Читать книгу Быки для гекатомбы - Владимир Острин - Страница 7

В электричке не спали бомжи, не было голосистых теток, продающих щеточки для ванн, собранные по японским технологиям, и картофелечистки, разработанные самарскими военными, не пели барды и шансонье, да и вообще было мало людей – видимо, сказывалась удаленность от Москвы. За окном мелькали бескрайние русские леса – такие же, какие предстают перед нами в мистических древних притчах и волшебных детских сказках с иллюстрациями Билибина. – Билетики на проверку! – раздвинув двери, в вагон вошли контролеры, и Вадим недовольно поморщился. Предстоял дурацкий спор: банкомата рядом со станцией не оказалось, а наличных у нас, привыкших расплачиваться банковскими картами, почти не было.

– Так, что здесь? – к нам подошла полная женщина в форменном бордовом пальто, принадлежащая к той категории людей, чей возраст определить крайне сложно.

– Картой можно расплатиться? – спросил я.

– Какой еще картой? Хватит придумывать! – рядом с ней появился второй контролер, мужчина, судя по повадкам еще вчера отжимавший телефоны по подворотням. – Я вас каждый день здесь вижу! Или оплачиваем, или выходим на следующей!

Нет смысла вдаваться в подробности глупого спора. Женщина с каждой минутой впадала во все более буйную истерику и в конце концов попыталась вырвать телефон из рук моего друга. Наделенная жалкой властью, она обладала спесью азиатского деспота.

– Что за грабеж?! – холодно процедил Вадим и резко оттолкнул ее руку.

– Да как ты смеешь?! – взорвалась тетка, гневно потрясая двойным подбородком, а ее спутник принялся совершать странные нерешительные движения, уподобляясь деревянному солдату Урфина Джюса. – Я тебе в матери гожусь! Сейчас вызовем полицию!

Фрактальная сущность мира: еле заметные мелочи воспроизводятся на глобальном уровне. Потому неурядицы повседневности ввергают в мысли о непреходящем гораздо чаще, чем масштабные события, фасцинирующие с больших и малых экранов. Разумеется, в большей степени это касается нашей жалкой эпохи, спрятавшей великое за толстым слоем наносного: за инфошумом и грязью половинчатых интерпретаций. Вот я и рассматривал негодующую тетку, как рассматривает энтомолог какого-нибудь особенно жирного жука.

С грабителями все просто: есть две стороны и некий ресурс, которым хотят владеть обе. И налетчик, и его жертва опираются на чистое насилие, красочно представленное угрозами, от чего, в итоге, и зависит окончательный результат. Здесь господствует хаос и анархия, ведь никто не прикрывается буквой закона, Богом, интересами революции и контрреволюции. Чужим именем, в конце концов. Апеллировать к превосходящим силам станет только беспомощная и запуганная жертва, тем самым лишь обнажая свою уязвимость. Если грабитель решился, то явно после того, как вышел из-под моральной власти таких сил. А если нет, что он делает напротив жертвы? «Я буду звать на помощь!», «Полиция тебя вычислит!», «Да ты знаешь, чья я жена?!» – покажите мне тех, кого спасли подобные фразы. Ситуация «грабитель и жертва» как никакая иная приближается к охоте – в ней тоже присутствует элемент игры. Хищник, как и налетчик, берет лишь то, что ему нужно. Первый – пищу, второй – деньги. Природа так устроена, что хищник не может не убить, грабители же часто оставляют жертву в живых. Отсюда выросло священное право воинов старины: поживиться вражеским имуществом. Нередко это приводило к полному разграблению захваченных городов. «Vae victis» – услышали римляне от Бренна[13].

Несколько иначе обстоит дело с узаконенными и глубоко упорядоченными грабежами, которые ведутся представителями власти. Коренное отличие в том, что официальные лица, выгодно прикрывшиеся «интересами общества», всегда могут обратиться к превосходящей силе. Обычно к закону. Нередко к мафии. Упорядоченные грабежи не просто не порицаются, но являются важным и неотъемлемым элементом существования общества. Они прячутся под видом налогов, пошлин, поборов. Но покуда деньги есть производная от потраченного времени, платой за комфорт и безопасность остается непрожитая жизнь. Какой добрый человек не рад помочь нуждающимся? Но много ли найдется желающих оплачивать замок в Австрии какому-нибудь олигарху, генерал-лейтенанту или главе городской администрации, которые предпочтут остаться анонимными? Контролеры, с которыми у нас возник спор, были фундаментом пирамиды упорядоченного грабежа. Такими же, как коллекторы, гаишники, судебные приставы и вообще все онтологические менты. Их никто не заставлял выбирать эту дорогу. Они сами посчитали, что путь наименьшего сопротивления – лучший. Жизнь заставила? Да, но прежде они с такого качества жизнью смирились. Тому, что овец стали пускать на жаркое, а зубастых собак бросили на охрану всего безмозглого стада, предшествовал долгий процесс одомашнивания и дрессировки. Муштры, террора и закармливания.

Бестолковый спор не мог разрешиться в рамках нормальной логики. В итоге я и Вадим под истошные вопли истерички вышли на промежуточной станции, чтобы дождаться там следующей электрички в сторону города.

– Я жизнь прожила! Имей уважение! – долетело из закрывавшихся дверей поезда. Когда человек не чувствует за собой никаких иных достоинств, он апеллирует к возрасту.

Платформа, на которой мы оказались, была типичным полустанком, давно не ремонтировавшимся, забытым среди бескрайних полей и темных чащ. Асфальт, который когда-то покрывал бетонные блоки, давно раскрошился от вибрации, урны для мусора раскурочили неизвестные вандалы, перила безжалостно пожирала ржавчина. На холме рядом с полустанком расположилась небольшая деревушка в четыре двора. Лишь в одном из них кто-то жил – из окна лился тоскливый бледно-желтый свет, а за облупившимся забором надрывалась собака. Остальные дома превратились в покосившиеся развалины с заколоченными окнами. Кое-где даже провалилась крыша.

– Твою мать! – зло воскликнул Вадим, уже изучавший расписание.

– Когда ближайшая? – встревожился я.

– Завтра утром! – ответил он, и я выругался. – Мы в удивительном захолустье! Интернета нет, и даже сеть еле ловит.

Дом, в котором горел свет, принадлежал полуспившейся бабке, оставаться у которой не было никакого желания. Да и она не блистала гостеприимством, лишь указала направление, в котором находилось ближайшее поселение, и сказала, что там якобы еще ходят автобусы. Окончательно раздосадованные, мы двинулись в путь по полю, тонувшему в грязи, и жалели, что сейчас не лето, когда воздух, наполненный ароматом трав и цветов, с громким жужжанием разрезают шмели и стрекозы. Делать нечего: сама жизнь принуждала нас к разговорам на отвлеченные темы.

– Ты знаешь, Вадим, а ведь в юности я был, как и многие, эдаким квасным патриотом. Это насаждалось в семье, по телевизору, в школе и воспроизводилось в подростковых компаниях. В силу возраста я не замечал проблем и напевал лишь байки о том, что мы лучшие. Ничего по-настоящему патриотичного я не делал, разве что на пару субботников сходил.

– И то прогресс. Большая часть не в состоянии даже за собой убрать. Как ни выедешь на природу…

– Возможно. Но потом меня привлек либеральный флер. Не сказать, чтобы я во что-то тогда вникал. Скорее, был впечатлен их «открытостью» и «современностью», громкими заявлениями о свободе – понятии, в смысл которого я тогда и не вдумывался. В общем, меня приманила обертка. Но в какой-то момент я начал что-то осознавать, чувствовать в либерализме черную дыру, небрежно прикрытую глянцевым лоском…

– А, ты понял, что все не так хорошо и красиво, как пишут модные колумнисты, почувствовал сладковатую вонь разложения, исходящую от гламурных павлинов точно так же, как и от лицемерных «патриотов», – сказал Вадим. – Понял, что есть в жизни вещи куда менее эфемерные, чем невидимая рука рынка, и более важные, чем благосостояние?

– Да, и тогда мне в руки попали книги ультраправых мыслителей, гневных и бескомпромиссных. Дух нации, завоевательный порыв, метафизика войны – в нашу мелочную эпоху человеку требуется вера, способная позвать за собой. В итоге у меня был недолгий, но бурный роман с правыми идеями.

– А потом вы расстались. Твой внутренний нацист выпил цианистый калий, – Вадим улыбнулся.

– Именно. Я нашел нечто более интересное. Правая мысль в том виде, в котором я ее тогда увидел, все слишком упрощала. За деревьями леса не видела. Разве мигранты – причина проблемы, а не ее следствие? Разве корни ее не лежат в алчности элиты, массово способствующей переселению, чтобы не переплачивать местным? Или евреи, например… Я смотрел Кубрика, читал Бродского, слушал Гершвина, а все антисемиты, которых я знал, годились в пациенты дурдома, – сказал я.

– Я тоже в свое время интересовался правыми идеями, – задумчиво произнес Вадим. – Для многих юность – это время надежд и влечений. Я же всегда был пессимистом. Юность была для меня временем открытий, радость от которых быстро затмевалась чувством бесцельности и отрешенности. Ничто не терзало меня так сильно как изоляция от реального действия. Казалось, оно не так далеко – стоит лишь руку протянуть. Но университет был бегом на месте, работа обещала стать такой же. А я оставался человеком книги, человеком комнаты, в которую едва проникало полуденное солнце и которую я то ли боялся, то ли просто не хотел покинуть. В итоге я начал идеализировать реальное действие и вытекающие из него понятия – такие как братство, мужество, честь, враг, война… Правда, лишь затем, чтобы вновь разочароваться. Не в самих понятиях… Просто я ощутил господство циничной реальности над романтическими идеалами. Но я не жалуюсь, пессимистом быть хорошо: это означает принимать ответственность, жертвы, эпоху и смерть как данность и бороться – или хотя бы не выкидывать белый флаг – несмотря ни на что. Это означает оставаться верным самому себе.

– Если говорить про пессимизм как некую позу в отношении мира…

– Конечно! Я верю в себя. Как и многие мои знакомые, – к слову, не самые одаренные – я могу неплохо устроиться в нынешней системе, если это так важно. Но общий настрой… Представь, что ты видишь огромного кита, выбросившегося на берег, или который собирается выброситься на скалы, острые как клыки драконов или клювы орланов. Но ты лишь небольшая рыбешка, живущая в складках мощного тела, и знаешь, что твои попытки развернуть и спасти Левиафана обречены на неудачу. Куда выше вероятность, что он прибьет тебя плавником – по случайности или чтобы не докучал. Так я чувствую себя по отношению к этому миру: стране, цивилизации, да и всему человечеству. Так в двух словах можно описать мой пессимизм.

