Читать книгу Интересная жизнь… Интересные времена… Общественно-биографические, почти художественные, в меру правдивые записки - Владимир Соколов - Страница 6

Субъективные представления об объективной роли комсомола в жизни отдельной личности и страны в целом. На что способны объединенные силы творческой молодежи. Приобщение к высокой политике.

Не буду вступать в дискуссию по вопросу о том, как можно оценивать роль комсомола в советское время. Скажу только, что это была отлично отлаженная эффективная социальная машина по воспитанию молодежи страны. Причем воспитанию всестороннему, формирующему практически весь духовный мир личности: содержание ее политических, нравственных, культурных, семейных воззрений, ценностей, ее общественную активность, нормы поведения, жизненные устремления и т. д. Конечно, содержание это определялось господствующей идеологией, запросами времени. В этой идеологии были положения и догматические, косные и требования высоких нравственных норм. Все было. Но главное, повторюсь вновь, была государственная система, и она оказывала фундаментальное влияние на формирование личности. Смею утверждать, что при всех своих загибах и перегибах влияние это было позитивное. Для большинства. И большинства далеко не худшего. Хотя я никогда и не сомневался в этом, но один случай особо мне запомнился.

Был я приглашен в 2008 году на празднование 90-летия комсомола в Кремлевский дворец съездов. Зал полон народу. И вот народ этот просто потрясает: чуть ли не все наши космонавты, крупнейшие ученые, академики, генералитет, видные политики, народные артисты – цвет нации! От звезд Героев, орденов, почетных знаков, золотых погон – рябит в глазах. От выступлений – перехватывает горло. «Спасибо комсомолу – он поднял меня на вершину моего дела!», «С комсомолом я стал человеком!», «Комсомол дал мне лучших друзей!» «Комсомол спас мою жизнь!»…

А кому-то и сломал жизнь. И это было, все было, но о любом социальном институте судить надо все-таки по его историческому вкладу в жизнь общества, страны, по тому, как он способствовал развитию личности. Ведущая наша социолог, академик Т. Заславская в свое время провела обширное исследование молодежи, которая приехала добровольцами на великие комсомольские стройки: БАМ, Саяно-Шушенскую ГЭС, освоение сибирской нефти и др. На основании серьезных социологических исследований она убедительно показала основные мотивы, по которым молодые люди приехали на эти стройки. В первую очередь – стремление к большому, интересному, общественно важному делу, желание быть сопричастным с ним; раскрыть свои силы и возможности, вырасти профессионально; добиться карьерного роста; жить и работать в коллективе людей, близких по своему духу и миропониманию. И только на четвертом-пятом месте – прямые материальные стимулы (зарплата, автомашина и т. д.). По-моему, весьма позитивные стимулы.

Перечел я написанное выше и вижу, что уж очень «научно» – опираясь на разум, на факты – стремлюсь показать роль комсомола в обществе (что поделаешь, профессиональный социолог!). А можно объяснить его значение для молодежи и по-другому, через чувства, настроения. В советское время комсомол для отдельного подростка – это определенное состояние его души, это один из стержней, связывающих его с обществом. Человек жил в обществе, в котором комсомол занимал огромное место, а как известно, по верному наблюдению одной неглупой личности, жить в обществе и быть независимым от него – нельзя. Хотя для некоторых это возможно – для диссидентов (от латинского «отдаленный», «несогласный»). Американцы все любят обозначать в цифрах. Так вот американские социологи утверждают, что в любом обществе есть 4–6 % его членов, которые по своему мироощущению и миропониманию полностью независимы от общества во всех его проявлениях. Кстати, когда я уже в наши дни разговорился с человеком, который по долгу службы в советское время «работал по диссидентам», он сказал, что «по подсчетам КГБ, их было около 6 % от взрослого населения страны». Для остальных – а это подавляющее большинство – комсомол являлся неотъемлемой частью общества, одной из его сущностей, и, вновь повторюсь, не быть в нем значит ощущать себя вне этого общества. Это было на психологическом, чувственном уровне, чаще всего вне сознания. Хорошо это или плохо? Это хорошо, если этот общественный институт давал для развития личности больше хорошего, чем плохого. По моим субъективно-объективным наблюдениям, комсомол именно таким и был долгое время, по крайней мере в годы моей молодости. Только к концу существования советской власти, где-то с начала 80-х годов он все больше и больше превращался в окостеневшего малоэффективного монстра. Вернемся, однако, от общего к частному. К частной жизни одного человека в эти годы.

