть, что по итогу коррупция – это краеугольный камень любой власти. Нынешние цветные революции осуществляются в виртуальном пространстве и готовятся постепенно. Профессио нальные политтехнологи играют на самооценке, предрассудках и желании обывателя удовлетворять навязанные ему псевдопотребности. Чем может ответить простой человек?

– Так и есть, – согласился Вадим. – Власть – не столько монополия на насилие, сколько монополия на информацию, коммуникацию и символы. Монополия на интерпретацию.

На какое-то время в комнате повисло молчание – обдумывая услышанное, каждый пытался найти русло, в которое стоило пустить диалог. Мы нередко проводили время в подобных беседах, когда встречались с Вадимом. Они разительно отличались от дешевых сплетен, гнусных пересудов и жалкого хвастовства, которыми изобиловали разговоры многих наших знакомых. Мы обсуждали идеи, тенденции и заметные события и старались избегать пошлого мудрствования толпы, основанного на лжи разноцветной пропаганды. Проблема в том, что беседы оставались беседами. Кухонной болтовней.

Тем временем за окном окончательно стемнело. Ветер завывал меж панельных стен, скрипели ветви берез, в пробках сигналили автомобили – звуки сливались в тревожную какофонию в духе Мосолова. Уличные фонари бросали холодный электрический свет на праздных прохожих, погруженных в мысли, мечты и новостные ленты. Я предложил Вадиму что-нибудь выпить, и мы отправились в бар.

* * *

Закройте глаза, повернитесь несколько раз и что есть силы плюньте. Если вы в Москве, то с вероятностью в сто сорок шесть процентов попадете в ресторан. Или в кафе. Или в бар. Ресторанный бизнес буйным цветом расцвел в тучные годы нефтяной ренты и пока не думал схлопываться. Клиент давно не удивлялся экзотическим блюдам и безупречному обслуживанию. Современный ресторатор завлекал не столько гурманов, сколько любителей зрелищ – оригинальным интерьером, ритуалом приема пищи, а также особым позиционированием. Так, одно модное кафе прославилось тем, что в нем часто ужинали известные деятели либеральной оппозиции.

За десять минут ходьбы мы миновали полуподвальную рюмочную, где до полусмерти напивались маргиналы, дорогой ресторан «Escrocs et de Voleurs» для особо изысканной публики и необычное кафе, в котором посетители ели в абсолютной темноте. Последнее, впрочем, популярностью не пользовалось: так как источники света внутри заведения использовать запрещалось, делать селфи и фотографировать еду было невозможно.

Мы зашли в ирландский паб с непринужденной атмосферой и обычной для таких мест публикой: офисными работниками, студентами, девушками и парнями в поиске новых знакомств. Зеленые стены украшало множество маленьких картин и фотографий, бармен играючи управлялся с напитками и трепался с мужиком у стойки. На лакированных ореховых столах лежали бумажные салфетки с логотипом бара – золотистой надписью, оплетенной стебельками клевера.

Не прошло получаса, как мы, повеселевшие от добротного пива, заказывали еще по пинте и травили забавные истории, споря обо всем, что приходило на ум. В конце концов, дошли и до современной культуры, сходясь на ее деградации до уровня посредственности и окончательном отказе от просветительской функции. Впрочем, идеи темного просвещения мы предусмотрительно обходили стороной.

– Что говорить о масскульте? Посмотри на героев дешевых сериалов. Если нужно создать какой-то образ, то достаточно наделить персонажа парой клишированных особенностей. Допустим, стандартный интеллигент… – одной рукой Вадим жестикулировал, а другой держался за кружку. – Он будет рассказывать про культуру Ренессанса или рассуждать о Маркузе? Нет! Он слушает, например, Шопена и периодически поправляет на носу очки, а еще говорит с глупой интонацией зашоренного задрота. Вуаля! Интеллигент готов! Неужели это и есть настоящая интеллигенция?!

– В целом я согласен, но низкосортный сериал – не документальный фильм об эпохе Возрождения и уж точно не интеллектуальное изыскание Маркузе, – проговорил я, вальяжно отхлебывая пиво.

– Никто не мешает изобразить героя шире! Он не обязан цитировать философов, доказывая чьи-то идеи. Но почему не показать именно интеллектуала, а не называть «интеллектуалом» дурачка, который лепечет про Шопена и дергает свои очки? Пародия, профанация и какой-то животный воинствующий антиинтеллектуализм – вот что я вижу во всех этих ситкомах, фильмах по комиксам и в прочей подобной мерзости.