– Культура дает нам идеалы, которые невозможно воплотить в реальность, а в обмен требует отдать все: труд, время, всю жизнь целиком. Зовет ли она строить идеальное общество, обещает рай на небесах или говорит про индивидуальное счастье здесь, в этом мире, она требует, требует, требует и взамен дает гораздо меньше, чем мы привыкли ожидать. Но людям не нужно счастье, им нужна надежда, что когда-нибудь они это счастье обретут. В этом плане хитрейшей манипуляцией стала логика «позитивного мышления», мол, если настраивать себя на положительные эмоции и изображать счастливого человека, то обязательно добьешься успеха.

– Осознать такие вещи – первый шаг на пути к пессимизму. По крайней мере, так было у меня, – сказал Вадим и задумался. – Я по духу, наверное, анархист. Философия моего анархизма носит форму духовной практики и с рациональным никак не связана. А потому политических взглядов я придерживаюсь иных. Мой анархизм имеет отчасти мистическую природу, близкую, возможно, буддизму. Я не пытаюсь перенести это в область разумного или навязать кому-то. Мой анархизм имеет право существовать лишь как индивидуальная философия мироощущения, не претендующая на господство. Он не нуждается в логической завершенности, так как преследует совсем иную цель – это остров свободы среди абсолютной заорганизованности, он наполняет мое сердце спокойствием среди непредсказуемости окружающего мира. Вера без религии, вооруженный буддизм, деятельный пессимизм – эти словосочетания вскользь, но описывают мое мироощущение. К ним же можно добавить анархию, скрытую в дисциплине, и иерархию, таящуюся в хаосе, блуждание по сказочному Лесу, между Инь и Янь.

– Это вера?

– Нет, это мироощущение. Но если тебе угодно, можешь называть это верой. Главное – не религией.

– Наш мир – столкновение вполне ощутимых сил, но глуп тот, кто не признает такую силу за верой. Даже за верой одиночки. Но почему вооруженный буддизм?

– Потому что вера, табуирующая насилие, вера, не призывающая к действию, есть вера рабов. А история – грязная шлюха, которая признает только две валюты: кровь и пот.

На несколько минут мы замолчали. Обдумывая услышанное, я в очередной отметил про себя тягу Вадима к афористическому изложению мыслей и улыбнулся. Там, где исчезла вера и пафос, там утерян и человек, а его место заменили человекоподобные машины, автоматы по производству и удовлетворению потребностей.

– Кажется, мы говорили про политические пристрастия, – напомнил Вадим.

– Ах да! Я открыл для себя труды левых мыслителей, проникся материализмом и особой формой справедливости, которая сконцентрировала все свое внимание на экономическом равенстве. Я интересовался модернизацией и ее сложными отношениями с транснациональным капиталом. Тем, как развитые страны душили блокадами – а если надо, то интервенциями – любого, кто осмеливался протянуть руку к независимости. Но особенно меня увлекала классовая борьба как отражение сил еще более фундаментальных и вечных, неких онтологических полюсов, на которых и зиждется все историческое действие. Конечно, от разгрома в конце века левые так и не оправились – и рефлексию, и волю к действию вытеснил нездоровый интерес к доходам двухсот богатейших семейств. Но я всей душой полюбил Русскую революцию и возненавидел август двадцатого, когда красная волна, грозившая захлестнуть всю Европу, разбилась о берега Вислы и со стоном откатилась обратно, чтобы постепенно успокоиться и, в конечном счете, превратиться в брежневское болото. Эх, Вадим, в двадцатом веке русские под знаменем коммунизма могли стать для Европы и мира теми, кем стали арабы для исламского мира за тринадцать веков до того.

– То есть коммунистом ты не стал? – Вадим поднял бровь.

– А возможно ли сегодня быть коммунистом? Или фашистом? Навесить на себя красный ярлык, чтобы в зеркало любоваться – вот и весь радикализм. Сегодня каждый второй левак – Ленин, каждый третий – Троцкий, только ВКП не видно, одна болтовня на междусобойчиках. Нет, коммунизм – это не та идея, которая может покорить мое сердце. А идея должна покорять! Конечно, в критике слева достаточно правды. Вдобавок нарисован красивый идеал – мир, в котором не будет эксплуатации человека, в котором мне не надо будет никого унижать и самому унижаться.

– Мир без противоречий. Точнее, почти без противоречий. Это мечта красивая, но одновременно и ужасная. У двух трупов нет противоречий. Нечто живое уже в самой сути предполагает столкновение интересов.

– И все равно я неплохо отношусь к левым. Хотя стоит мне взглянуть на коммунистов, на их линию поведения: догмы и лозунги вековой давности, на их внутреннюю духовную буржуазность… Это не борцы, Вадим. Однозначно! Они живут где-то в прошлом, разоблачают на очередном клоунском пленуме оппортунизм бывших соратников и козни империалистов. И я сейчас говорю не об официальных коммунистах – этих даже в расчет не беру! Носок – вот типаж таких! – я слегка распалился. – Вместе с анархистами коммунисты ведут себя как подростки-косплееры. Порой кажется, что этим людям и правда плевать, в кого рядиться, – в большевиков или в героев манги – все одно! А потому их удел – политическая песочница и кучки сектантов в хвосте первомайской демонстрации.

– А чего ты ждешь? Что они будут устраивать покушения, как эсеры? Или экспроприировать с винтовками наперевес а-ля RAF[14]? Они – дети своих родителей-мещан, для которых аргументы «за» и «против» Советского Союза строятся вокруг потребительской корзины и социальных гарантий.

Для них весь коммунизм давно сжался до гарантированной жилплощади, а пресловутые яблони на Марсе способны вызвать лишь усмешку, – отстраненно заметил мой друг. – Советский Союз – при всем уважении к его достижениям – пришел к народам, населявшим наши обширные территории не столько с целью построения коммунистической утопии, сколько с цивилизаторской миссией. И лишь теперь, выбив из русской культуры то живое и яркое, что со страху или из подлого расчета было объявлено реакционным, мы пришли к пониманию, что благородный варвар, увлеченный хилиазмом и метафизикой, подходит для великих дел куда в большей степени, чем рационально организованный рабочий или советский бюрократ, эрзац-буржуа. Этим «здравомыслящим» людям противна даже идея некого Праздника, способного разорвать замкнутый круг рутинной бесцельности. И они готовы задавить любого, кто с этим не согласится, как нарушителя спокойствия, а затем громогласно заявить о победе коллектива над индивидом. И плевать им, в какие лозунги это будет завернуто.

– Лозунги, под которыми вчера осуществлялось освобождение, на следующий же день обосновывают закрепощение, – добавил я пессимистично. – И все же, советская власть дала нам самый важный, бесценный урок. Революция, искусственно ограничившая свои территориальные притязания, тут же становится жертвойновой власти, которая жестоко мстит своей непокорной матери-стихии.

– Чтобы воспользоваться этим уроком, нужно иметь определенный склад характера, рассматривать жизнь как утверждение некого высшего идеала и расточение своих сил во имя этого утверждения. Это набивший оскомину вопрос о герое и торгаше, о том, кто отдает и дарит и о том, кто берет, копит и потребляет. Думаю, ясно, что цивилизаторская миссия в том и состоит, чтобы замещать первых вторыми, и в нашей стране она снова набирает обороты. Вчера мещане толкались локтями в очереди к первому в России фастфуду, сегодня они пошли еще дальше и точно так же потребляют впечатления и эмоции. Чего они могут хотеть для России? Тоталитарной правовой системы, в которой каждое второе слово подпадает под харассмент, а каждое третье оскорбляет чьи-нибудь чувства? Но все это, по гамбургскому счету, лишь способ отгородиться от окружающего мира, опасного и безумного. Мира, в котором еще живы кипящие страсти и ледяная воля, в котором до сих пор встречаются и Медеи, и Кориоланы; мира, к которому еще можно быть причастным. Спасаясь от непредсказуемости, как от орды гуннов, мещане умоляют выстроить на костях столь ненавистной им личности Китайскую стену, которая, остается надеяться, будет не эффективнее линии Мажино, – Вадим презрительно хмыкнул. – Да взять хотя бы пресловутую школьную пошлость про диктатуру закона! Не диктатура лучших, не диктатура милосердия или хотя бы справедливости – диктатура абстрактных правил, регулирующих общежитие совершенно чужих друг другу, а оттого беззащитных перед любой мало-мальски организованной силой, инфантильных потребителей. Потому они и хотят, просто жаждут сделать эти правила всеобъемлющими, регулирующими каждый взгляд или жест, а впоследствии, быть может, и мысль. Не дай бог увидят свободного человека – удавятся!

На несколько секунд Вадим остановил свой монолог, вглядываясь куда-то в горизонт, словно надеялся разглядеть там удавившегося глобалиста, а затем продолжил, каждое слово будто не проговаривая, а презрительно выплевывая:

– Все в них пошло, мелочно, ничтожно! Взять хотя бы веру в то, что грамотно отрегулированный рынок способен дать толчок искусству. Что это, если не свидетельство духовной импотенции? Максимум, что может дать рынок – культурный продукт, пережевывание и обыгрывание всего того, что в свое время было постигнуто путем длительного и мучительного вглядывания в бездну. Нет, этим людям не объяснить, что корни Врубеля растут не из тщательно продуманного бизнес-плана! Но особенно им нравится мысль, что история с ее войнами и страданиями закончилась, а они – золотое поколение рантье, которому выпала честь снимать сливки с наследия тревожных и героических эпох, а еще убегать в выдуманные миры компьютерных игрушек и спорить насчет употребления феминативов.

– Потому либерализм – идеология, которая идеально подходит для подобных личностей. Они прекрасно понимают ее недостатки. Просто незачем принимать сторону проигравших, – а на русских они давным-давно поставили крест, – ведь можно безопасно критиковать из удобных кресел в модных кафе, чтобы однажды гордо въехать на белом коне, задешево купив репутацию правдорубов и ясновидцев. Конечно, есть и чистые теоретики, которые не желают видеть жизнь в ее многогранности и сложности. Им плевать, что «свободный» рынок и «равные» возможности оборачиваются финансовой диктатурой и гигантскими монополиями, а стартапы и малый бизнес оказываются наивными жертвами слепой конкуренции; плевать, что сказки о правах человека перечеркиваются пытками в Гуантанамо[15] и операциями спецслужб, а транснациональные структуры превратились в средство принуждения похлеще допотопного тоталитаризма! «Демократия» обрушивается на голову авиационными бомбами и отрядами морпехов! Но если единственный способ построить «демократию» – это шантаж, авиаудары и слежка в Интернете, то зачем такая демократия нужна?

– Один психолог утверждал, что заметная доля сумасшедших в точности воспроизводит верования и убеждения древности. Заблуждения, которые восемь-девять веков назад могли считаться прописными истинами. Не удивлюсь, если через сотню-другую лет похожая участь будет ждать и ряд политических течений. Впрочем, это уже случилось.

– В итоге здорового человека от безумца отличает лишь то, соответствуют ли его заблуждения духу времени. И пока нынешние левые все возлагают надежды на пролетариат…

– А как же прекариат, салариат, информалиат и еще десятки высосанных из пальца слоев, которые должны внезапно сделаться «революционными»? – ехидно вставил Вадим.