Итак, избрали меня в 1961 году секретарем Свердловского райкома комсомола, сначала вторым, но очень скоро – первым. Несколько сотен первичных комсомольских организаций, более 20 тысяч комсомольцев. В силу количественного «объема» и социальной значимости московские райкомы в комсомольской иерархии стояли наравне с крупными областными организациями страны. В частности, курировал работу райкома не только московский городской комитет комсомола, но напрямую и Центральный комитет ВЛКСМ, куда я часто должен был хаживать, иногда «спускался» ко мне и ЦК КПСС.

Располагался Свердловский райком во флигеле роскошного особняка хозяина знаменитого русского фарфора М. Кузнецова на улице Чехова, ныне вернувшей свою «девичью» фамилию – Малая Дмитровка. Это один из домов М. Кузнецова в Москве, то ли он сам в нем жил, то ли для любовницы его построил, мы в его историю особо не вдавались, но был дом-дворец прекрасен и своим экстерьером, и внутренним убранством. Основное здание занимал районный комитет партии. В кабинете его первого секретаря стены были покрыты дорогими шелковыми полотнами в позолоченных рамах, кроме длинного стола для заседания, везде стояла антикварная мебель. С этим кабинетом связана у меня одна весьма занятная личная история.

Где-то в начале 60-годов в Москву приехала делегация американской молодежи. Говорили, что это чуть ли не первая официальная молодежная делегация из США. Оттепель! И центральному району Москвы поручили ее встретить и курировать. В связи с этим меня вызвали для инструктажа в соответствующие отделы ЦК КПСС, прикрепили работника КГБ. Первая встреча должна была состояться в «штабе» Свердловского райкома ВЛКСМ. Штаб – это хорошо, но когда «соответствующие» люди пришли и увидели весьма скромное помещение во флигеле, то решили, что лучше будет, если принимать делегацию мы будем в кабинете первого секретаря райкома партии.

И вот ведем мы беседу с американцами. Они спрашивают меня: «Как вы получили такое роскошное помещение для своей молодежной организации? У нас о подобном и мечтать не приходится». Не соблюдая никакой дипломатии, ответил, что и им это сделать просто: надо свершить в Америке социалистическую революцию, экспроприировать особняки богачей и вселиться туда. Они засмеялись: «Нет уж, мы лучше в тесных помещениях работать будем!» И еще один казус связан с этой делегацией. В помещении одного из театров, расположенных в районе, была встреча нашей молодежи с американцами. Вышел я с ними на сцену и начал свою приветственную речь. Вдруг слышу, они смеются и куда-то рукой показывают. Я посмотрел, вроде все нормально. Зал украшен правильными лозунгами, американскими флагами. На них-то американцы и показывают. Я всмотрелся и увидел, что флаги Америки надеты на наши флагштоки, которые, как известно, заканчиваются советской эмблемой Серпа и Молота. Прокол, но все обошлось. Главное же, почему я вспомнил об этой делегации, потому что именно благодаря ей я впервые стал жить в изолированной квартире. Это уникальный случай, когда человеку в Москве без всяких с его стороны усилий, требований, ожиданий буквально за три дня дали отдельную квартиру! Но перед описанием этого чуда небольшое отступление.

Напомню, о чем я уже писал, что с рождения, несмотря на весьма высокое положение отца, жил я с родителями в двух смежных комнатах в коммунальной квартире. Когда в 24 года я женился, родители решили эти две комнаты разменять, чтобы мы отдельно от них жили. Это был очень правильный, хотя и трудный шаг с их стороны. По жизненному опыту хорошо знаю, как часто причиной разводов становится совместное проживание молодых с родителями. Вот и переехали отец с матерью в комнату в огромной коммуналке на Ордынке, а мы с женой – в коммуналку в Козицком переулке, в дом, который находится почти напротив входа с переулка в знаменитый Елисеевский магазин, что на улице Горького (Тверской).

Узкий колодец, два дореволюционной постройки доходных дома, один в десяти шагах напротив другого. В одном мы с женой поселились, в другом, как гласит установленная недавно мемориальная доска, жил Солженицын. На нашем доме мемориальной доски нет, хотя мы и прожили в нем больше, чем он. Шутка.

Жили хорошо, несмотря на то что всего в квартире проживало шесть семей с детьми на один туалет, одну ванную с плохо работающей газовой колонкой. Интересно, что в этой же квартире жил и ее прежний хозяин – зубной врач Адольф Леонтьевич Аксельрод. Занимал он до революции всю квартиру. В комнате для прислуги – шесть квадратных метров без окон, с входом из кухни – жил теперь прежний хозяин. В комнате, где когда-то стояло зубоврачебное кресло (от него на паркете остались металлические пластинки-крепления), жили мы. Комната была узкая, шириною чуть более двух метров, дверь в нее соседствовала с дверью в почти всегда занятую уборную. Я и жена моя были в молодые годы весьма сухощавыми, если сказать по-простому – тощими. Отсюда и родилось в то время наше прозвище: «Два карандаша в пенале».

