Читать книгу Мысль превращается в слова - Владимир Шемшученко - Страница 9

1

Проскакал по степи

         чёрный всадник на красном коне,

И ворвался огонь в белоснежные юрты аула,

И никто не ушёл, и расплавилось солнце в огне,

И крылатая смерть на корявых ветвях саксаула

Наблюдала, как дети

         от сабельных корчатся ран,

И пришли корсаки[1],

         чтоб обгладывать лица и ноги,

И не слышал Аллах

         материнского вопля: «Аман[2]!»

И стоял безответным вопросом сурок у дороги,

И луна не взошла, и ушёл конармейцев отряд,

И вернулись в аул,

         подвывая от страха, собаки…

Не ходи к роднику – не вода в нём, а памяти яд,

И не трогай руками росою омытые маки.

2

Когда лязгнет металл о металл,

И вселенная вскрикнет от боли,

Когда в трещинах чёрных такыров,

Словно кровь, запечётся вода, —

Берега прибалхашских озёр

Заискрятся кристаллами соли,

И затмит ослабевшее солнце

Ледяная дневная звезда.

И послышится топот коней,

И запахнет овчиной прогорклой,

И гортанная речь заклокочет,

И в степи разгорятся костры, —

И проснёшься в холодном поту

На кушетке под книжною полкой,

И поймёшь, что твои сновиденья

Осязаемы и остры.

О, как прав был строптивый поэт —

Кузнецов Юрий, свет, Поликарпыч,

Говоря мне: «На памяти пишешь…

(Или был он с похмелья не прав?)

Хоть до крови губу закуси —

Никуда от себя не ускачешь,

Если разум твой крепко настоян

На взыскующей памяти трав.

От ковыльных кипчакских степей

До Последнего самого моря,

От резных минаретов Хорезма

До Великой китайской стены, —

Доскачи, дошагай, доползи,

Растворяясь в бескрайнем просторе,

И опять выходи на дорогу

Под присмотром подружки-луны.

Вспомни горечь полыни во рту

И дурманящий запах ямшана,

И вдохни полной грудью щемящий

Синеватый дымок кизяка,

И сорви беззащитный тюльпан,

Что раскрылся, как свежая рана,

На вселенском пути каравана,

Увозящего в даль облака…»

«Не ради красного словца…»

Не ради красного словца

Я выползаю из окопа —

Со мной герои Перекопа

И тень убитого отца.

Я гражданин не той страны,

Которую навяжет всякий…

Когда я сдохну здесь, собаки

Завоют с русской стороны.

«Коль написано на роду…»

Коль написано на роду

В Петербурге мне быть поэтом,

Не воспользуюсь я советом:

Да пошёл ты в Караганду!

Жил я бражно. Плавил руду.

Не облизывал вражьи миски.

И не крал у детей сосиски

В «перестроечную» страду.

С бабой русской живу в ладу.

Народились дети и внуки.

Я бы вырвал по плечи руки

Тем, кто сбросил с Кремля звезду!

«Недоброе дело, ведя молодых за собой…»

Недоброе дело, ведя молодых за собой,

Налево глядеть, а затем,

         с полдороги – направо.

Ах, крутится, вертится, падает шар голубой…

Займи мне местечко в аду,

         мой герой Окуджава.

Ты принял свободу,

         как пёс от хозяина кость –

Идущий на Запад, теряет лицо на Востоке.

С тех пор разъедает мне душу обида и злость.

Осудят меня лишь за то, что пишу эти строки.

Над Питером чайки.

         Норд-вест гонит воду в Неву.

Грядёт наводненье,

         и сфинксы мне дышат в затылок.

И радостно мне, что не держит меня на плаву

Спасательный плот

         из пустых поминальных бутылок.

«Донос. ОГПУ. Расцвет ГУЛАГа…»

Донос. ОГПУ. Расцвет ГУЛАГа.

Руби руду! Баланду съешь потом…

Мой дед с кайлом в обнимку – доходяга.

А я родился… в пятьдесят шестом.

Война. Концлагерь. На краю оврага

Эсэсовец орудует хлыстом…

Отец с кайлом в обнимку – доходяга.

А я родился… в пятьдесят шестом.

Орёл двуглавый. Гимн. Трёхцветье флага.

С нательным в новый век вхожу крестом.

Бескровно под пером скрипит бумага,

Ведь я родился… в пятьдесят шестом.

Соловки

1

Увели их по санному следу,

Возвратились – забрали коня.

Ни отцу не помог я, ни деду,

Вот и мучает память меня.

Хватит, сам говорю себе, хватит.

Раскулачили – значит, судьба.