– … а правые на чудодейственные институты, Россия все больше напоминает спелое яблоко, повисшее у самой земли. С Запада, с Востока, с Юга – отовсюду тянутся загребущие лапы, а мы, разрозненные и погруженные каждый в свой личный интерес, привыкли терпеть и уступать, предаваться исторической рефлексии и упиваться безысходностью.

– Черт! – Вадим по колено провалился в грязь. – Как же нас так угораздило?!

Я меланхолично посмотрел на чахлое деревце, одиноко росшее посреди поля, как и мы, попавшее сюда будто по случайности. Подумалось, что чувство безысходности подобно некой мистической субстанции, еще до начала истории разлитой по нашим пространствам лишь затем, чтобы каждой прогалиной на грязном снегу искушать нас заглядывать в зияющие бездны.

– И правда, – произнес я хмуро, помогая другу вылезти. – Как нас угораздило? И куда мы идем?

– Либо в Небытие, либо к Вечности – третьего не дано.

Дорога впереди все виляла и виляла между рощицами, но ни шума шоссе, ни каких-либо признаков поселения поблизости наблюдать не приходилось. Меж тем солнце почти село, а бродить наугад по неизвестной местности почти в абсолютной темноте у нас не было никакого желания. Омрачала и без того незавидное положение возникшая на горизонте туча, которая стремительно двигалась в нашу сторону, не предвещая ничего хорошего. Легкая одежда и отсутствие зонтов как нельзя кстати подходили для промозглого апрельского дождя, который мог пройти за двадцать минут, а мог затянуться и на несколько суток. Листья на деревьях толком еще не распустились, и укрыться под ними от ливня было почти невозможно. Я принялся выискивать взглядом темно-зеленые массивы хвойного леса.

– Русские должны пересобраться, понимаешь? – воодушевленно воскликнул Вадим, и я понял, что наше положение перестало его интересовать. Мой друг загорелся какой-то мыслью. – Мы должны пройти через точку сингулярности, системно трансформироваться. В новой ситуации старые действия будут приводить к иным результатам. Банальный пример. Пытаются разработать какой-нибудь новый танк. Сроки вырастают втрое, бюджет – вчетверо, деньги разворовываются, а на выходе – дюжина прототипов, да и те недоработаны. Или подчиняют новую территорию, а издержки выше выгод. Нужно, чтобы сами основы системы качественно трансформировались.

– И что же станет такой точкой? – спросил я без энтузиазма.

– Кризис. Сильный внешний импульс. Возможно, большая война. Хорошо, если хватит внешней заварушки. Но я думаю, что не обойдется без череды революций, переворотов и гражданской войны.

– История подогреет наш котел с водой, а на выходе получится паровой двигатель?

– Мы должны совершить фазовый переход. Сейчас мы похожи на жидкость, на странную мутную жижу, которую постепенно сковывает лед равнодушия, дряблости и бессилия. Мы проваливаемся в сон вместе с западным миром, позволяем связать себя ненужными обязательствами. А мы должны стать чем-то газообразным. Даже так: мы должны стать плазмой! Но в нынешнем обществе нет сил для такого перехода. Потому нужно инициирующее событие, которое высвободит энергию нации. Альтернатива – увядание и разложение.

– Это чертовски наивно. Я допускаю некую смуту в обозримом будущем, но гражданская война нас погубит. Это как прыгнуть в пекло, чтобы обрести молодость, – ответил я, а Вадим снисходительно покачал головой. – Раз ты не согласен, ответь. Старообрядцы сжигали себя и верили, что в огненном срубе мученики не сгорают, а превращаются в сладкие румяные караваи, которые попадают к самому Господу на всепречудную трапезу. Их самосожжения тоже были точками сингулярности?

– В некотором смысле. Откуда знать, в конце концов? Более того, и нам с тобой не мешало бы прыгнуть в пекло, чтобы преобразиться и перейти в некое новое состояние. Есть «через тернии – к звездам». Нам же лучше «из маргиналов – в генералы». Иначе я буду до пенсии строчить статейки, а ты – код. Может, в тимлиды выбьешься, – последнее Вадим произнес язвительно.

– В конце концов, что делать с демографией? Из-за войн и революций в прошлом веке мы лишились возможности стать по-настоящему большой нацией. Сейчас население сокращается. Война – тем более, гражданская – добьет русских окончательно.

– Ты не понимаешь. Кризис станет нашей точкой бифуркации! Мы или скатимся в полный хаос и будем разорваны на куски, или воспрянем в совершенно новом обличии. А демография – мелочь и решается по щелчку пальца. Была бы воля! – И как же, позволь поинтересоваться? – тут уж я не сдержался и усмехнулся.

– Очень просто! – Вадим проигнорировал скепсис. – Для начала следует официально обвинить режим, установившийся в семнадцатом – на край, в девяносто первом – году, в геноциде русских. Потом надо закрепить право погибших по воле преступных действий власти на вторую жизнь. Воскрешение отцов – долг сыновей. Как у Федорова[16], помнишь? Затем эксгумируем и, кого сможем, клонируем. Конечно, в первую очередь нужно концентрироваться на выдающихся личностях: героях войны, ученых, талантливых организаторах. Клонируем миллионов сто-сто пятьдесят и дело в шляпе! Добавь сюда автоматизацию многих сфер жизни.

– Ты слишком часто смотришь Курехина. Скоро до белых марокканских карликов дойдешь.

– А ты боишься мыслить радикально! Стискиваешь себя рамками, которые заданы в прошлом, а теперь поддерживаются трусами и неудачниками.

– Какова итоговая цель всего этого?

– Господство!

– Господство ради чего? Ради построения очередного рая на земле? Тогда чем тебе не нравятся коммунизм или демократия?

– Я не отвечу так сразу, – проговорил Вадим после мгновения молчания. – Но если этого ответа не будет, то Россия – или то, что от нее останется – будет обречена лавировать между другими центрами силы, по-лакейски обслуживать их интересы и прозябать. Веками прозябать, мечтая о возрождении.

Тем временем, туча приближалась. Мы замолчали, и я использовал возникшую паузу, чтобы прекратить бесплодный спор. Следовало искать укрытие, а не предаваться словоблудию.

– Видишь? – я указал рукой налево, в сторону рощицы на небольшом холме. – Если пойдем быстро, минут за пять доберемся.

– Хочешь ночевать под елкой? Мы там утонем. Давай пробежимся по дороге. Минут пятнадцать бегом, а потом, глядишь, и на поселок выйдем…

– Мы не знаем, сколько еще идти. Зато рощица на холме, и оттуда обзор есть, – на горизонте сверкнула молния и раздались глухие раскаты грома, как будто кто-то бил палкой по огромному чану с водой. – В чистом поле под грозой побежишь?

– Риски минимизируешь? – Вадим усмехнулся и оценивающе поглядел на объект моего предложения. – Но если увидим с холма деревеньку, то со всех ног туда.

Посреди позднеапрельского пейзажа мы, бегущие трусцой по грязи и коврам пожухлой прошлогодней травы, безнадежно сопротивляющейся молодым побегам, выглядели чуждо и, наверное, нелепо. А сзади огромным тарантулом ползли черно-синие тучи, грозно гремя, плюясь во все стороны молниями, перекатываясь и становясь все более устрашающими по мере своего приближения.

Если смотреть на подобные картины взглядом непосредственного участника событий, особенно если его опыт исчерпывается будничной цикличностью внутри городских инкубаторов, то часто они кажутся устрашающими и даже жутковатыми. Если рассматривать их с высоты птичьего полета, то, напротив, выглядят ничтожными и не заслуживающими внимания. Подумаешь, два человека бегут где-то в полях, желая скрыться под деревьями от грозы. Разве это тяжкое испытание, которое можно сравнить с невзгодами людей, прошедших, например, артобстрелы и голод блокадного Ленинграда? Разумеется, нет. Но даже такие вещи способны дать нам материал к пониманию отчуждения, тонкой, но очень плотной пленки, которая натянута между мной и тобой, между мной и миром, между тобой и миром. Эмоциональная депривация, которая спасет нас от многочисленных раздражителей, но лопается мыльным пузырем, едва речь зайдет о нас самих.

Но коли разговор коснулся артобстрелов, ими же и продолжим. Как выглядит война для рядового участника? Солдат чувствует боль, голод, страх и дыхание смерти, бьющее в лицо смрадом гниющих тел. А кабинетные бойцы видят на картах точки и флажки, крестики и квадратики, каждый из которых говорит о скоплении сотен таких солдат, трудах тысяч людей, которые занимаются фортификацией, подвозят под обстрелом противника боеприпасы и провиант, ремонтируют бронетехнику. Так небожители росчерком пера во время новогодней пьянки отправляют бойцов штурмовать Грозный. А потом идут в баньку хлестать березовым веником свои потные жирные ляжки.

Оттого особый дар – уметь смотреть на жизнь под углом. Видеть за ежедневными тяготами и невзгодами то, ради чего стоит жить, ради чего стоит просыпаться каждое утро и что даже в самые темные дни дает тебе луч света и веру в правильность действий. Видеть за списками ничего не значащих для тебя имен живых людей; за сухими фразами и цифрами отчетов – чей-то труд, достижения, неудачи, ошибки, объединенные борьбой, усилиями и волей к поставленной цели. Без этого дара жизнь превращается либо в пытку, либо в бравадный марш слепой безответственности.

Оттого мы, кому грозила перспектива провести холодную ночь в сырости под открытым небом, старались абстрагироваться от проблем, на бегу обменивались шутками и, несмотря на усталость, не теряли присутствия духа. Наконец, оказавшись под огромными, широко раскинувшими свои лапы елями, смогли отдышаться, и пока последние лучи заходящего солнца давали такую возможность, окинули взглядом местность.

– Ничего обнадеживающего, – сказал Вадим, переводя дух.

С одной стороны от нас виднелся внушительных размеров лес, с другой тянулся привычный пейзаж из полей с вкраплениями зарослей березы, ольхи и ельника, а между ними извивалась змеей дорога, по которой мы плелись последние полтора часа, причем даже не было ясно, в какую сторону в конечном счете она выведет. Наконец, с третьей стороны, вдалеке стояли красно-белые гиганты высоковольтных линий, отделенные от нас разлившейся рекой. Идя вдоль проводов, мы почти гарантировано вышли бы к городу, но водную преграду преодолевать пришлось бы вплавь.

Солнце село, и хотя небо еще синело над нашими головами, сумеречные пейзажи делались все менее и менее различимыми для глаза. Вдобавок сюда стремительно приближалась темно-серая стена дождя, напоминавшая скорее слоистую и пульсирующую мглу – настолько плотной она была. Наверное, нам так и пришлось бы заночевать посреди поля, но откуда-то из-за деревьев мы услышали странные звуки. Кто-то громко спорил. Конечно, нам могло лишь показаться, но порывы усилившегося ветра не давали возможности вслушаться, а потому, пробираясь сквозь ветки кустарника, мы двинулись туда, откуда слышались голоса.