Коммунальные квартиры – это что-то противоестественное для физиологии, психологии, для быта человека. Шесть столиков на кухне, две газовых плиты, разделенные на конфорки для каждой семьи, очереди в туалет, в ванную, необходимость сосуществовать в одном тесном пространстве с большим количеством чужих людей (как я мечтал жить так, чтобы можно было в трусах выйти из своей комнаты!). Так почему же «жили хорошо»? Потому что были мы молодые, жена легко сошлась с соседями, тем более что среди них были и наши одногодки. Вместе с ними Новый год справляли, праздники праздновали…

Конечно, я, как только поселились там, для начала попытался встать «на учет по улучшению жилищных условий». Но в очередь нас не включили, потому что ставили «на учет», только если на каждого проживающего приходилось меньше шести квадратных метров, а у нас на двоих было аж целых 12,45 кв. м. Вот из-за этих 45 кв. см (!) нас в очередь и не поставили, а если бы поставили, глядишь, лет через десять-двенадцать, может быть, и улучшили бы наши «бытовые условия». Так мы и жили до приезда делегации американской молодежи. Водил я эту делегацию по городу, организовывал различные встречи с творческой молодежью, на концерты ходили. И чем-то я им так приглянулся, что американцы попросились побывать у меня дома. Я представил себе жуткую картину посещения нашей «вороньей слободки» и тактично отговорился. И здесь «курирующие меня товарищи» из ЦК КПСС (не из КГБ, их я не чувствовал), не зная положения вещей, стали настойчиво предлагать мне не отказывать в просьбе. Я рассказал, как и где я живу, – они ужаснулись и согласились, что действительно людей туда, тем более из Америки, водить никак нельзя.

В этот же день (!) меня пригласила зайти к себе заместитель председателя райсовета Эглет (для молодых поясняю: районный Совет депутатов трудящихся – в советское время высший орган власти в районе). Очень хорошим человеком она была и ко мне хорошо относилась. И стала она меня ругать, почему я раньше не сказал, как я живу: «И это первый секретарь центрального в Москве райкома комсомола!». На следующий день пришел к нам домой инспектор по жилищному надзору, осмотрел комнату и написал заключение, что к проживанию она не приспособлена: темная, одна стена примыкает к туалету и т. д. Еще через день звонит Эглет и говорит, чтобы я посмотрел квартиру на Фестивальной улице у метро «Речной вокзал». Поехали, посмотрели. Пришли в полный восторг: две комнаты – 18 и 8 кв. м, кухня 4,6 кв. м. Квартира своя, без соседей, в трусах ходить можно! Родители высказали опасение, что ее кто-то может занять. Я тут же притащил раскладушку, и мой папа стал ночевать в пустых комнатах. Так я стал, наверное, единственным москвичом, тридцать лет прожившим в коммуналках, который буквально за три дня (!) получил отдельную квартиру. Интересно, что нашу комнату в коммуналке передали инструктору нашего же райкома комсомола с сыном, которой после развода с мужем негде было жить. Здесь не помешало то обстоятельство, что комната была признана «не подлежащей к жилью».

Комсомольские годы, естественно, не только этим запомнились. В моей сравнительно недолгой работе в комсомоле – чуть более четырех лет – было многое из того, чем, не скрою, горжусь до сих пор. Тут надо разъяснить одно важное обстоятельство.

Все территориальные комсомольские организации страны имели свои финансовые счета. Так вот наш Свердловский райком комсомола Москвы был, наверное, одной из самых богатых организаций не только районного уровня, но и многих областных комитетов. Собственно говоря, я вообще не знал никаких финансовых ограничений в работе райкома. Объяснялось это весьма просто. Нужны деньги? Тут же находили помещение и организовывали благотворительные концерты ведущих молодых (и не только молодых) артистов. Выступали на них солисты Большого театра Марис Лиепа, Елена Рябинкина, Артур Эйзен, кино- и театральные артисты Ольга Бган, Мая Менглет (и ее знаменитый отец тоже), Леонид Каневский, Всеволод Шиловский, цыганский певец Николай Сличенко – это самая малая часть комсомольских активистов нашего райкома и моих хороших знакомых и друзей того времени. Всех не перечислишь! Напомню, в районе работали ведущие театры и учреждения культуры страны. Народ на эти концерты валом валил, а денежки на счет райкома переводились.

Конечно, основное внимание райком уделял именно творческой молодежи. Заведовал отделом по работе с ней Юра Егоров. Высокий, красивый, талантливый (лауреат творческих конкурсов), добрый и чудесный парень. Я тесно дружил с ним до самой его смерти. После работы в райкоме он перешел на работу в Союзгосцирк, где вырос до должности главного режиссера.