Только пусто в душе, словно в хате,

По которой прошлась голытьба.

Нынче всякий и рядит, и судит,

Прижимая ко лбу три перста.

Дед с отцом были русские люди —

Ни могилы у них, ни креста.

За отца помолюсь и за деда,

И за мать, чтоб ей легче жилось —

У неё милосердье соседа

На разбитых губах запеклось.

2

Плывёт над снегами луна,

Как Слово, что было в начале…

А где-то уже – весна

С подснежниками и грачами.

А где-то сосулечья звень…

А где-то на лицах веснушки…

И реки наполнены всклень

Водой из небесной кадушки.

И скачет апрель на котах,

Охотясь на кошек глазастых.

И женщины тонут в цветах —

И больше всё в белых и красных!

И в храмах негромко поют,

Воскресшего днесь воспевая…

И я здесь не праздно стою,

А крестик в руках согреваю.

«Крикливее стали вороны, и тени длиннее…»

Крикливее стали вороны, и тени длиннее,

И солнце сегодня – точь-в-точь! —

         заржавевший пятак.

Но осень в Дивееве – осеней всех осеннее —

Мне на слово можно не верить, но именно так.

Она голенаста, сутула – почти некрасива.

(Под небом дырявым— откуда иные слова?)

Она, как с похмелья жестокого дюжина пива:

С утра – помогает, к обеду – кувырк голова!

Да что голова, если всё естество наизнанку?!

А осень меня допивает по строчке – до дна!

Чтоб ветер пустого – меня! —

         как консервную банку,

Таскал по дороге, которой названье – страна.

Чтоб било меня, колотило, секло и трепало

За то, что ввязался в словесную эту игру…

Но я всё равно оглянусь на ступеньках вокзала,

Слезами заплачу и смертью тогда не умру.

«По чёрному – белым, по красному – чёрным…»

По чёрному – белым, по красному – чёрным

Рисует мой сын… Содрогнулась душа…

За всё, что мне раньше казалось бесспорным,

Сегодня не отдал бы я ни гроша!

Усилием воли себя возвращаю

Туда, где ходил по песку босиком,

И жизнь прожитую в песок превращаю,

И рваный башмак наполняю песком…

Хоть смейся, хоть плачь —

         Провиденье пристрастно

И в Санкт-Петербурге, и в Караганде…

По белому – чёрным! По чёрному – красным!

Услышь мя, Идущий ко мне по воде!

Караганда

Дождь прошёл стороной,

         и вздохнул терриконик —

Сводный брат нильских сфинксов

         и сын пирамид.

Смерч подбросил листву на беспалых ладонях,

Зашвырнул чей-то зонтик на мой подоконник,

И умчался в притихшую степь напрямик.

Вечер сыплет крупу антрацитовой пыли

На усталых людей, доживающих век.

Город мой, ведь тебя никогда не любили,

Твои сказки похожи на страшные были,

И кровит под ногами карлаговский снег.

Утопает в грязи свет немытых окошек,

Ночь троллейбусу уши прижала к спине.

Город кормит с ладони остатками крошек,

Прячет в тёмных дворах издыхающих кошек,

А собачники утром приходят ко мне.

На сожжённую степь, на холодный рассвет

Дует северный ветер – гонец непогоды,

На дымящие трубы нанизаны годы…

В этом городе улицы в храм не приводят.

Да и храмов самих в этом городе нет.

Подранок

Юность в отчем краю бесшабашной была —

Наше вам… из карлаговских мест.

Я из дома ушёл, закусив удила,

А очнулся – трелёвка окрест.

Я погнал своё время, пустил его вскачь —

Эка невидаль – лесоповал! —

Ел подёнщины хлеб, пил вино неудач,

Протрезвившись, ещё наливал.

Жил в полярных широтах, где лыком не шит

Каждый первый, кто ставит вопрос…

И узнал, что назойливый гнус не звенит,

А глаза выедает до слёз.

Я бы мог там безбедно прожить много лет,

У чужого пригревшись огня,

И закат бы сумел принимать за рассвет,

И никто не стрелял бы в меня…

«Любил я блатные словечки…»

Любил я блатные словечки

И драки – квартал на квартал.

И жизнь не плясала от печки,

А волчий являла оскал.

Горячий привет космонавтам!

Такими гордится страна!

А я по заброшенным шахтам…

И было мне имя— шпана.

На сцене актёр, но не зритель:

Спектакль, продолжение, срок…

Хвала тебе, ангел-хранитель,

За то, что не уберёг,

За то, что незримая сила

Меня приковала к столу,

За то, что дружков уносила,

В ближайший пивняк на углу,

За… что мне нелепая доля

В стихах плавить воск и металл?

