Читать книгу Белая метель. Жизнь за свободу - Владимир Положенцев - Страница 2

Состав дернулся и наконец-то потянулся, скрепя всеми своими суставами, с узловой станции. В вагоне было душно и смрадно. Кричали дети, ругались между собой мешочники и солдаты. В Конотопе их набилось особенно много. Без погон, злые, кто-то с ружьями. То ли дезертиры, то ли перемещаются по какому-то делу. А какое теперь у них дело, кто ими командует? Новый большевистский главковерх Крыленко, этот государственный изменник? На его совести смерть генерала Духонина – честного, порядочного офицера. Николай Николаевич твердо сказал большевикам «нет», когда те по телефону потребовали немедленно начать мирные переговоры с австро-германским командованием. Собирался перенести Ставку Верховного главнокомандующего из Могилева в Киев да не успел. Вот такая же солдатня сначала застрелила, а потом разорвала в клочья его уже бездыханное тело.

На верхней полке купе 2-го класса, а теперь и не поймешь какого, тихо вздыхал и томился этими мыслями довольно полный, небритый человек. Небольшие пепельные усики и такой же еле пробивающийся пушок на голове, слиплись от пота. Одет он был в серый, обрезанный до колен армяк, какие носят спившиеся ямщики, короткие с бахромой, перештопанные штаны грубого сукна. На ногах – раскисшие, со сбитыми гвоздями на подошве, еле державшимися каблуками, сапоги. Человек как человек, каких теперь много носит лихим ветром по России. Да только опытный глаз сразу бы смог различить несоответствие между его простой, потрепанной одеждой и лицом. Нет, в нём не было ничего особенного- нос обычной славянской картошкой, выпирающий, большой лоб, вроде бы нерешительный, мягкий подбородок, словно извиняющиеся за все сразу взгляд. Но в лице присутствовала та вдумчивость и грусть, какая бывает только у людей образованных, умных и занимающих в обществе достойное место. А еще располагающая к себе доброта и заметная порядочность. Отставной директор гимназии или смотритель благотворительного заведения.

Мужчина перевернулся на спину, положил руку на покрывшийся болезненной испариной лоб. Едкий, тяжелого запаха пот, жег веки и виски. В груди давило, горло сжало спазмами. И не поймешь то ли от духоты, то ли от безысходности. Конечно, не все еще потеряно, еще можно призвать Россию к разуму, пусть насильно. Для того и едет на Дон. Но всё это напоминает какой-то дикий спектакль в провинциальном театре. Ужасные декорации, немыслимые актеры. А, главное, какой финал этого спектакля? Удивительно как всё так вмиг перевернулось. Послушные, добрые люди, истово молившиеся денно и нощно богу, превратились в сущих демонов. Безбрежная ненависть и к человеку, и к идеям. Значит, был вековой нарыв, который прорвали большевики. Они ли? А ведь и он, тогда в феврале, стоял у хирургического стола и размахивал над больной империей обоюдоострым скальпелем. Но можно же было обойтись без ножа. Это понятно теперь, когда уже навалилась беда. Нет, не беда, катастрофа. Ошибки, сплошные ошибки. И нерешительность. И обман. Керенский позвал летом генерала Корнилова разогнать большевиков. Но послушал Львова. Тот наплел ему, что Лавр Георгиевич вместе с ними повесит и его. И вместо напора, генерал сдался. А вместе с ним и остальные. И он сдался. Сидели в Быховской тюрьме, как тетерки на току, когда надо было действовать. Где теперь Лавр Георгиевич, доберется ли до донской земли? Один ротмистр в Конотопе говорил, что видел Лавра Георгиевича. Мол подошел какой-то хромой, заросший бородой старик, спросил – с ним ли полковник Гришин? Тот ответил «да» и дед немедленно скрылся в толпе с котелком кипятка. «Но я Лавра Георгиевича сразу признал, – заверял ротмистр. – Вместе в окопах, почитай, несколько лет сидели». Но можно ли верить ротмистру, жив ли ещё генерал? Теперь каждый пребывает в призрачном, придуманном им мире. Ничто не реально, только смерть.

«Под Брежезанами нас офицеры продали, – говорил какой-то солдат в купе. Сверху мужчина мог видеть только верх его заломленной на затылок военной шапки, повязанной красной лентой. – Немцы наступать, а они деру, нас побросали да еще мосты за собой спалили». «Офицерьё такое, Лукьян, – поддакнул другой. – Никакой им веры, одна пакость. Теперь, говорят, на Дону собираются. Хотят Троцкому с Лениным пику вставить». «Куда им теперь, Семён. – Только и большевикам-то не знаешь как верить». «Землю обещают». «Обещал петух золотое яйцо снести».