С этой организацией, точнее, с его начальником Анатолием Колеватовым, сложились у меня самые хорошие отношения. Легендарная это была фигура – Колеватов. Выпускник Щукинского училища, актер Вахтанговского театра, он не стал хорошим актером, но стал выдающимся организатором творческих коллективов. Я познакомился с ним, когда он был директором Театра Ленинского комсомола. Потом он был назначен руководителем Союзгосцирка и поднял цирковое искусство на недосягаемую высоту. В ту пору советский цирк действительно стал лучшим в мире! При Колеватове открывались стационарные цирки по всей стране, создавались уникальные номера, международные гастрольные поездки были расписаны на годы вперед. Помню, как он с гордостью говорил, что Союзгосцирк приносит казне иностранной валюты больше, чем гастрольная деятельность всего Министерства культуры. «Ленком» же в бытность Колеватова стал для нас главным местом, где проходили наши концерты творческой молодежи, поэтические вечера, собрания, конференции молодежи Свердловского района, включая отчетно-выборные. Но продолжу о работе в столь специфическом районе Москвы.

Задумали мы где-то в начале 60-х годов создать городской Клуб творческой молодежи. Без всяких сомнений решили, где ему быть – в Центральном доме работников искусств (ЦДРИ), с директором которого, несмотря на разницу в возрасте, у меня сложились теплые дружеские отношения. Располагался ЦДРИ в очень красивом особняке (почти дворце) в самом центре Москвы, на Пушечной улице, прямо напротив входа с этой улицы в известный магазин «Детский мир». ЦДРИ в советское время был знаменитым, престижным местом, куда многие стремились попасть. В нем проходили многочисленные встречи с корифеями советской культуры, концерты, работали лектории, выставки (кстати, первая выставка картин И. Глазунова была именно там). Как и многие другие подобные учреждения, в новой России он стал ненужным, у него отобрали почти все помещения, задвинули в небытие. А зря, сегодня-то он при современном культурном обнищании как никогда раньше нужен.

Так вот, был в ЦДРИ прекрасный Каминный зал. В нем и решили организовать Клуб творческой молодежи. Юра Егоров собрал на его открытие поистине весь цвет молодых артистов театра и кино того времени, солистов балета, музыкантов, художников, режиссеров и т. д. Пришли и корифеи искусства. Достаточно сказать, что я сидел за одним столиком с великой балериной О. Лепешинской. «Какой же вы молодец, юноша. Такое хорошее дело организовали», – смущала она меня. Столиков было много. На них – цветы, фрукты, вода, бутылка сухого вина (райком же богатым был!). Пригласили на открытие съемочную киногруппу из Центральной студии документальных фильмов, секретарем комитета комсомола которой был молодой режиссер Леня Махнач, член нашего райкома комсомола, который стал впоследствии одним из ведущих кинодокументалистов страны, народным артистом республики. Обещала прийти министр культуры Е. Фурцева. Не пришла, но кого-то из высшего руководства министерства прислала. Главное же, чем мне запомнилось открытие, была встреча с В. Высоцким. Пригласил его Юра Егоров. Высоцкого в то время мало кто знал (напомню, было это где-то в 1961/62 году).

– Юра, а кто это такой?

– Это артист Театра киноактеров.

– Он сможет вести всю программу открытия?

– Сможет. Он талантливый.

И вот все сидят за столиками, кинооператоры приготовились снимать, а Высоцкого все нет. Десять минут ждем, двадцать, полчаса… Наконец приходит, и от него отчетливо разит спиртным. Я набросился на него: «Как же можно опаздывать, да еще и выпивать!» – «Не волнуйтесь, все будет хорошо». И действительно, все было хорошо. И вел он открытие свободно, с юмором. И вся атмосфера была праздничная, теплая. Сравнительно недавно пришли ко мне биографы В. Высоцкого, спросили, кто и когда его снимал. Я рассказал, но, по-моему, они так и не нашли эту пленку. А Клуб творческой молодежи работал долгое время. Работал интересно, на его встречи многие выпрашивали билетики в райкоме. Вообще в райком часто заходили, чтобы билетики попросить. Особо много просителей было, когда открыли мы кафе «Синяя птица». Это кафе – гордость моя! Вот что написано о нем в Википедии (даже туда попало!).

«Молодежное кафе “Синяя птица” (ул. Малая Дмитровка, дом 23/15) было открыто осенью 1963 года при покровительстве Свердловского райкома партии. На сцене стал регулярно выступать первый джазовый квартет, и начались традиционные “джемы” в конце вечера. В “Синей птице” в разные годы выступали практически все ныне известные российские джазовые музыканты, многие из которых стали народными и заслуженными артистами (Георгий Гаранян, Алексей Козлов, Игорь Бриль, Игорь Бутман, Леонид Чижик и др.)».