Была бы на то моя воля —

Ни строчки бы не написал!

«Опять вы мне снитесь, друзья-почемучки…»

Опять вы мне снитесь, друзья-почемучки —

Вы мне докучали, и я не забыл…

Я целому классу чинил авторучки,

И вкус фиолетовых помню чернил.

Лиловые пальцы, лиловые губы…

Девчоночье вредное, злое: хи-хи…

А я был хорошим, а я был не грубым —

Я тайно писал для Маринки стихи.

Но классная наша, она же – учиха —

Меня выставляла… И делу конец.

Я крышку на парте отбрасывал лихо!

А в школе работали мать и отец…

А пончик с повидлом! За восемь копеек!

(Простите, друзья, – захлебнулся слюной…)

А лазов-то было, лазков и лазеек!

И нож перочинный – у каждого свой.

Мы бились нещадно, носов не жалели

За первое место в пацанском строю.

Мы «Взвейтесь кострами…» отчаянно пели.

А если вдруг кто-то орал: «Наших бьют!»…

Да я понимаю, что время другое,

И времени детские души под стать.

Но есть ли у них то, своё, золотое,

Чего не купить, не урвать, не продать?

Они не мечтают о сладкой конфете,

У каждого – куртка, у каждой – пальто.

Хорошие, чистые, умные дети…

А пёрышком «спутник» не пишет никто!

Неподсуден

Я не страдаю от режима

И не меняю баш на баш.

Пишу без всякого нажима:

Я экономлю карандаш.

Меня не били смертным боем

За дилетантские стихи.

Меня водили под конвоем

За настоящие грехи.

«А всё начиналось просто…»

А всё начиналось просто:

Мы шли с похорон отца.

Мой брат – он такого же роста,

Лишь резче черты лица…

Он тоже недавно умер,

Сгорел на моих руках…

С тех пор телефонный зуммер

Прописан в моих строках.

И третья смерть не отстала,

Медлить – удел живых.

Я молча прошёл три квартала.

Три года – и нет троих.

И дома, в сумраке стёртом,

Лишь я остался да мать.

Молчали.

         Кто будет четвёртым?

И стыдно теперь вспоминать…

«Не верь, не бойся, не проси…»

Не верь, не бойся, не проси…

А я просил, боялся, верил.

Не я, не я подобен зверю,

А тот, кто это разгласил.

Меня не надобно любить —

Нет ничего во мне такого.

К вопросу – быть или не быть —

Я отношусь весьма хреново.

Я в детстве дрых без задних ног,

За день набегавшись по крышам.

Никто не звал меня – сынок,

Но мой почтарь летал всех выше.

Клешата – только шире плеч!

Дружить – с тамбовским

         рыжим волком!

Я изучал родную речь

По синим лагерным наколкам.

И небо было – голубей!

И свист – на запредельной ноте!

Не вы гоняли голубей,

Но вы – поймёте…

«Снятся мне по ночам человекособаки…»

Снятся мне по ночам человекособаки,

Что меня убивали у всех на глазах.

Снятся мне по ночам иссык-кульские маки,

Прибалхашские степи да старый казах,

Тот, который не выдал толпе иноверца

И не смог на прощание вздоха сдержать…

Просыпаюсь от боли, сжигающей сердце,

Словно нужно опять в никуда уезжать.

Разорвали империю в клочья границы.

Разжирели каганы на скорби людской.

Там, где царствует ворон – зловещая птица,

Золотистые дыни сочатся тоской.

Южный ветер хохочет в трубе водосточной,

По-разбойничьи свищет и рвёт провода…

Всё назойливей запахи кухни восточной,

Но не многие знают – так пахнет беда.

«Неладно со времён царя Гороха…»

Неладно со времён царя Гороха

У нас – долдонят все, кому не лень.

А между тем – не так уж всё и плохо:

И ночь как ночь, и день как будто – день.

Куда ни глянь – увесистые негры

Буклетики бесплатно раздают,

И никому не действуют на нервы,

И потому у нас их редко бьют.

И среднеазиатскому меньшинству

Дозволено на улицах кричать,

И «русскому невиданному свинству»

Своих детишек в школах обучать.

А говорили – мы баранов съели,

И зверски распахали целину,

И с кровью кровь мешали, как хотели,

И (вай улляй!) ломились в чайхану.

Всё так: как говорится, жили-были,

Варили в чугунке тупой топор…

А мы ведь их действительно любили,

И, как ни странно, любим до сих пор.

1

Корсак (тюрк.) – степная лиса.

2

Аман (тюрк.) – пощади.