Не прошло и двух минут, как из сумрака показался силуэт здания. Оно стояло в одиночестве на краю рощи, а своими очертаниями напоминало монашеский скит. Из единственного видного нам окна лился слабый желто-розовый свет, явно не электрический, как будто внутри кто-то жег камин или костер. Я подошел к двери, высокой и на вид тяжеловесной, и постучал.

Человеку, жившему в России на рубеже тысячелетий, понятны те опасения, которые поначалу закрались в наши души. Точнее, они понятны горожанину, не привыкшему высовывать нос за пределы своего узкого круга общения: семьи, друзей, работы. Тому, кто, включая вечером телевизор, смотрит криминальную сводку и на следующий день выходит уверенным, будто маньяки и ████████ только и ждут, чтобы зарезать его в лесу и ███████ в метро. Нет, дорогой мой друг. Куда выше вероятность того, что ты умрешь в автокатастрофе.

Зная, как журналисты любят смаковать шокирующие подробности, несложно представить картину мира, которая складывается у обывателя, не желающего покидать уютную зону комфорта, ограниченную офисом, домом и продуманным туристическим маршрутом. И это при том, что современное человечество пребывает в самой безопасной из когда-либо наступавших эпох. Впрочем, необычность ситуации и нам внушала опасения: что за люди обустроились в глуши, и с какой целью?

Раздались шаги, грохнул тяжелый засов, и в щели слегка приоткрывшейся двери показалось лицо.

– Так-так-так. И кто это у нас тут? – произнес мужчина, слегка растягивая слова.

– Здравствуйте. Мы с другом заблудились в ваших краях. И, как назло, гроза, – будто в подтверждение моих слов сверкнула молния, и раздался удар грома. – Пустите переждать?

– Вас двое? – услышав грохот, он довольно улыбнулся.

– Да.

– Ладно, заходите, – дверь открылась, и мне представилась возможность разглядеть собеседника.

На вид ему было далеко за семьдесят. Лоб разрезали морщины, половины зубов не было, кожа под левой бровью свисала вниз, почти закрывая глаз, и делала лицо подчеркнуто несимметричным. В целом старик выглядел сурово, но по-своему добродушно. Приглядевшись, я понял, что он напоминает мне Циолковского – тот же мощный лоб, седые зачесанные назад волосы, обнажающие залысины. Только глаза его, небесно-голубого, почти василькового цвета, блестели как-то уж слишком воодушевленно, свидетельствуя о сильном нервном возбуждении. Дополняла образ роскошная борода – главное украшение старика, – наполовину седая и доросшая почти до пояса. Она была настолько пышной, что я бы не удивился, увидев в таких зарослях гнездо маленькой лесной птички.

Одежда мужчины была скудна и заметно поношена. С него свисал потертый армейский бушлат, не по фигуре и явно большеватый, и когда старик не придерживал рукава, то руки его становились похожи на крылья. Под верхней одеждой скрывалась белая застиранная толстовка и синие с заплатами спортивные штаны, заправленные в берцы.

Едва за нами захлопнулась дверь, как грянул ливень, затарахтев сотнями маленьких снарядов по крыше и стенам скита. Природа бранилась и бушевала, сопровождая свою истерику грозными раскатами грома.

Помещение, внутри которого мы оказались, представляло собой апофеоз аскетизма и неприхотливости. Бетонный пол, не покрытый ничем, кроме трещин, и стены, оскалившиеся голым кирпичом. Само здание было разделено на две части, проходу между которыми не мешали такие излишества, как двери. Одно из помещений тонуло во мраке. Там же, где находились мы, лишь табуретка, видавший виды матрас, примус и три свечи, огонь от которых и освещал скромное пристанище старика, говорили о том, что здесь живет человек.

Хозяин обители жестом предложил нам сесть на матрас, а сам устроился на табуретке, судя по всему, сделанной им же самим. Затем он достал из темного угла дымящийся казанок, и мы тут же почувствовали запах свежесваренной гречневой каши. От предложения поужинать мы скромно отказались.

– Вы так и не представились, – сказал старик и продолжил трапезу, от которой отвлекся из-за нашего прихода. Он набивал рот здоровенной деревянной ложкой, больше походившей на половник.

– Я – Макар, это мой друг Вадим. А вас как величать?

– Иван, – ответил он и посмотрел на нас оценивающе. – Иван Евфимиевич.

– Приятно познакомиться, – кивнул Вадим.

– Как это вас занесло в такую глушь? Сразу видно – не местные. Михаил ничего не говорил о гостях.

– Сошли не на той станции с последней электрички, отправились искать поселение, – сказал Вадим. – И заплутали.

Старик взглянул на Вадима пристально и ухмыльнулся. Я прямо почувствовал, как мой друг взбесился – в усмешке хозяина проскользнуло не совсем понятное презрение. Виду Вадим при этом не подал и продолжил беседу:

– А вы что делаете в этих краях? Как я понимаю, никаких поселений рядом нет?

– Если не считать заставы, где вы сошли, то ближайшее селение – в семи часах ходьбы… Надо переправиться через реку, а до ближайшего парома – как до Царьграда. Да и старик-паромщик не шибко сговорчив. Хотя на тот берег, говорят, за звонкую монету подвозит. Впрочем, есть тут еще один городок, но путь к нему идет через лес. А тропки там ой какие вихлястые! Не зная мест, опять заплутаете. А если и выйдете, в городок тот все равно не попадете.

– Почему?

– Затонул он, причем давно уж. На дне озера теперича. Вообще, если хотите добраться домой без последствий, то двигайтесь обратно на станцию, – старик отхлебнул чаю и озорно прищурился. – С другой стороны, раз вы здесь, то, быть может, нарочно ищете, где сбиться с пути?

Мы были слегка обескуражены и на вопрос ответили молчанием. Тем временем старик доел последнюю ложку своей каши и степенно поправил воротник бушлата. Потом пошарил по карманам, нашел наконец, что нужно – аккуратно сложенную бумагу. Оторвал кусочек. Затем извлек пачку табака, немного отсыпал на оторванный листок и с монотонностью станка принялся за производство самокрутки.

– А что это за место? – решился нарушить тишину Вадим.

– До революции тут церковь была. Хотя как церковь – видите просторную залу? Здешним людом она сионской горницей звалась. Соберутся, бывало, человек сто и радеют, себя не щадя. Марию зовут, Марфу гонят, – хихикнул старик. – В Гражданскую тут сидели красные, заведовали продразверсткой и прочей дьявольщиной. Здесь ведь стояла деревня, причем с буйным таким, драчливым народцем. Потом, ясное дело, беднота поехала город покорять, а кулаки – степь. Во время войны, хоть немцы сюда и не дошли, в здании располагался какой-то второстепенный командный пункт, а после оно перешло снабженцам, приписанным к воинской части. Складировали тут всякую мишуру в духе первомайских вывесок. Если бы вы отправились дальше той проселочной дорогой, то вышли бы как раз на остатки стрельбища, а потом и на заброшенные казармы, но не там свернули… В восьмидесятых здесь планировалось поставить радары – якобы очень удачное место на пригорке, второе здание даже снесли… Остатки фундамента до сих пор различимы. Но потом все забросили, а часть расформировали… Короче говоря, богатая история у этого здания.

– Ого… – я слушал, удивленный глубокими познаниями в столь незначительном предмете. – А вы откуда знаете?

– Я вырос в этих краях. Затем уехал в Москву. Теперь я снова здесь, вернулся сюда с Михаилом исполнять свое предназначение, – Иван Евфимович отвел глаза к потолку и задумался.

– Интересная у вас жизнь была, наверное, – во мне взыграло любопытство. – Сейчас вся провинция, наоборот, в Москву едет. Зарплаты, пенсии, карьера, удовольствия – все там. Но по вам видно, что к таким вещам вы отродясь не склонны.

– Отродясь? Вопрос спорный. Был в моей жизни поворотный момент, до которого все шло просто и как-то скудоумно. С детства я любил мастерить всякие штуки, вот и отучился в одном известном училище на инженера. По распределению пошел на завод – там же, в Москве, – а вскорости и женился. Квартиру мы получили как молодая семья. Любовь прошла, конечно, но зато дитяток родили, дочку и сыночка. Зажили.

– И что же стряслось? – я ожидал, что случится нежданная беда: погибнет жена или разобьет неизлечимой болезнью детей.

– А ничего! Веришь ли, нет ли, а сам не знаю. Долго я жил как в бреду, зверем полоумным. Хоть и с удобствами жил. Из норы своей – на завод, оттуда – за детьми. Потом снова в нору. Раз в год – на курорт, в пятницу – к коллегам на чай, в субботу – с приятелями в рюмочную. Все как у людей, в общем. И как-то вдруг я понял, что все в жизни неспроста! Все, понимаешь? До того я воспринимал мир по кусочку, видел никак не связанные фрагменты, которые не складывались воедино. А тут почувствовал, что мир – он неделим, все взаимосвязано, и я – часть этого всего, часть, которая принимает участие в великой вселенской борьбе.

В борьбе непознаваемых нашим умишком, неисчислимых сил, поле битвы которых – весь мир: и черная дыра Космоса, и наши бренные тела, и бессмертные наши души.

Старик замер, и морщины на его одухотворенном лице проступили отчетливее, а лоб собрался в складки, свидетельствуя о внутреннем напряжении. Кажется, он вспоминал дни былой молодости, пытался оживить ту часть своей натуры, о которой давным-давно позабыл. Собравшись с мыслями, Иван Евфимиевич продолжил:

– Началось все, кажется, с того, что друга моего, физика, но больше лирика и известного в узких кругах поэта, стали в дурдом таскать. Что-то он о власти сатирическое написал – ныне уж и не вспомнит никто. Я, выросший на идеалах товарищества и революционной романтики, был очень удивлен, когда все знакомцы наши начали от него отворачиваться и отгораживаться. Доходило до того, что, издали завидев, перебегали на другую сторону улицы! «Как же так, товарища сдаете?» – спрашивал я по наивности, но им куда важнее было устроить детей по блату или получить очередную путевку. Это не жизнь и не здоровье – таким не рискуют. И я как-то неожиданно понял все свое безобразное одиночество, трусость и убожество в своей этой квартире с удобствами. И с тех пор существовать, как существовал раньше, становилось все труднее и труднее. Я приходил на завод и видел там огромную пасть, которая пережевывает рабочих, похрустывая костьми. Шел в школу за дочкой и видел фабрику по штампованию рабов с клеймом Антихриста на лбу. Говорил со знакомыми и чувствовал, что все их помыслы направлены на служение мамоне, ради мамоны они поедают своих же собратьев. А город подо мной урчал, шипел и каждый день жрал мою бессмертную душу. Я чуял вонь из антихристовой пасти и увядал, увядал, увядал, как цветок. К тому моменту от лирика отстали – в Америку решили вытурить. Он и меня с собой звал, но что я, дурень, что ли? Антихрист повсюду один, хоть и под разными масками прячется. А там он еще коварнее, хитрее, изворотливее, чем тут.

– Значит, друг ваш уехал?