Все правильно, кроме одной «мелочи». Райком партии не только не «покровительствовал» открытию молодежного кафе, но по мере сил препятствовал этому. «Синяя птица» – целиком детище Свердловского райкома комсомола!

Задумали мы начать в районе дело, в которое можно было бы вовлечь как можно больше молодежи. Решили открыть совершенно новое по форме и, главное, по содержанию место, как бы сейчас сказали, «тусовки» молодежи. В то время подобных мест было катастрофически мало. От райкома партии никакого одобрения не получили. Настороженно спрашивали: «Зачем это? А что там будет? А кто отвечает?..» Конечно, мы не смогли бы преодолеть сопротивление партии, если бы не неожиданная поддержка начальника Главного управления торговли Мосгорсполкома Николая Петровича Трегубова. Фигура эта была в то время в Москве легендарная. Он не только заведовал самыми привлекательными в дефицитные годы учреждениями, но и был во всех смыслах неординарной личностью. Человек жесткий, независимый (часто более того, что властями позволялось), с трудной судьбой. Пересеклись мы с ним в поездке в одну из стран народной демократии (кажется, в Венгрию). Он был по своим торговым делам, я – по молодежным. Чем-то я ему приглянулся, и он на прощание сказал: «Обращайся, если надо». Я и обратился. Идея молодежного кафе ему понравилась: «Будет оно в системе ресторанов и кафе, но содержанием всей его работы сам рули». Тут уж первый секретарь райкома партии, опытный партийный функционер Иванов Георгий Александрович ничего поделать не мог. Мы и начали «рулить».

Для начала нашли заброшенный полуподвал недалеко от райкома. Мобилизовали молодежь и очистили его от мусора, хлама – десятки машин вывезли! Так как строящееся кафе было на балансе районного треста ресторанов, то оно и предложило нам его интерьер – этакую типовую советскую забегаловку. Нам не понравилось. Но в нашем районе был МАРХИ – знаменитый Московский архитектурный институт, комсомольскую организацию которого возглавлял член нашего райкома, интеллигентнейший, талантливый Коля Журун. Он с товарищами и спроектировал неординарный, модерновый по тем временам интерьер: столики на специальных возвышениях у полуподвальных окон, сцена, яркая окраска стен…

Построили (субботниками, воскресниками), открыли. Не могу не похвастаться – название «Синяя птица» я придумал (филолог, любитель поэзии, романтик – простите, это я о себе). И чтобы кафе джаз-клубом стало, тоже я предложил. Всю свою жизнь с юности я любил джаз, люблю и сейчас. Классический, кантри… Бережно храню пластинки знаменитой в советские времена фирмы «Мелодия» с записями Эллы Фитцджеральд, Дюка Эллингтона, Диззи Гиллеспи и многих других кумиров джаза. Вот и стали собираться в «Синей птице» поклонники джаза. И было их так много, что очередь в полуподвальное кафе растягивалась на многие сотни метров, но мне было отведено в нем (как было сказано, «навечно»!) почетное место у эстрады.

Как-то Г.А. Иванов – напомню, первый секретарь райкома партии – шел вечером с работы пешком мимо клуба (такое редко, но бывало). Увидел очередь из не слишком ухоженной, по его мнению, молодежи, услышал из кафе джаз с «иностранной» музыкой. Насторожился, возмутился, тут же меня вызвали на бюро райкома – и объявили выговор «за отсутствие должной работы по воспитанию советской молодежи». Надо сказать, что за свою долгую жизнь я был не только всякими орденами-наградами удостоен, но и заимел огромное количество выговоров. За своеволие, за «просмотрел», за «не учел». Все потому, что трудился на тонком лезвии «идеологической работы». Объективности ради скажу, что выговоры эти всегда устными были, в партийную и трудовую книжки не заносились.