Солдаты внизу захохотали, задымили кто махоркой, кто австрийскими сигаретами. Мужчина обхватил горло, чтоб не раскашляться. Повернулся на бок к стенке. Слушать солдатские разговоры было уже невмоготу. До этого они обсуждали бога, кайзера Вильгельма и царя Николая. Все трое, как выяснилось, предатели и никчемные существа. От их слов было и смешно, и страшно.

«За Корнилова тоже обещают, – заговорил снова Семён. – Я давеча на станции плакат видал. Генерал де бежал из Быхова с парой сотен текинцев, ну с джигитами». «Того сразу на перекладину», – сказал Лукьян. «Да ты слушай. Военно-революционный комитет призывает к его задержанию. За поимку награда». «Сколько?» «А я знаю? Там не написано. Уж верно не обидят. Железнодорожникам велено строго проверять поезда». «Уж они проверят. Никакого порядку. Сутками на полустанках топчемся».

На словах о Быхове человек на верхней полке сжался. Ведь не только Корнилова-то ищут. Всех сидельцев. Хорошо, что Николай Николаевич Духонин выпустить из тюрьмы успел, а так бы его горькая судьба и остальных постигла.

«Поймать Корнилова было бы славно. А лучше Керенского», – опять заговорили солдаты. «А еще лучше обоих, жирнее навар будет».

Опять дикий хохот и одобрительный топот ног, словно в вагон ворвался табун лошадей. «Чем черт не шутит, может, кто из них в нашем поезде едет. Дорога на Дон тут. Вон, морда лежит, полдня башки не поднимает».

Кто-то толкнул мужчину в спину. Он сжал в кармане револьвер. Кажется, в нём три патрона. Два в этих тупых скотов, один в себя. Обернулся, свесил голову:

– Что вам, товарищи? – спросил как можно спокойнее, но голос получился хриплым, с надрывом.

Солдаты, а их в купе оказалось человек десять, уставились на мужчину. Среди них были два матроса. На одном, пожилом, поверх бушлата -широкая кожаная портупея с большой, отчего-то пустой кобурой. «Соль он в ней что ли носит?» – подумал пассажир в армяке. Другой, совсем еще салага, был в летнем, лёгком кителе, белой бескозырке с синими лентами. «Раздели пьяного, или зимнюю форму в карты проиграл, – решил он. – Возможно, просто красуется, молоко еще на губах не обсохло»

– Не похож, – сказал салага. – Керенский да не тот.

Солдаты загоготали.

– Ты кто такой? – спросил пожилой моряк.

– Помощник начальника перевязочного отряда Александр Домбровский. Поляк, – ответил мужчина. – Из Смоленской губернии.

Сказал и прикусил мысленно губу: почему из Смоленской? Нервы. Надо держать себя в руках.

– Что-то рожа у тебя больно круглая для доктора, – сказал молодой матрос. – Поди, раненых объедал. А сапоги шикарные, царские. Махнёмся? Ха-ха.

Моряк продемонстрировал свои кожаные офицерские сапоги:

– Одному высокоблагородию жали. Ха-ха.

– Поляк из Смоленской губернии? – зацепился за слова Александра худой, желтолицый, словно от туберкулеза, солдат в широкой, явно с чужого плеча шинели. На рукаве зияла круглая дырка от пули. В ногах у него стояла трехлинейка.

– Жена Ксения из Смоленска, – соврал Домбровский. – У неё жил.

Сволочи, мародеры, – зло подумал он.

– Куда ж бабу свою подевал? В лазарете на спирт обменял? Ха-ха.

– Где-то я тебя встречал, – встал с лавки, приблизил к Александру свое обветренное, в крупных прыщах на щеках лицо, пожилой моряк. Почесал грудь под матроской. От него пахло чесноком и гнилыми зубами. Его кобура раскрылась еще больше, из нее выпал кисет. Но он даже не заметил этого. – В сентябре в Бердичевскую тюрьму вместе с комиссаром Иорданским генералов-корниловцев вез. Потом их в Быхов перевели. Ты не из тех ли офицериков? Недаром революционный комитет воззвания развесил, по поездам беглых генералов ловить. Кажется, видел тебя. Только, вроде, ты с бородой был. Нет? А ну сползай, разберемся.