– Уехал, но пожил там недолго – повесился со злости, на хрен никому ненужный советский поэт. А я впал в тоску, жуткую и беспробудную. Одно было утешение – в книгах, которые доставал из-под полы. В состоянии такой нечеловечьей тоски сидел я однажды на кухне. Пришла жена – одна из немногих, к кому я еще питал привязанность. А мы, надо сказать, тогда уже несколько месяцев стояли в очереди за холодильником и каждый божий день должны были отмечаться в особом списке. Такой каждодневный сатанинский марафон, очередь на поклон Антихристу. А я уже не мог так – не пошел, пропустил очередь. В общем, закричала жена, взбеленилась, так разошлась, что выставила меня из квартиры. «Без холодильника не возвращайся!» – говорит. Ну я возвращаться и не стал, – и старик по-ребячески усмехнулся.

– И куда же вы отправились? – спросил я удивленно.

– А в пошехонские леса – вот куда! Крестился я дождевой водой в болотине и ушел бродить по кушарам да гатям. В тех местах я лет десять скитался, не меньше. А потом всю Русь от Украины до Камчатки исходил. И не только Русь! Спал под палой листвой, питался с малинового кусточка, белому грибку сказки начитывал. Березовые рощицы мне колыбельную напевали холодными ночами. Горы улыбались добродушно, когда я стаптывал сапоги на каменистых перевалах. А облачка на небушке подмигивали, звали за собой, прыг-скок за горизонт. Не без греха я, конечно, не без греха – от мира отравленного все равно далеко не убежишь, разве что в могилку, к Боженьке за пазуху. Встретишь охотника – он тебе солонинки отрежет, с дервишем потанцуешь – изюма горсть отсыплет. Туристы, правда, от меня шарахались – думали, лесного духа встретили. Но и они, бывало, оставляли немножко сгущенки в дар таежному лешему.

– Но что же вас привело обратно? Почему оставили тот кочевой, страннический образ жизни?

– Я встретил Михаила. Вернее, он нашел меня и призвал в ряды своего войска. Михаил сказал, что довольно бежать – настало время браниться.

– Мы не разбудим Михаила своими разговорами? – спросил я, решив, что он спит где-нибудь в соседней комнате.

– Как вы можете разбудить того, кто всегда с нами? – удивленно спросил Иван Евфимиевич и взглядом указал на потолок.

Мы тоже подняли глаза наверх. На высоких стенах и потолке плясали тени, из-за дрожащего пламени принимая порой самые причудливые формы. Здание было полно трещин, побелка местами осыпалась, и богатая фантазия, подзадоренная игрой света и тени, могла бы отыскать образы людей и зверей, демонов и ангелов. Я вновь взглянул на старика. Не было похоже, чтобы он шутил или наслаждался игрой воображения. Иван Евфимиевич сидел так, словно сказал что-то естественное.

– Вот же повезло, – еле слышно шепнул Вадим и так же тихо выругался.

– Кто он, этот Михаил? – спросил я осторожно.

– Друг, брат, наставник, вождь, провозвестник, – проговорил старик будто в трансе. – Архистратиг Михаил. Неужели вам неизвестно имя предводителя небесных воинств? – Признаться, я не ожидал такой встречи.

– Вы его не чувствуете?

– Откровенно говоря, нет.

– Не всем это дано, – старик вздохнул и поджал губы. – Но Архистратиг видит вас и знает вас. Он знает о нашем мире все! Он – чистый свет! Он – небесное пламя, которое очистит наши души от Зла! Когда Антихрист победит окончательно и не останется уже ни надежды, ни веры в сердцах людских, когда не будет уже в мире ни единого очага, где не справлялся бы сатанинский культ, тогда-то ангельское войско из последних праведников и спустится с небес в этот проклятый мир. Архистратиг лично вонзит меч в сердце бесовскому отродью! – голос его стал низким, громким и завораживающим. – С этим и связано мое предназначение, открытое Михаилом.

Мне стало не по себе. Всегда сложно предсказать, что выкинет подобный человек, потому я не видел смысла выводить его из себя бесполезными спорами. «Лучше просто подыграть», – подумал я, вглядываясь в черты старика.

Есть разные сумасшедшие. Заглядывая в лица одних, мы испытываем жалость: они напоминают заводные механизмы, без дела крутящиеся вокруг своей оси, расходующие себя на тяжелый, но бесполезный труд. Другие – агрессия безумства. Тех стоит опасаться, хотя я и думаю, что корни их болезни лежат в глубокой ущербности культуры и общества. Но по-настоящему ужасает – и старик был именно таким – третий и последний тип. Эти могут быть вполне добродушны, но в их лицах, поведении, жестах, чувствуется чистая архаика, которую столь успешно подавляет обыденное сознание. Эта архаика, вырвавшаяся из глубинных недр бессознательного, жестоко порабощает рассудок, высасывая личность, уничтожает отдельного человека, а взамен оставляет некое желе из более или менее древнего коллективного опыта. Личность исчезает, остается только история. Устами живых говорят уже давно умершие – отцы и матери, оставившие след в душе ребенка, дедушки и бабушки, оставившие, в свою очередь, след в личностях отца и матери и далее, вплоть до самых древних представителей рода человеческого, до самых забытых и темных эпох. Вся огромная непонятная нам масса, толпа, сосредоточенная не в пространстве, а во времени, теперь глядит на тебя зрачком сумасшедшего, ревет и беснуется истерзанная, униженная, раздавленная, хохочет и растворяется в тлетворном вожделении, примитивной любви и ненависти младенца.

Однажды, сидя на вокзале в ожидании поезда, я встретил такого. Сперва я не обращал внимания – он просто сидел, похихикивая, в паре метров от меня. В конце концов, когда я обратил к нему свой взгляд, то понял: безумец посмеивается, глядя на меня. В его глазах я увидел такую бездну, что подумал бы, будь я верующим, будто сам дьявол сожрал его душу, и теперь надо мной похихикивает не что иное, как Пустота. Испытывая смешанное чувство ужаса и отвращения, я быстро удалился, решив подождать поезд на перроне. Сейчас в лице этого незлобивого старика я видел ту же архаику[17], но не Пустоту, а напротив, излишек внутренних сил и такую концентрацию духовной субстанции, что все окружающее пространство ощущалось в сравнении вялым и разреженным. Иван Евфимиевич был удивительно наполнен, эта избыточная наполненность била в нем через край, пульсировала, заставляя меня чуть ли не кожей ощущать жар пламени, обжигавшего внутренности старика. Он был словно небесным телом, желавшим втянуть нас на орбиту своего влияния, но наводившим жуть почти полным отсутствием посюсторонности. И когда накатывали волны первобытного языческого страха, я настойчиво твердил себе, что передо мной всего лишь живой человек из плоти и крови, а рядом – мой друг, готовый в любую секунду прийти на помощь.

– И каково ваше предназначение? – спросил я натужно.

– Еретики и слуги Антихриста обещают построить райский сад Эдема здесь, на Земле. Дескать, у них есть свои формулы и технологии, все просчитано и продумано. Лжецы! На деле они строят темницу для божьих людей! Казематы, в которых не только не будет ясно, где правда, а где кривда, но где уже вообще ничего не будет ясно! Они хотят, чтобы уже никто, кроме них, не отличал явь от выдумки, хотят реальность с колдовским сном смешать. Чтобы, говоря с человеком, ты не мог понять, живой он или это искусная подделка, мертвый механизм. Они хотят, чтобы стены и домашняя утварь подслушивали людские разговоры и мысли, донося их напрямую Антихристу. В таком мире его слуги смогут что угодно объявлять Истиной, а что угодно – ложью, дымом иллюзий. А самой Истиной они станут распоряжаться по своему корыстному разумению, – выговорил Иван Евфимиевич, злобно сверкая глазами, шипя и плюясь. – Но выход есть! И мое предназначение – вложить себя в божье дело!

– Это дело как-то связано с тем городом, который затонул? Вы хотите попасть в него? – спросил Вадим неуверенно, но Иван Евфимиевич лишь рассмеялся заливисто.

– Коли на Земле не остается святого места, его надо вот там искать, – старик указал пальцем вверх. – И вот тут, – он указал на сердце. – От Антихриста то место чисто, которого он достичь не может. А покоряет мир он при помощи сердец, заполненных лживыми помыслами да шкурным корыстолюбием. Искренность же – это как стрелка на компасе, которая всегда указывает в верном направлении. Только следуя за ней и можно прийти к Истине. А от Истины уже и до святых мест рукой подать. Вот я и продумываю в этой глуши ковчег, который пробьется через небесную твердь и поможет незамутненным людям найти путь к чистому и светлому Граду. Архистратиг Михаил меня направляет, и когда я закончу, соберет праведников со всего света для великого исхода из отравленных мест.

– Как же вы планируете построить ковчег в мире, где правит Антихрист? – спросил Вадим. – Вдвоем с Архистратигом? Незаметно ото всех?

– Не вдвоем! – старик нахмурился и резким движением допил остаток чая. – Когда план ковчега будет продуман, Михаил даст призывный клич и светлые силы со всего мира откликнутся, станут плечом к плечу, обороняя Господа от нападок послушной и бездушной массы слуг Тьмяного. Антихрист бросит против нас свои лучшие армии, но все их ракеты, роботы и самолеты будут бесполезны против нашей пламенной веры, покуда мы боремся за правое дело. Пока мы строим наш ковчег. А как выстроим, тогда уж никакому Антихристу до нас не добраться.

– Я так и не понял. Чем будет этот ковчег? Неужели это все-таки корабль?

– Корабль! – воскликнул голбешник[18] довольно и добродушно расхохотался. Так взрослые смеются над детьми, которые упускают или коверкают смысл произнесенных слов. – Только вот чем и каким будет этот корабль, и где он будет находиться, вы так и не поняли.

Иван Евфимиевич встал и направился в тонувшее во тьме помещение, которое ранее назвал сионской горницей. Через плечо бросил нам снисходительно:

– Идите сюда, души заблудшие. Я вам кое-что покажу.

– При определенных обстоятельствах он мог бы основать религиозное учение, – шепнул я Вадиму.

– Он слегка опоздал. На век-другой, – мы поднялись с матраса и пошли в комнату, куда удалился старик. Тот уже зажег свечу, и в тусклом свете стало возможным разглядеть убранство, удивительное и несколько гротескное.