Место за столиком кафе «Синяя птица» оказалось далеко не вечным. Где-то в середине десятых годов нынешнего столетия я с дочкой, внучкой и зятем еще смогли зайти в кафе. Стены его на разных языках исписаны многими выступавшими здесь музыкантами. Показал я и свою запись: «Вы живы, и это прекрасно! Горжусь, что участвовал в создании “Синей птицы” и дал ей название. Первый секретарь Свердловского райкома комсомола В. Соколов». Надпись эта, как и само кафе, так потрясли зятя, что он сфотографировал эти записи со стены и сделал из них альбом, который издал в одном экземпляре. В альбоме дается информация из энциклопедии: «Единственный джазовый клуб в России, который сохранился с советских времен со своим именем, имиджем и музыкальным направлением. Культурно-историческая достопримечательность Москвы. В “Синей птице” начинали играть практически все джазовые мастера России. Знаменитые джазовые исполнители Америки и Европы, бывавшие в Москве, считали “Синюю птицу” ДЖАЗ-КЛУБОМ № 1 в России и выступали на ее сцене. Джаз-клуб “Синяя птица” отмечен во Всемирной Джазовой энциклопедии». Вот этот альбом – все, что осталось от «Синей птицы». Пришел я туда уже где-то в 2015 году и увидел вывеску – Ресторан бурято-монгольской кухни «Сэлэнге». Аляповатый псевдовосточный интерьер. Поинтересовался у администратора (менеджера?), знает ли он о том, что было здесь на месте их ресторана. Никто и ничего не слышал о «Синей птице».

И здесь я вновь задаю вопрос: «Почему в Москве не сохраняют те немногие места, которые так тесно связаны с традициями, с привязанностями москвичей? Не оставляют, не интересуются, не понимают, как это важно – сохранять исторические традиции. Я так подробно рассказал о кафе «Синяя птица» не потому, конечно, что это было единственное действо комсомола центрального района Москвы в 60-е годы. Просто в этой истории выпукло отразились и плюсы, и минусы того времени. А в работе с творческой молодежью много чего интересного, знаменательного было. Были и дела не столь удачные, были и те, о которых сегодня и вспоминать бы не хотелось. К первым относится наша попытка создать «новый Современник».

Ходил слух, что где-то в нашем районе, чуть ли не в стенах райкома, прошли первые встречи молодых артистов, на которых и зародилась идея создать свой театр, который стал впоследствии знаменитым театром «Современник». Стены, как мы потом узнали, другие были, а район действительно был наш, ибо именно в нем располагалась Школа-студия МХАТ, а его ректор – Вениамин Радомысленский – помогал рождению «Современника». Я был в хороших отношениях с Вениамином Захаровичем, поэтому на какой-то встрече с ним самоуверенно и пылко попросил его посодействовать созданию еще одного молодежного театра. До сих пор помню его ироническую ухмылку, но идею он поддержал. Более того, предложил на роль режиссера-организатора своего сына Женю. Загорелись мы все этой идеей! С большим трудом под комсомольским давлением арендовали помещения, раздобыли декорации. Легко подобралась команда молодых энтузиастов-актеров, и стали они репетировать пьесу чешского драматурга Карела Чапека «Средство Макропулоса». Я так часто ходил на их «глубоко-вечерние» (почти ночные) репетиции, что с тех пор большие куски пьесы наизусть помню. Но театр так и не сложился. Это с возрастом начинаешь понимать, что для его рождения нужны особые, совершенно уникальные импульсы. Поэтому и не получилось у нас театр родить.

Эпизод второй связан со знаменитым нашим режиссером Анатолием Эфросом. В 1963 году он был назначен главным режиссером Театра имени Ленинского комсомола (так тогда назывался «Ленком» Марка Захарова). Я театрал и помню отличные его спектакли, поставленные в этом театре, особенно по пьесам Э. Радзинского – «104 страницы про любовь», «Мой бедный Марат» и др. Я уже писал о том, что у райкома комсомола сложились тесные, хорошие отношения с театром, конечно, не только благодаря его директору Анатолию Колеватову. Я был в отличных дружеских отношениях с обаятельным, радушным артистом Дмитрием Гошевым, комсоргом театра, и с его талантливой женой Нелей. Меня с женой как-то пригласили на встречу Нового года в театре. Попасть тогда на это мероприятие было невероятно сложно даже для людей артистического мира, не говоря уже о простых смертных. Конечно, мы с радостью согласились.

Это было незабываемое событие. На лестничной площадке стояла фанерная будка с окошечком, над которым было написано что-то вроде «Попробуй, попроси». Молодой Александр Ширвиндт подначивал меня: «Попроси!» Я попросил, и из окошечка высунулась рука с рюмкой водки. «Это всем так дают?» Александр усмехнулся. И вот уже следующему просителю из окошка вместо водки высунулся большой кукиш. За праздничным столом (он стоял в вестибюле) нас с женой посадили рядом с красивой, великолепной артисткой оперетты Татьяной Шмыгой. У нее день рождения 31 декабря! Незабываемый праздник: тосты, танцы, впервые смотрели капустник с Ширвиндтом и Державиным.