Домбровский похолодел. Он моряка не помнил, мало ли конвоиров тогда сменилось. Это конец. Черт принес этого морского волка. В разных передрягах побывал, но здесь шансов нет, не вырваться. Ну пусть хоть некоторые из этих скотов перед смертью поймут, что судьба их напрасно с ним свела.

Начал взводить в кармане курок револьвера. Но тут медленно ползущий поезд дернулся, остановился.

– Что за…, – выругался моряк.

Молодой матрос стал вглядываться в пыльное окно, но в вечерних сумерках и тумане ничего разглядеть не смог. Вскоре в тамбуре послышались голоса. «Сюда заноси, да осторожнее, не стукни головой-то».

У купе, с давно сломанной дверью, появились трое человек в кожанках. Они несли на шинели раненного. Голова – в кровавых бинтах. Перевязана была и грудь какими-то тряпками прямо поверх черной авиационной куртки.

– Давай сюда, что ли.

Солдаты встали, освободили место на правой лавке.

– Комиссар наш, товарищ Эйдгер погибает. Срочно в станицу надо. Здесь врачей нет. На лошадях растрясем, не выдюжит.

Поезд на редкость мягко тронулся.

– Как это нет? – ухмыльнулся пожилой матрос. – Вона доктор, вроде, на верхней полке от безделья томится. Или ты не доктор?

Домбровский понял, что это его шанс.

Спустился вниз:

– Коротко и ясно опишите что за ранение.

– Трех офицеров на Верхней балке остановили, – начал объяснять один из «комиссаров». Ну документы у них…

– Подробности оставьте. По делу.

– Ну, по делу… Короче, один за шашку, другой за наган. Успели, падлы, махнуть и выстрелить. Мы их, конечно, порубали, а товарищ Эйдгер… Я помощник комиссара товарищ Линдгерс.

– Так. Все отсюда вон. Останьтесь только вы, – Домбровский указал на Линдгерса и пожилого матроса. – Найдите спирта или самогона.

– У кого самогон! – закричал один из затянутых в кожу комиссаров, побежал по вагону. Остальные быстро вышли.

– Окно приоткройте, духота невыносимая.

Это указание Александра выполнил матрос.

С комиссара сняли бинты, раздели. Он был в сознании, но говорил что-то бессвязное. Из его слов можно было разобрать только часто повторяемое: «… на свете много чего хорошего…» В лысой, как коленка голове, рана оказалась неглубокой, шашка содрала только часть скальпа, почти не повредив черепа. И с пулей «повезло». Она застряла во втором справа ребре, частично раскрошив его, но не сломав. Видно, смягчила удар пули, которая шла по касательной, авиационная куртка из плотной кожи.

Вскоре принесли штоф самогона. Сначала Домбровский обработал им раны, потом попросил у солдат нож. Ему дали австрийский трофейный с костяной ручкой. На смоченной самогоном и подожженной тряпке прокалил лезвие, а затем ловко подрезав часть тканей раненого, выковырял из груди смятую пулю. Она упала на пол, закатилось под лавку. Ее тут же достал товарищ комиссара, положил в карман.

Домбровский влил в рану самогона. Эйдгер закричал. Его прижали к лавке. Теперь поляк попросил солдат раскурить сигарету, прижег ею кровоточащее отверстие в груди. Комиссар на этот раз взвыл, дернулся несколько раз всем телом, затих.

– Не помер? – спросил матрос.

– И нас с вами переживет, – ответил Александр.

Разорвал на себе нижнюю рубашку, перебинтовал плотно комиссара.

– Рану на голове зашить надо, – сказал поляк. – Найдите иглу с нитками.

Довольно быстро принесли и то, и другое. Домбровский велел матросу стягивать на голове кожу, а сам быстро принялся широкими стежками сшивать её нитками. Когда закончил, обработал самогоном, перевязал. Во время этих процедур Эйдгер не издал ни единого звука. После открыл вполне осмысленные глаза: «Спасибо, товарищ». «Живите долго и счастливо», – ответил Домбровский.

Ему крепко пожал руку Линдгерс:

– Мы очень вам благодарны, товарищ. У меня нет с собой денег, но вот.

Помощник комиссара достал из кобуры револьвер, протянул Александру:

– Возьмите, от всего сердца, товарищ. Вижу, вы попали в переделку, одежда на вас потрепанная, а лицо… из дворян?

Отпираться было бессмысленно, Домбровский кивнул.

– Это даже хорошо, – неожиданно сказал Линдгерс. – Революция должна сплотить всех, только тогда мы построим новый мир.