На долю секунды мне показалось, будто часть пола покрыта линолеумом. Но, приглядевшись, я понял, что это не так. Чертежи… Все по ГОСТу, точнее говоря по ЕСКД: миллиметровые основные линии, потоньше, в треть миллиметра другие, рамки, технические требования. Каждый чертеж пронумерован, причем буквенным кодом разработчика чертежа – а состоит он традиционно из четырех букв – выбран и аккуратно вписан в основную надпись «ИСУС». Чего только не было на них изображено – здания, какие-то металлические конструкции с множеством балок и стержней, электросхемы и отдельные детали неизвестных мне устройств. Отдельно были разложены эскизы и красочные зарисовки. Все это добро валялось на полу, почти под ногами, но оставалось на удивление чистым – лишь некоторые чертежи местами были испачканы островками песка или одиноким отколовшимся кусочком кирпича. У стены напротив подобно алтарю возвышался огромный стол с металлическим кульманом. Сам стол был покрыт ослепительно белой, едва ли не светящейся в темноте скатертью, на нем лежали крест и Евангелие. Справа была выдолблена небольшая ниша, в которой стояла здоровенная кружка с отбитой ручкой, полная карандашей, как я догадался, разной степени мягкости. Рядом лежал маленький перочинный ножик для их затачивания. Оглядевшись по сторонам, я увидел, что всего таких ниш предусмотрено около дюжины и почти все они заставлены книгами. Пробежавшись глазами по корешкам, я понял, что не встречаю ни одного знакомого названия. По сути, мы находились в лесной библиотеке, утаенной от алчного взора пресыщенной и развращенной цивилизации.

– Вы, случайно, не Янусу поклоняетесь? – моя робкая попытка выдавить иронию не увенчалась успехом. Я был потрясен и не мог этого скрыть.

Старик не услышал. Он смотрел задумчиво на кульман, и во взгляде его читалось блаженство. Губы двигались, создавалось впечатление, что Иван Евфимиевич читает молитву, но расслышать ее никак не удавалось. Судя по всему, он находился в каком-то трансовом состоянии, в экстазе религиозного фанатика. Я безуспешно вглядывался в его глаза, желая найти в расширенных зрачках проблеск реального, посюстороннего мира.

А снаружи бушевала непогода. Ветер с ливнем обрушивались на стены скита с воем и свистом, шипели, рыдали и хохотали. Порой раздавались раскаты грома. Пламя свечи в руках старика плясало изможденно, и тени жили отдельной от нас жизнью. Я чувствовал себя героем мрачных фильмов про Носферату.

– Это что же, арена? – Вадим присел на корточки и рассматривал один из эскизов. – Колизей? Для гладиаторских боев?

Я подтянулся поближе и вгляделся в испещренные множеством мелких деталей ватманы – чертежи и эскизы. Судя по изображениям, это и правда было что-то вроде Колизея. Трибуны гигантскими ступенями тянулись вверх и напоминали скорее лестницу, выстроенную для неведомых циклопов, чем место, где люди смогут, удобно устроившись, вальяжно предаваться зрелищу. Более того, ложи для зрителей были разделены на восемь частей специальными каналами, тянувшимися через трибуны сверху вниз. Предполагалось, вероятно, что по каналам будет стекать вода или какие-то благовония, падая затем вниз, на арену, но в голову настойчиво лезли мысли о ручьях крови и нечистотах. Над каждой из восьми лож виднелись специальные механизмы, предназначение которых заключалось в том, чтобы удерживать над головами зрителей гигантские роскошные штандарты, заслонявшие небо.

Арену этому Колизею заменял огромный чан. В нем по кругу возвышались восемь гигантских колонн, на самой вершине которых располагались купола, чем-то напоминавшие наконечники стрел, а чем-то – головные обтекатели ракет. Под каждым из куполов размещалось по балкончику, выходившему на центр Колизея, где красовалась огромная скульптура – компас, стилизованный под Солнце. Сами колонны, покрытые необычными узорами, подробно, в цвете, изображались на отдельных листах, лежавших рядом.

Барельефы двух колонн, находящихся на западной стороне арены, были отмечены одной и той же надписью – «Plus Ultra»[19]. На том их сходство заканчивалось. У одной фраза была выгравирована на золотых католических крестах, испещрявших колонну сверху и донизу. Второй столб покрывали огромные белоголовые орланы, тяжелые стальные головы которых заметно контрастировали с черной свинцовой лентой, надпись «Plus Ultra» на которой инкрустировалась изумрудами.

Восточные колонны отличались друг от друга не меньше, чем западные. Одна, красная, словно плющом оплеталась золотыми драконами, чешуйки которых были составлены из мириад маленьких, почти микроскопических, пятиконечных звезд. Другая же, шоколадного цвета, украшалась серебряными головами священных коров, блестящие рога которых как заточенные катары устремлялись вверх. Далее взгляд скользил по двум южным колоннам: ярко-зеленой, исписанной текстом священной книги, выведенным золотой вязью, и черной, с медными, серебряными и золотыми бесформенными пятнами, имитирующими окрас леопарда.

Но больше других меня очаровывали северные колонны. Полностью белая, мраморная, прямая копия греческой классики, с тем лишь отличием, что по спирали на ней располагались огромные платиновые орлы с сапфировыми глазами, надменные головы которых украшал лавровый венок, а в лапах были зажаты белые лилии. Это одна, а другая…

Колонна цвета индиго – можно было представить, как на солнце она переливается всеми возможными цветами – внизу украшалась внушительных размеров звездами кроваво-красного цвета, составленными из сотен маленьких рубинов. Знал ли художник, что рубины отличаются друг от друга по степени насыщенности? Сейчас это было не важно. Обрамлялись звезды серебряными венками из лавровых и дубовых листьев. А наверху, под самым куполом, был изображен огромный и такой же алый, как звезды, схимнический крест.

Что-то шевельнулось в моем сердце. На доли секунды я почувствовал себя увлеченным за пределы горизонтов, до которых раньше едва дотягивался взглядом. В этом изображении, воплощавшем братство, независимую волю и в то же время некий властный призыв, встречались горнее и дольнее, нечто одновременно и близкое, и неизмеримо далекое. Более того, оно странным образом контрастировало, противостояло всей остальной конструкции Колизея, обладавшего аурой сакрального, но мрачного и титанического.

Между тем, Иван Евфимиевич вышел из транса и тоже вгляделся в чертежи.

– Колизей? Ну до поры до времени это арена для боев, да… – произнес старик. – Но не простым оружием. Словом, мыслью, образами, духом. Мифами, если угодно! Видите балконы? Они предназначаются для выступлений. Здесь и располагаются бойцы.

– Бойцы?

– На этой арене встречаются в схватке лучшие – самые могучие, самые смелые. И так будет, покуда, наслаждаясь одними лишь собой, – своими победами, почестями и ликованием толпы – эти герои не растратят силы окончательно. Покуда Солнце, которое строителем этой великой и жуткой арены низвергнуто им под ноги, не скроется совсем в океане нечистот, что потихоньку стекают с трибун. Тогда и направления потеряют всякий смысл, ибо нельзя уже будет доказать, что север – это север, а юг – это юг.

– И что же сделается с этими героями, когда они растратят свои силы?

– У них, наконец, появится время и повод, чтобы оглядеться по сторонам. Может, чего и заметят. Увидят, кто ими за ниточки дергает, какой кукловод. Поймут, почто он возводил театр, почто публику умножал да пестовал. Теперь-то эта орава не будет просто сидеть, рот раззявив. Почувствуют свою силу в нормальности, нормальность в мертворожденности. Ведь зрителями и подпевалами становятся те, кто чересчур труслив и малодушен, чтобы сражаться самому. Не от доброты душевной становятся! А целой тьмой рвать одинокую светлую душу куда проще – даже оправдание себе придумывать не приходится. Толпа, наблюдавшая героев с трибун, наконец, снимет маску почтения, под которой окажется лишь зависть и невежество.

– Не шибко вы любите идеи равенства, – вскользь заметил Вадим.

– Это в аду перед Диаволом все равны и одинаково ничтожны в своем отсутствии и бездушности, а на небесах – иерархия и Царство. Ибо на небесах по заслугам воздается. И все же каждый к Богу может прийти, коли осмелится. Пусть по-своему, опасной и вихлястой тропкой над темными безднами, пусть ошибаясь и заходя в тупики, но может. Хочешь с Богом быть – будь, не хочешь – твой выбор, Диавол тебя сам отыщет, – выпалил старик на одном дыхании и в очередной раз отстранился, впав в задумчивость.

Я тоже призадумался. Чем была для меня русская культура? Уж точно не романами классиков, которыми истязают пубертатных школьников под надзором учительницы литературы, толстой, усатой и напоминающей своей физиономией бульдога. И не чумазо индустриальными островками советского мира, с каждым годом все более гротескными. Нет, она была чем-то бόльшим, выходящим далеко за пределы частных проявлений. По крайней мере, объять ее мне не удавалось. Я мыслил себя в русской культуре, я гордился ею и считал, что не утрачиваю нашего особого духа, даже когда обертываю мысли в концепции, рожденные французами, немцами или англичанами. Но теперь, неожиданно столкнувшись с чем-то пусть безумным, но искренним, корневым, исконным и потаенным, я был сконфужен, и те смешанные чувства, которые на меня нахлынули, больше подходили какому-нибудь шведскому этнографу, приехавшему изучать мифы исчезающих аборигенов. Я бы окончательно отдался этим мыслям, но Иван Евфимиевич отдышался, пришел в себя и продолжил будто бы с неким ехидством в голосе:

– Но сама по себе толпа не может ни распять Христа, ни разорвать на куски его последователей – рассыплется, разбредется. Куда уж ей без поводырей, без темных пастырей? Вот и находятся лжегерои, маленькие тщеславные антихристики, каждый из которых желает поставить себя на место Христа. И как стараются всем угодить, всем понравиться, лицедеи! Человеколюбцы, гуманисты, благотворители! Мяса животного не едят, сердобольные. Чудеса показывают, технологии, которые человека в букашку превращают. Ни с кровью, ни с землей себя не связывают – всему миру принадлежат, о единстве, о всечеловеческом компромиссе радеют. Все равны и едины – для всех один котел! Только вот души у этих человеколюбцев нет. Вернее, дух их – антихристов, пустота дьявольская, бездонная яма. Единственно зеркалу они поклоняются – отражению своему ненаглядному. И мечтают на человека вольного ярмо набросить, чтоб никогда тому уже с колен не подняться и не произнести во весь голос Слово.

– Слово? – спросил я. – То, которое было вначале?

– Бог, – ответил старик тихо и многозначительно. – Слово, которое способно нарушить их спокойствие в самопоклонении. Боится, стервь! – и вновь на какое-то время замолчал. – Ну ничего. Льют антихристики воду на свою мельницу, ждут, когда во всю мощь развернется дух Антихриста. Ждут конца истории. Только забывают, что их конец тоже не за горами. Ибо будет последняя битва Добра со Злом, когда после великого исхода праведники возвратятся обратно, но уже с ангельскими дружинами и Архистратигом Михаилом во главе небесной рати. Перед этим нашу веру, конечно, ждут великие, жуткие испытания. Сам Антихрист попытается нас подкупить.

– А еще не пытался?