Так вот, пришло мне распоряжение с «самого верха»: послать комиссию в театр и заслушать ее отчет на заседании бюро райкома комсомола. Причем обязательно с «обвинительным» уклоном. Очень уж не нравился властям независимый А. Эфрос. Вздохнул, отобрал ребят поприличнее и послал комиссию. Руководство почему-то решило, как и в случае с американской делегацией, провести заседание бюро комсомола в роскошном кабинете первого секретаря райкома партии. Народу пришло много. И актеры театра, и из Министерства культуры, и партийные боссы. Пришел и сам А. Эфрос, и я заметил, что он достаточно сильно волнуется, хотя повод-то и не столь значительный – подумаешь, всего-то-навсего райком комсомола заслушивает отчет о работе комсомольцев театра. Но, видимо, он отчетливо ощущал, как сгущаются над ним тучи. Проверяющие сделали очень «мягкий» доклад. В чем-то похвалили, немного покритиковали – «надо более активно требовать, просить, чтобы театр, рассчитанный на молодежь, больше ставил спектаклей о ее проблемах». Никакой «решительной критики» в адрес комсомольской организации и тем более руководства театра в решении бюро райкома не было. Это очень расстроило руководство, о чем оно мне сурово и выговорило. Конечно, это слушание не остановило гонение на Эфроса, и вскоре он был уволен. Вообще, «карьерная линия» моя не раз пересекалась именно с театральными проблемами.

В начале 60-х годов в Колонном зале Дома Союзов проходила отчетно-выборная конференция московского горкома комсомола. Б. Пастухов, секретарь горкома, сказал, чтобы я готовился на ней выступить. Сижу на конференции, вижу, скучают делегаты, слушая похожие друг на друга выступления-отчеты. Предоставили слово мне, и я начал приблизительно так: «У нас в районе более двадцати театров. В каждом из них есть комсомольская организация. Каково ее поле деятельности? Неужели можно серьезно думать, что она может активно участвовать в основной работе, скажем, Большого театра, Малого театра или любого другого: в формировании репертуара, в назначении артистов на роль в спектакле, оказывать влияние на подбор трупп и т. д.? Нет, конечно! Значит, самое главное для нее – найти конкретные посильные дела». И рассказал о вкладе молодых актеров в пополнение бюджета райкома комсомола, о шефских концертах, о создании драматических кружков, школьных театров… В президиуме сидит К. Ворошилов, не знаю уж, как он попал на конференцию, но слушает внимательно, даже ладонь к уху приложил. В перерыве подошел ко мне секретарь МГК ВЛКСМ Б. Пастухов: «Хорошо выступил. Ворошилову понравилось, он с тобой поговорить хочет». Так я встретился с бывшим членом Политбюро, легендарным народным героем. Беседа была минут на пять. Бодрый в свои 80 с хвостиком лет, он сказал, что он тоже театр любит, в Гражданскую войну поощрял театральный агитпром. Позднее Б. Пастухов предложил мне перейти на работу заведующим отделом пропаганды МГК комсомола. «Поработаешь – секретарем горкома выдвинем». Я отказался, очень уж не любил административную работу.

Раз уж разговор зашел о советских вождях, то расскажу, как я еще лично лицезрел В. Молотова. В самом начале моей комсомольской деятельности, где-то в 61/62-м году, позвали меня на заседание бюро Свердловского райкома партии. Г.А. Иванов, первый секретарь райкома, сказал, что следует утвердить решение первичной партийной организации об исключении из партии товарища Молотова. Пригласили его. Иванов спросил: «Признаете ли вы факт вашей антипартийной деятельности?» «История покажет, какая деятельность была партийной, а какая – антипартийной», – ответил Молотов.

– Есть ли еще вопросы?

– Вопросов нет. Есть предложение утвердить решение парторганизации об исключении товарища Молотова из партии. Кто «за»? Единогласно. Товарищ Молотов, вы исключены из членов КПСС.

Все это заняло чуть больше трех минут. Впрочем, значительно позднее, лет так через двадцать, мне пришлось еще раз свидеться с Вячеславом Михайловичем.

Есть под Москвой довольно известный реабилитационный санаторий имени Герцена. Раньше он был «при ЦК КПСС», теперь «при Президенте РФ». Попал туда на лечение мой любимый тесть Иван Дмитриевич, заслуженный работник электропромышленности СССР, был он и заместителем директора знаменитого московского завода «Динамо», и одним из руководителей министерства. Так вот, навестил я его в санатории, сидим мы на скамеечке беседу беседуем. По дорожке идет Молотов. Иван Дмитриевич поздоровался с ним, пригласил присесть. Оказывается, они уже познакомились. Я осмелел и спрашиваю Вячеслава Михайловича: «Простите, но говорят, что вы мемуары пишете?»

– Да разве мемуары так пишутся?! Для этого надо, чтобы были доступны архивы, чтобы различные организации материалы по моим просьбам предоставляли, чтобы подшивки газет были. Ничего этого у меня нет! Ни к каким архивам не допускают! Одна пишущая машинка! Напечатаю листок, люди из КГБ проверят, не сделал ли я копии, и отвозят листок к себе.