На ближайшей станции комиссары вышли. Александра отвел в сторону пожилой матрос:

– Вот что, Домбровский. То, что ты красного комиссара подлечил, конечно, хорошо. В переделку попал? Только исподнее на тебе, которое ты на бинты рвал, чистое, генеральское. Я, брат, в этих делах ушлый. И ты, я смотрю, не промах. Так вот не промахнись в другой раз. Следи за маскарадом. Езжай с миром куда тебе надо, но мой тебе совет- ежели надумаешь с большевиками воевать, больше мне на пути не попадайся. Не пощажу. Знаю, коммунисты обманут народ. По- другому на Руси не может быть. Вам генералам, дворянам и помещикам в феврале дали шанс, но вы его профукали и нет вам более никакой веры. Теперь праздник толпы. Народ устал от духоты. Он хочет подышать очередным сладким, каким еще никогда не бывало, обманом. Хоть немного. Как кокаином, а там… все одно пропадать.

Краска залила лицо Домбровского, он забрался на свою верхнюю полку, отвернулся к стенке. Более его никто не тревожил, а он думал: это до какого же отчаяния нужно дойти, чтобы ради минутной эйфории сознательно идти на плаху. Вот ответ на то, почему всё происходит. Духота. Как там у Пушкина: «…чем триста лет питаться падалью…» Да, прорвало Россию. У того же Александра Сергеевича: «… обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад». Да, мы, генералы, скинув царя, ничего не смогли предложить взамен. А когда поняли, что Керенский и Советы ничтожество, не смогли справиться и с ними. Грош нам цена. И теперь ради очередного кокаинового опьянения черные массы пойдут на все, не остановятся ни перед чем. А, значит, почти невозможно их будет победить. Линдгерс сказал- революция должна сплотить всех, только тогда мы построим новый мир. Может, он прав и незачем вступать в битву с большевиками? Нет, всё это лирика. Сегодня я вылечил комиссара, в этом есть символичность. Нужно вылечить всю Россию как бы она этому не сопротивлялась.

За Таганрогом в вагоне почти никого не осталось. Только двое солдат.

Поляк примостился у окна на нижней полке, задумчиво смотрел на пробегающие мимо пустые от листвы тополя. Туберкулезного вида солдат, что сидел рядом, дернул его за рукав:

– А ведь и мне ваше лицо знакомо. Кажется, видел вас в прошлом году на Румынском фронте, во второй дивизии.

Солдат подчеркнуто называл Домбровского на «вы».

– Ошиблись, любезный, – спокойно ответил Александр.

Служивый хмыкнул, но больше вопросов задавать не стал, только весь оставшийся путь постоянно на него косился.

И вот наконец Ростов. До Новочеркасска, куда и держал путь Домбровский, рукой подать. Встретились на перроне со штабс-капитаном Чунихиным, который ехал в соседнем вагоне. С ним вместе сидели в Быхове. Чунихин был одет то ли деревенским коробейником, то ли разорившимся лавочником. На ногах его и вовсе не было сапог. Обувью ему служили берестяные лапти и грязные обмотки.

– Ну как вы? – спросил штабс-капитан.

– Замечательно, – ответил Домбровский. – Успел по дороге извлечь пулю из большевистского комиссара и узнать истинную причину нынешней вакханалии от революционного матроса. Духота.

Чунихин удивленно вскинул брови:

– Вы здоровы?

– Вполне. Правда, от жуткого смрада в поезде до сих пор в груди сжимает. Но это пустяки. Мы на Дону. Слава богу, он еще не во власти черни.

Мимо проходили солдаты из купе. Домбровский их окликнул. Поманил пальцем туберкулезника:

– А ведь вы правы. Мы с вами могли видеться в 16-ом году на Румынском фронте, только наряд на мне был совсем другой.

– Неплохо бы перекусить, Антон Иванович, – сказал Чунихин поляку. -Здесь неподалеку был великолепный ресторанчик Жовтовского.

– Идемте, штабс-капитан, – охотно согласился Домбровский, которого почему-то назвали Антоном Ивановичем. – Кстати, нате вам наган, два мне карманы тянут.

Чунихин засунул револьвер за веревочный пояс. Здесь опасаться было нечего.

Солдат открыл рот, выпучил глаза. Да так с разинутым ртом и смотрел вслед направившимся в ресторан ободранцам. Потом прошептал: «Это ж Дени-икин…»

Вместо мелкого дождя, полетели снежинки. Белая метель только начиналась.