– Нет, пока он был занят грешниками и всеми, кто духом послабже. С божьими людьми, с теми, кто душой чист, до сих пор разговор был короткий – повесить, расстрелять, задушить, утопить, запытать. Тело спрятать в лесу глухом, а могилу затоптать, чтоб не нашли мощи мученика, не отпели. Но перед самым концом Антихрист соберет в Иерусалиме всех, кто, несмотря ни на что, от Христа не отрекся, и предложит им перейти на свою сторону. И почести посулит, и богатство, и свободы. Пообещает сохранить дух христианства – дух милосердия, братства, справедливости, всепрощения – в той райской гуманистической утопии, которая строится на Земле. А взамен потребует сущий пустяк – отречься от «мракобесия древних мифов». Кто-то согласится, конечно. Но найдутся и те, кто не предаст ни символ веры, ни сына Божьего. Сих праведников проклянут, осмеют, унизят, из городов изгонят, и они уйдут в пустыни. – А если из пустынь изгонят? Сами же говорили, что Антихрист против вас лучшие силы бросит. Долго ли продержитесь против беспилотников, которые роями кружат в воздухе? А против высокоточной артиллерии? А против электромагнитного оружия? У ваших врагов найдутся особые информационные технологии и средства разведки, в конце концов!

– Изгонят из земных пустынь – уйдем в пустыни небесные! В самые страшные пустыни, самые суровые – в жестокую ледяную тьму. Для того и строится наш вселенский ковчег! Разве вы не поняли, что дьявольский амфитеатр и кровавый спектакль на потеху Сатане существует лишь до тех пор, пока человек не обретет сил, чтоб оттуда выбраться, выпорхнуть птичкой? Пока не отыщет рычага, чтоб эту живодерню перевернуть, разрушить, растоптать! А рычаг этот совсем рядом, надо только остановиться, задуматься, приглядеться – вокруг посмотреть да внутрь себя. Так что запомните одну простую истину. Праведник не боится, когда у него из-под ног уходит земля, ведь он всегда может опереться на небо!

– Когда же это все случится? Сколько лет нам еще ждать конца времен? – спросил Вадим, и на этот раз ему не удалось сохранить холодную беспристрастность. Любой расслышал бы в его голосе если не насмешку, то уж точно скептицизм.

– Ты, главное, жди. А то будешь без конца по кофейням заседать, пока не прошляпишь событие вселенского масштаба. Если, конечно, еще не прошляпил, – подыграл я Вадиму машинально.

Иван Евфимович посмотрел на меня, потом на Вадима, потом снова на меня. В моей голове промелькнула мысль о том, что старик все-таки не в себе и не стоит испытывать его терпение. В конце концов, кто знает – возьмет он ночью свой перочинный ножик для затачивания карандашей и постигнет нас участь, изначально уготованная слугам Антихриста.

– А когда все-таки начнется строительство ковчега? – сказал я, пытаясь хоть как-то разрядить обстановку, понимая, что этот вопрос звучит глупо и не к месту.

– Вы ничего не поняли. Оглянитесь кругом – мы уже в самом центре этой вселенской битвы! Антихрист даже не на пороге – он внутри вас! Вы сидите по своим домам и просчитываете, что вам делать завтра, что – через год, а что – через десять. Вот только Антихрист все эти ваши вычисления уже давно продумал и заранее рассчитал, куда вы пойдете и как поступите. Так он вами и помыкает! Лишь одна переменная в его вселенском уравнении не рассчитывается – вера и вытекающее из веры чудо! А потому он всеми силами старается эту переменную из мира выкинуть, – каждое слово, срывавшееся от губ разгневанного старика, уподоблялось орудийному выстрелу, а вся речь – канонаде. – Это Антихрист убедил вас, что можно быть героем и праведником, не страдая и ничем не жертвуя. Это он убедил вас, что вы – одинокие и беспомощные, безвольные песчинки перед ликом всепожирающего рока. В том, что есть лишь его закон, – рынка, общества, исторического прогресса – и этот закон всесилен. А вы и поддались!

Треск! Сильнейший треск раздался рядом – это молния ударила недалеко от обители. Она ударила так близко, что даже стены задрожали, а нас на несколько секунд оглушило безумным грохотом. Иван Евфимиевич выдохнул радостно и улыбнулся.

– А ведь здесь нет громоотвода, – задумчиво процедил Вадим и цокнул языком.

– Архистратиг шлет нам знак, – пробормотал старик себе под нос, рыская шальными глазами по потолку. – Из Града, затонувшего в небесной глади…

– Может, спать ляжем? – предложил я, пользуясь возможностью избежать продолжения беседы. – Нет у вас чего-нибудь наподобие матраса? – но старик меня игнорировал, продолжая осматривать обитель и довольно ухмыляться. – Иван Евфимиевич!

– Да-да! В углу, – голбешник наконец пришел в себя и указал на груду тряпья, среди которой в том числе угадывался и матрас. Такие часто встречаются в поездах и студенческих общежитиях, правда, не в столь плачевном состоянии. Местами порванный, не раз прожженный окурками, со множеством разводов – я надеялся, что от чая или кофе, – и пятен. Впрочем, чего еще можно было ожидать?

Матрас был один, нас – двое. Помимо прочего, в соседней комнате находился человек, от которого можно было ожидать чего угодно, и, посовещавшись, мы договорились спать по очереди, по два часа, предварительно бросив жребий. Вадиму выпало лечь первым. Он рухнул на импровизированное ложе, пожаловался на странный запах, исходивший от ватманов – мне тоже показалось, что они чем-то пропитаны, – и провалился в глубокий сон, который не могли разрушить ни завывание ветра, ни начавшая успокаиваться гроза, ни бормотание старика в соседней комнате. Я же, обреченный на временное бездействие, разглядывал многочисленные чертежи и вслушивался в то, как старик и его потусторонний друг «беседуют» на непонятном – по всей видимости, выдуманном языке. В какой-то момент старик показался в дверном проеме, и я насторожился. Но к нам Иван Евфимиевич не пошел, так и остался стоять боком, раскачиваясь взад-вперед, а потом запел протяжно:

От монотонного пения, накладывавшегося на общую усталость, меня тянуло в сон, но не покидавшее странное чувство, будто пространство внутри скита пронизано жуткой, неумолимой и в то же время бесстрастной силой, не давало провалиться в блаженное забытье.

Пропев несколько раз, Иван Евфимиевич хихикнул, еще какое-то время постоял на месте, тихо бормоча слова на неизвестном языке, затем встал на колени и принялся осенять себя двуперстным крестным знамением. Я внимательно наблюдал, как он водит руками, и не замечал, что черты окружающей меня реальности становятся все бледнее и невесомее. Ладонь поднималась вверх, уходила вниз, вновь вверх, вновь вниз, вверх… Явившись из недр подсознания, в голове возникло странное слово «кенозис»[20]. Ни понять что это, ни откуда это, мне не удавалось. В какой-то момент «кенозис» вытеснил остальной мир и, опершись о стену, я провалился в сладкую дрему. Во сне я увидел себя ребенком, сидевшим перед разноцветной юлой. Юла крутилась и не желала падать – требовалось лишь изредка подталкивать ее, что и делал малыш время от времени. Дитя – то есть я – было уверено, что юла – это и есть кенозис и заливалось чистым радостным смехом.

Проснулся от того, что почувствовал толчок в бок. Толкнул Вадим, чтобы разбудить меня – сам он еще лежал на матрасе и настороженно глядел перед собой. Я повернулся и увидел, что рядом, будто загипнотизированный, стоит Иван Евфимиевич, слегка пошатывается и пристально смотрит на меня. Сколько часов подряд он делает это?

– Все в порядке? – произнес я холодно, смиряя подступивший к горлу страх, и приготовился к тому, что старик кинется на меня.

– Это стоит у вас спросить! – гневно прошипел безумец и перевел взгляд на голые стены. Так и стоял несколько минут, а затем продолжил. – Вам не противно рабами ползать в грязи, гнить, тлеть, чадить, как потухшие свечи? Не противно, что в вашем мире так темно и убого?

– Темнее, чем здесь? – едва слышно прошептал Вадим, но старик услышал.

– Двойственна природа света. Не знал, что ли, что у Антихриста солнце черное? И чем больше сила его, тем чаще праведное находит приют во тьме и в катакомбах. Так бывало уже и раньше, но мы позабыли. Когда в стенах сего дьявольского амфитеатра проступят трещины, через которые польется свет Христа, тогда и выйдем из тьмы. Понимаешь теперь, заблудшая душа?

Вадим взбесился. Даже мне на несколько секунд передалась его ледяная ярость. Он съежился, как загнанный в угол зверь, посмотрел на старика свирепо, словно на заклятого врага, и негромко, но очень твердо произнес:

– А если нет ничего, кроме этого Колизея и его злого создателя? Если Бог зол? Если Он проклял нас и теперь смеется, как тот мальчишка, что поджигает муравейник забавы ради? Что если этот мир со всеми нашими страданиями и мучениями, со всеми нашими беспочвенными мечтами и напрасными надеждами нужен Ему лишь затем, чтобы избавиться от скуки? А может для чего похуже? Оглянитесь! Мир проклят. Человек проклят. Мы не можем выбрать, потому что каждый раз выбираем из одинаково проигрышных вариантов – вот какими мы созданы! Нас ужасает смерть, но и вечная жизнь для человека будет ужасна настолько, что в конечном счете он пойдет на самоубийство, лишь бы не страдать от вечной скуки в мире, исхоженном вдоль и поперек. Мы боимся свободы и строим себе рабство комфорта и стабильности, в котором начинаем задыхаться от нехватки свежего воздуха. Мы бежим от опасных крайностей, а в итоге находим, что жизни, сплошь состоящей из компромиссов, грош цена. Нас вечно тянет в центр, но оказавшись в нем, мы поворачиваем обратно, ища спасение на диких окраинах. И даже с теми, кого мы всем сердцем любим, мы вынуждены бороться! Мы прокляты и никто нас не спасет! Разве что добрый доктор ампутирует лишний кусок души, чтоб жилось полегче. Но как по мне, так это еще хуже. Уж лучше честно глядеть в глаза своей судьбе!

– Я не буду с тобой спорить, имярек. В мире Антихриста так мыслить – твое право. Но коли Бог зол и другого Бога нет, так повесели же Его, заставь расхохотаться. Будь Икаром и коснись крылом своим палящих лучей черного солнца! Или будь Беллерофонтом[21] и ворвись на Олимп к злому демиургу! Защекочи до смерти этого любителя похохотать. И если не приходил Христос, то пусть придет! И если не давал спасения нам, то пусть даст! И коли все, что ты говоришь – правда, то проклятье твое станет твоим благословением! Благословенны проклятые. Аминь! – и старик хлопнул в ладоши так громко, что у меня зазвенело в ушах. – Икар обжегся и упал на Землю. Пегас сбросил Беллерофонта по воле разгневанного Зевса, – произнес Вадим уже без злости. – А нам что делать? Тоже лететь вверх, пока не достигнем своего предела?

– Икар, Беллерофонт… Мало ли кто разбивался? Я вот давеча за водой ходил к реке, а там спуск крутоват больно. Так тоже чуть шею не свернул! – и Иван Евфимиевич хохотнул. – Что делать? Я о том вам уж битый час талдычу. Прорывать полотна антихристовых иллюзий, разрубать голубую твердь, что прячет от нас Истину – ледяную Бездну, в которой для свободного духа открыты все направления. Бездну, в которой не нужно основания ни для какого дела, а только воля к этому делу и вера. Взыщем небесного отечества! Ad astera! К звездам!