– Ты же отлично понимаешь, – улыбнулся я. – У каждого сериала есть целевая аудитория. А нарисованный «интеллектуал» создан таким, каким эта аудитория хотела бы видеть интеллектуалов в целом – особой общностью из некоего «параллельного мира», которая появляется в нужный момент, чтобы решить проблемы, или, наоборот, кучкой дурачков, над вычурным поведением которых можно посмеяться.

– В том и дело! Этот образ создан лишь затем, чтобы польстить глупому самолюбию и тщеславию. Чтобы жлоб по ту сторону экрана мог сказать: «Экие дурачки ваши интеллектуалы. Я-то, слава Богу, не такой!», рыгнуть, почесать яйца и дальше наслаждаться штилем в голове.

– Или другой прием. Зритель ассоциирует себя с привилегированной группой на экране, когда видит у них свои черты. Богатые тоже плачут… – произнес я.

– Мерзко! Масскульт может быть только коммерческим проектом. Его основным стремлением, кроме прибыли, всегда было формирование общественных иллюзий. Чтобы стать успешной, такая культура должна быть понятной последнему дегенерату. Информационный тоталитаризм…

В этот момент я отвлекся на небольшую компанию: парня и двух его спутниц, вошедших в паб. Дамы, надо отдать им должное, обладали долей грациозности и той агрессивной сексуальностью, которая до сих пор популярна в наших мегаполисах, а в провинции нередко принимает уродливые и смешные формы. Девушек я не знал, а вот их спутник, высокий парень в серой толстовке, походкой и жестами напоминал одного моего приятеля. Я видел его либо сбоку, либо со спины и не мог разглядеть лица, а пока всматривался, потерял нить разговора.

– …говорят, сложность этого мира в том, что умные люди полны сомнений, а дураки – уверенности в себе. На самом деле сомнений полны и те, и другие. Только вот дураки обычно сомневаются в своих способностях, а кто поумнее – в тех идеях, которые они претворяют в жизнь. Отсюда – полумеры и мягкотелость! – увлеченно говорил слегка захмелевший Вадим.

Наконец, человек, в которого я вглядывался, повернулся так, что мне удалось рассмотреть черты лица. Коротко стриженые волосы, небольшой, слегка приплюснутый нос и волевой подбородок квадратной формы, какой чаще встречается у англосаксов. Все это дополнял взгляд с хитрым прищуром и широкий рот, к месту и не к месту расплывавшийся в белозубой улыбке. Вот и сейчас парень улыбался одной из своих спутниц. Дождавшись, пока он посмотрит в мою сторону, я медленно поднял вверх руку, сложив пальцы в букву «V». Не оставалось никаких сомнений, что я встретил Илью Носова, которого между своими называли Носок.

С Ильей я познакомился на последних курсах вуза. Старше меня на три года, он на тот момент был парнем моей однокурсницы. Тогда Носов работал в студенческом профсоюзе, получив диплом одной из коммерческих шараг, которые исчезали так же быстро, как и появлялись. Свое прозвище Носок получил из-за небрежной подписи, в которой буква «в» больше походила на «к».

Жизнь – жестокая штука. Посреди учебного года из шараги, вовремя не прошедшей аккредитацию, Илью забрали в армию. Первая ирония судьбы заключалась в том, что поступал Носок с одной-единственной целью – откосить. Вторая – в том, что армия оказалась для него гораздо полезнее института. Будучи человеком общительным, простым и без отягчавших существование принципов, Илья быстро обзавелся нужными знакомствами. После демобилизации за него замолвили словечко, и вскоре Носок уже занимался военно-патриотическим просвещением при молодежном крыле правящей партии. Не в столице, конечно, но в Подмосковье. Носов организовывал для учащихся лекции, приуроченные к тем или иным датам, и собирал школьников на экскурсии в военные музеи. Одновременно он доучивался в институте и вскоре без особых усилий получил диплом по специальности «Экономика и менеджмент».