Впервые за наше пребывание в обители Иван Евфимиевич посмотрел на нас с приязнью, даже любовно, как смотрит дед на внуков-сорванцов. От такого мне сделалось неловко. А старик проговорил наставительно:

– Вам кажется, что в теперешнем мире люди по рукам и ногам скованы и что все их житие расписано до самого конца. И что вас это касается даже больше, чем остальных. Но у той свободы, у той воли, какая от Бога идет, природа такова, что свобода эта у каждого есть. Была она и тогда, когда о ней никто знать не знал, слыхать не слыхивал. Будет и тогда, когда о ней позабудут. Христос весть об этой воле принес! За то его и ненавидит вся эта погань, рать Молохова, жречество людоедское. Ненавидит и боится! Раньше исподволь гадила, а нынче в край осмелела. Теперича всякие ироды друг дружке хвастают, что отняли ту волю да себе присвоили. А лжепророки их витийствуют, объясняют, почему той воли не то что нет, а никогда и не было. Философы, ученые… Души обреченные! Врут и себя в своих же враках убеждают! Вот только есть та воля! Это дьявольских «свобод» нет и тогда, когда о них на каждом углу верещат, будто любой дурень ими с детства владеет, и они, дескать, священны и неприкосновенны. Ничего, пусть верещат – Дьявол горазд на выдумки, да против истинной веры его миражи бессильны.

Иван Евфимиевич довольно хлопнул в ладоши и вообще выглядел радостным и окрыленным. Он бросился пританцовывать, то уходя во мрак, то вновь возвращаясь на свет. Затем встал на пятку правой ноги и принялся вертеться вокруг своей оси, сначала медленно, потом все ускоряясь и ускоряясь до тех пор, пока мы уже не могли ясно увидеть черты его лица. Я бы удивился такой прыти, феноменальной для пожилого человека, но в тот вечер я не удивлялся уже ничему. Наконец, старик остановился, отдышался и спросил:

– Хотите, я расскажу вам миф иного мира? Того мира, который то ли был, то ли будет, то ли существует помимо нашего, параллельно или перпендикулярно, – и, видя, что мы в замешательстве, кажется, начал раздражаться. – Так что? Мне рассказывать?

– Поехали, – произнес я без энтузиазма.

– Говорят, в начале нашего мира было Ничто. Потом появился Свет, Тьма и боги. И однажды боги решили сотворить жизнь. Между ними разгорелся жестокий спор: одни говорили, что жизнь должна быть воплощением Тьмы, другие – Света. И не было этому спору конца, ведь не существовало еще времени. Эта точка именуется Великой Игрой, Игрой Света и Тьмы. Но даже богам наскучивают распри. В конце концов, самый нетерпеливый из них предложил выход. «Нам нужен Герой, который сделает выбор! Пусть Он ответит, чего в нас больше – Света или Тьмы?» – «Но откуда Его взять?» – «Пусть каждый отдаст по частичке себя». Долго они колдовали над своим детищем, и каждый пытался перехитрить остальных, добавить чуть больше себя и не дать то же самое сделать другим. Вновь и вновь вспыхивали споры, но, наконец, работа была закончена. «Сделай выбор!» – приказали боги. С одной стороны перед Героем открылась Тьма, родина хаоса и неизвестности, с другой – Свет, порядок изведанного и стройность логичного. И висели они над Бездной. Куда ни бросался Герой, всюду рано или поздно его обуревала тоска, и желал он иного. От Света уходил во Тьму, из Тьмы возвращался в Свет. В конце концов, и это богам надоело. Решили они уничтожить и Свет, и Тьму. Сбросить их в бездну. Узнав о таком, Герой проникся столь сильной печалью и горечью утраты, что вырвал свои жилы и связал из них веревку, один конец которой привязал ко Тьме, а другой – к Свету, а сам встал посредине так, чтобы держать веревку, не давая ни Свету, ни Тьме пасть в Бездну. Увидев такое, боги сперва разгневались, а затем восторглись. Веревку, которую Герой связал из своих жил, назвали Жизнью, а само слово «Герой» стало символом самопожертвования и расточения себя во имя Жизни, Света и Тьмы. Расточив себя, Герой стал Богом. Так и родился наш мир!

Пророки всегда отчасти безумны. Не всегда – отчасти. Так, перед тем как начать властвовать, некоторые вожди умирают. Порой по несколько раз. Их раздробленные на куски, измученные души не разрушаются окончательно лишь оттого, что власть, преобразованная в некое экстатическое чувство, вновь собирает их воедино. Власть обладает магическим свойством магнетизма. Такой магнетизм направлен как вовнутрь, так и вовне: вождя сохраняет в известном здравомыслии, а толпу вводит в религиозную эйфорию. Какую природу имеет эта власть? Хочется думать, что горнюю. Ведь пророков, шаманов и повелителей, которых власть обошла стороной, скучные мещане причисляют к когорте умалишенных.

Подобно тому как тоталитарная власть иррационального сознания вновь и вновь собирает куски раздробленной души, бросая ее на самые дерзкие цели, действуют и сами вожди в отношении народов. Они собирают массы, состоящие из самых разных и зачастую противоположных элементов, чтобы затем, воспламенив новой верой сердца, позвать за собой и перевернуть мир. Глупцам кажется, что пророков всегда мало, их можно пересчитать по пальцам: Будда, Моисей, Иисус, Мухаммед, Робеспьер, Ленин, ██████… Но один из пророков стоял передо мной и, несмотря на его оборванный вид и окружающую разруху, я различал некоторые знакомые черты и даже отголоски истинного величия.

Я не сразу понял, что произошло после монолога. Сперва я смотрел на экзальтированного старика, ловил его взгляд, маниакальный и обольщающий новой верой. Его верой. Затем раздался грохот, треск такой силы, что мне заложило уши. С полминуты я вообще ничего не слышал, видел лишь искаженное от ужаса, окровавленное лицо Вадима и застывшую гримасу безумца, все такую же восхищенную и довольную. Затем почувствовал слабые удары, посыпавшиеся на меня дробью, и понял, что сверху падают опилки, мелкие камни и горящие доски. В комнату ворвался ветер, сырой и промозглый, устраивая вихрь из бумаг, разбросанных на полу, поднимая их в воздух и сдувая в углы.

– Молния! В нас попала молния! – слух начал возвращаться, и я смутно расслышал крик Вадима.

– Молния! Мы попали в молнию! – весело воскликнул Иван Евфимиевич, не выходя из экстатического транса. – Хорошо сгореть в намоленном месте! Отсюда – прямиком к Господу на пир!

Наконец слух вернулся полностью. Кажется, я был в порядке. Вадим тоже приходил в себя – отлетевший камень слегка раскроил ему бровь. В горле запершило, в нос ударил запах гари – помещение стремительно наполнялось дымом. Горела крыша и обрушившиеся доски, из-за сильного ветра огонь перекидывался на чертежи, неестественным образом воспламенявшиеся друг от друга прямо в воздухе. Счет шел на секунды. Минута промедления, и мы оказались бы в ловушке. Только старик сохранял прежнюю бодрость. Все такой же веселый, пританцовывая, Иван Евфимиевич исчез с наших глаз, скрывшись в языках пламени и клубах дыма.

Вставая, Вадим сгреб в охапку целую груду чертежей, отнесенных в его сторону, и с хрипом и проклятиями двинулся к выходу. Я тоже схватил несколько попавшихся под руку, но один из них уже горел. Прежде чем я успел его отбросить, пламя лизнуло руку. Боль, тысячами маленьких раскаленных игл впиваясь в кожу, пришла позже осознания. Вскрикнув, я тоже бросился к двери. Споткнулся. Кто-то схватил меня за плечо, помогая встать. Вадим. Снова к выходу, кашляя и задыхаясь в задымленном здании.

Свежий воздух. На востоке рдели первые лучи рассвета, по небосводу вальяжно плыли силуэты последних туч. За спиной горел скит, разнося за километры вонь чада, безумной пляской пламени отражаясь в наших глазах. Одной рукой ощупывая разбитую бровь, другой держась за грудь, откашливался рядом Вадим. Голова закружилась. Я тоже угарел и присел на корточки, почти не замечая, что рядом, с радостными воплями и хохотом, пляшет горе-пророк, уподобляясь тем самым ребенку, попавшему на новогоднюю елку. На лице его не было ни малейшего намека на уныние. Будто случилось что-то, чего он давно ждал, но никак не отваживался в этом признаться.

– Это все, что мы смогли спасти, – произнес я, указывая на ватманы, грудой лежавшие на отсыревшей земле.

– Пусть горит! – старик не горевал. В ските тем временем догорали труды, на которые Иван Евфимиевич потратил годы. – Пусть горит! – воскликнул он снова и с хохотом забросил в огонь спасенные чертежи. – Что значит это жалкое строение, эти жалкие планы, этот жалкий Антихрист? Что значит моя жизнь? Что это в сравнении с Господом, с шелестом палой листвы, с чистотой горных ручейков? Думаете, молния подожгла здание? Нет! Это я! Это я! Это мы! Это наши души, собранные вместе, воспламенились. Огонь как жизнь, имеет правило передаваться – от клочка к клочку, от уголька к угольку, от сердца к сердцу! В огне – жизнь! – и голбешник вновь бросился к горящему скиту, танцуя, смеясь и радуясь, как малое дитя, и в конце концов скрылся из виду.

Мы хотели убраться из этого гиблого места на рассвете, но провозились почти до обеда, в итоге решив вернуться на станцию. Искали останки в догоревшем остове здания, пытались найти старика в окрестностях, долго бродили по роще, окликая то его, то Михаила. Напрасно. Юродивый старик исчез, как появился. Может, и правда рванул прямиком к Господу, чтобы вернуться, сверкая доспехами, с небесной ратью под водительством Архангела Михаила?

В целом произошедшее напоминало коллективную галлюцинацию, и лишь сгоревшее здание, несколько опаленных чертежей, испорченная одежда и легкий ожог на моей руке говорили об обратном. Кажется, будто тогда и я, и Вадим, не сговариваясь, дали себе зарок не вспоминать о случившемся, выкинуть из головы, словно ничего и не было. Несмотря на это, мы оба навсегда запомнили странного деда, хотя каждый и гнал от себя мысли о случившемся. Не знаю, так ли это на самом деле, но мне кажется, что именно встреча с Иваном Евфимиевичем – то ли лесным духом, то ли пророком – предопределила во многом те события, речь о которых пойдет дальше. По крайней мере, она заставила меня вновь обратиться к вопросам, которые глубоко в душе я поднимал и раньше, не находя или боясь дать окончательный ответ, отступая перед необходимостью сделать выбор.

В Москву возвращались молча. Вадим за все это время не проронил ни слова. Не проронил бы и я, если бы в кармане не зазвонил телефон.

– Вечер добрый, – вальяжно протянул голос в трубке. – Макар Буровой? Нет, меня вы не знаете, но у нас есть общий знакомый, Илья Носов. Позвольте представиться, Ярослав Матыльков…