«Когда я с военно-патриотическими кружками бегал, случилась одна гадкая заварушка. Начальник приворовывал, – а кто сейчас не приворовывает? – и не стал делиться с одним человеком. А поделиться бы стоило… Вместе с начальником несколько человек тоже слетело, включая и меня. Но Илюха – парень не промах! Не пропадет! Батя моего сослуживца – глава в вашем профсоюзе. Новое место, конечно, не такое хлебное, но на время сойдет», – как-то раз рассказывал Носок без особого стеснения и одновременно сверлил взглядом проходящих мимо студенток, вгоняя свою подругу в тихое буйство.

Носов иногда появлялся у нас на парах и, несмотря на расхождения в жизненных позициях, я неплохо с ним общался. Наверное, все дело в том, что он умел слушать, избегал острых углов и живо интересовался собеседником: задавал вопросы, смеялся над шутками и всегда помнил содержание последних разговоров. К тому же, в отличие от многих других, я никогда не пропитывался духом студенчества и редко о чем просил – работа в профсоюзе давала Илье возможность доставать бесплатные путевки, билеты в театр и на концерты. Может быть, сказывался и мой скептицизм в отношении любой халявы.

С тех пор как я получил диплом, прошло почти два года, но мы поддерживали связь в соцсетях и периодически встречались у общих знакомых. По этим посиделкам Носова знал и Вадим.

– Макар, Вадим! Здорово, парни! – Илья, тоже слегка пьяный, уже пожимал нам руки и дружелюбно улыбался. – Как сами? Садитесь к нам за стол, сейчас еще ребята подойдут. Петю помните? Как не помните? Белобрысый такой. Эй, официант! – он уже махал рукой парню в форменной одежде. – Сдвиньте там столы. Сейчас еще люди подойдут.

Мы пересаживались, а Носок что-то говорил, шутил и всем видом показывал, что очень доволен встречей.

– Это – Света, это – Аня, – Носов познакомил нас со спутницами. – Короче, слушай, мы вчера тоже в этом баре тусили! К Аньке начал какой-то хмырь приставать, назойливый такой. Мы с ребятами подошли разобраться, уже толкаться думали, а он охранник здесь, представляешь? Нормальным парнем оказался, кстати. Мы с ним потом посидели, выпили, – рассказывал Илья, передавая задорное настроение и собеседникам, а затем переключился на расспросы.

Когда несколько часов назад я пошел к Вадиму, то сделал это, в том числе и потому что не желал находиться в большой компании. Теперь же, слегка разгоряченный выпивкой, был навеселе – беседа ладилась, хоть мы и обсуждали довольно обыденные и незначительные темы.

– Слушай, Макар, – сказал Носок, когда мы обсудили последние новости от наших общих знакомых. – Мы вроде бы видимся часто, а я никак не могу вспомнить, кем ты работаешь? Ты же инженер по образованию.

– Почти, – улыбнулся я. – Айтишник.

– Программист что ли?

– Вроде того, – усмехнулся я. – Но не в том смысле, который вкладывают в это слово дамы бальзаковского возраста. Принтеры и ксероксы я не ремонтирую и IP-телевидение тоже не провожу.

– Понимаю, – вежливо улыбнулся Носок. Видимо, категория бальзаковских дам оказалась несколько шире. – А сейчас что?

– Работаю инженером на небольшом предприятии, поднимаю… В общем, завершаю небольшой проект. Если подвернется что-нибудь интересное, уйду. Если честно, там довольно тухло.

– Тухло?

– Совок.

– Карьеру не хочешь строить?

– Я не карьерист, ты знаешь. Вольные хлеба куда слаще.

– По профессии пошел, молодчина. Не то что я. Помню, ты всегда варился в тусовке со всякими веб-дизайнерами.

– Конечно. Я тут собаку съел, можно сказать. Уже с первых курсов подрабатывал по специальности. Но сейчас уже жалею, что выбрал эту профессию. В конце концов, быть айтишником стало уж слишком модно.

– Конкуренции боишься?

– Ну как сказать, – я улыбнулся, – все относительно. Скорее, я чувствую какую-то бессмысленность всего, что делаю. Это труд ради труда. Выживание, да и только. Впрочем, черт с ним.

– Ясно. К чему я это спрашиваю? У меня один человечек появился на горизонте, – Илья оценивающе посмотрел на меня. – С интересным проектом. Там тоже все крутится вокруг IT. Система для благотворительных организаций. Нужны профессио нальные разработчики. Может, тебе это было бы интересно.

– Звучит как-то сумбурно, – насторожился я. – Можно поподробнее?

– Пока что нет. Очень ненадежно все. Что будет дальше – не ясно, а я, как ты знаешь, слов на ветер бросать не люблю. Вопрос в другом, – Илья продолжал сверлить меня взглядом, всем видом показывая свою важность. Если бы я не знал степени изворотливости Носка, то подумал бы, что виной всему алкоголь. – Понадобится свой человек, который будет руководить разработкой, грамотно подберет команду. Человек, на которого можно положиться. Я тебя знаю лично. Знаю, что ты не из тех, кто будет за лишнюю копейку грызться, что с тобой всегда можно договориться… – Илья, пока я не знаю сути вопроса, ничего не могу сказать. Возможно, что я специалист вообще из другой области… – начал было я.

– Тебе не надо быть суперменом! – перебил Носок. – Надо понимать суть предмета и вариться в тусовке. Знакомые разработчики есть?

– Тьма.

– Важно ответственно отнестись и в целом разбираться в предмете. Насчет денег… Все по-черному, но на своей работе ты столько точно не получишь. Да и перспективы тут гораздо серьезнее, дальше можно будет выйти на крупные госконтракты. Повторюсь, пока все не ясно. Но если срастется, на тебя можно рассчитывать?

Я задумался. Я принципиально не желал делать что-то некачественное. С другой стороны, если область была бы и не моя, то уж точно смежная. Учитывая количество руководителей, вовсе не смыслящих в предмете, – не знаю, особенность ли это только России, но таких я повстречал достаточно, – моя кандидатура была явно не худшим вариантом. Не говоря уже о личных выгодах, которые я мог извлечь в сравнении с текущей работой.

– Ты можешь на меня рассчитывать, Илья, – произнес я.

Илья одобрительно кивнул в ответ и улыбнулся.

– Интересно, этот проект тебе в профсоюзе подкинули? – спросил я. Из-за неожиданности я не мог избавиться от ощущения подвоха.

– Я давно ушел из профсоюза, – Носок махнул рукой. – Прямиком оттуда перепрыгнул в партстроительство.

– Опять военно-патриотический кружок?

– Нет. Теперь я помощник депутата. Глянь, – из кармана Илья выудил небольшой значок с изображением серпа и молота и, презрительно ухмыляясь, бросил на стол. – Хочешь такой же? Мало ли куда я заберусь через годик-другой. – Спасибо, конечно, – ответил я, удивленно рассматривая значок. – Но от бабулек с крестом в одной руке и с портретом Сталина – в другой я держусь подальше. А то загрызут еще. Как в фильмах Ромеро, знаешь.

– А ты зря смеешься! Я таких на неделе раза по два точно вижу. Самые преданные наши агитаторы, между прочим. И молодежь тоже приходит. Вот я, например, – Носов расставил руки словно триумфатор и расхохотался.

Беспринципность Носка не была чем-то необычным. Именно это качество помогало молодому человеку, имеющему все задатки профессио нального коррупционера, карабкаться наверх. Конечный результат и польза от осуществленной деятельности не волновали его вовсе. Интерес Ильи ограничивался деньгами, которые можно добыть сегодня, и влиянием, чтобы получать эти деньги завтра. С возрастом такие неприятные черты характера проступали все более и более ярко, отталкивая и настораживая меня. Я всегда относился к подобному без энтузиазма. С другой стороны, эти качества и ореол успешности, умело создаваемый Носовым, многие люди если не уважали, то как минимум снисходительно принимали за устоявшуюся житейскую мудрость. Я решил тщательно изучить его предложение, когда оно поступит. Но, если возникнет самый ничтожный намек на обман, отказаться.

Пока же было не до того. К нам, наконец, подошла остальная часть компании. Кого-то я знал, кого-то – нет. Все были молоды, красивы, свободны и слегка пьяны.

– Друзья! – торжественно произнес Носок. – У меня есть тост. За удачу! Без всего можно прожить: без почки, без сердца, без мозгов! А удача… Без нее никак!

Мы чокнулись бокалами и начали опорожнять их. Время убегало, утекало сквозь пальцы. Быстрее пустела разве что наша посуда. Вадим, заворожив внимание окружающих, рассказывал забавную историю. Девушка из только что подошедших смотрела на меня газельими глазами и мило улыбалась. Я пододвинулся к ней и сказал какую-то банальность. Моя глупая шутка не заслуживала внимания, но девушка рассмеялась. Я понял, что у меня есть шансы и, повеселев еще больше, продолжил разговор.