Очень он возмущался, хотя вообще-то по натуре был человеком спокойным, уравновешенным. Жаль, конечно, что так до сих пор и нельзя прочесть воспоминаний Молотова. Историческая же личность, долгие годы был практически вторым человеком в стране после Сталина. С еще одной исторической личностью я хотя и не беседовал, но удостоился как-то сидеть (вернее – стоять) совсем рядом. Речь идет о Н.С. Хрущеве. С ним у меня связаны воспоминания двух почти анекдотических случаев.

В сентябре 1964 года в Москве проходило крупное международное мероприятие – Всемирный форум солидарности молодежи и студентов за национальную независимость и освобождение, за мир. Съехались делегации чуть ли не со всех стран мира. Митинги, дискуссии, встречи, концерты… Конечно, наш центральный в Москве райком комсомола был задействован на полную катушку. Помню, спал я в это время не более трех-четырех часов в сутки. Вот и заслужил приглашение на правительственный прием в Кремле по случаю закрытия форума. Длинные столы, полные яств и бутылок. За ними стоят руководители делегаций, члены правительства, генералы и прочие солидные люди. Каждый около соответствующей таблички со своей фамилией. Почему-то мне отвели место буквально впритык к столу президиума, в трех шагах от Хрущева (ошиблись, наверное). Рядом со мной стоял, судя по погонам, очень высокий по рангу генерал. Хрущев говорил много, горячо и косноязычно. И в процессе своего длинного тоста он упомянул о том, что только что вернулся с полигона. «Вы знаете, нам показали такое оружие, ракету, которое с дальних позиций любой танк пробивает. Не нужны теперь танки, они все расстреливаются нашим оружием!» – с пафосом закончил он. И тут стоящий рядом генерал вздрогнул, побледнел и громким полушепотом с матом стал бормотать: «Что он говорит, это же секретные сведения, а он, твою мать! И танки теперь неужели в переплав?» Налил генерал полный фужер водки и выпил залпом. Кстати, сам Хрущев водку не пил. Я отчетливо видел, как в его рюмку возникающий из небытия официант подливал минеральную воду.

Другой случай связан с отстранением Никиты Сергеевича от власти. Тут надо напомнить, что Пленум ЦК КПСС, на котором и был снят Хрущев, состоялся 14 октября, а сообщение об отстранении его от всех властных постов было опубликовано 16-го числа. Таким образом, 15 октября был «день тишины». Вот сижу я утром 15 октября тихо и мирно в своем кабинете. Вдруг врывается в него весь расхристанный, взволнованный секретарь комитета комсомола огромного и страшно закрытого научно-исследовательского института НИАТ, который в нашем районе на Петровке был.

– Слушай! В стране заговор, переворот! Идем мы на утреннюю планерку к директору, видим – снимают большой портрет Хрущева, он у нас в фойе висел, и куда-то уносят. Начали заседание у директора, входит начальник первого отдела института (полковник КГБ!) с рабочими и снимают еще один портрет, который в его кабинете. Директор спрашивает, что происходит, а особист палец к губам приложил и отвечает: «Так надо». Это они переворот устроили! Сейчас секретарь нашей парторганизации к Иванову (напомню, первый секретарь нашего райкома партии) пошел, а я к тебе. Надо что-то делать!

Сидим думаем, что же делать. Тут раздается телефонный звонок, и меня приглашают к Иванову: «Нас троих (еще председатель райисполкома) вызывают на срочное совещание в горком партии». Приехали в горком. В зале «тройки» от всех районов Москвы, прочее начальство. Выходит Егорычев – первый секретарь МГК КПСС – и тихим тусклым голосом начинает зачитывать свою речь: «Хрущев – волюнтарист, никого не слушал, развалил партию на сельскую и городскую, погубил сельское хозяйство и т. д. и т. п.». Парадокс заключался в том, что буквально несколько дней тому назад тот же Егорычев на собрании городского актива с восторгом рассказывал о том, как он сопровождал дорогого Никиту Сергеевича при его посещении ВДНХ: «Какой же это энергичный человек! Как он много знает! Великий руководитель!» И это высшее руководство страной… Вернемся, однако, к работе с творческой молодежью в Свердловском райкоме комсомола.

Особо я пытался чем-то помочь молодым поэтам. Как известно, 60-е годы прошлого столетия были триумфальными для нашей поэзии. Не только поэты-лидеры – А. Вознесенский, Б. Ахмадулина, Е. Евтушенко, Р. Рождественский, Б. Окуджава, но и поэты, если так можно сказать, «второй волны» собирали полные залы, а то и стадионы. Стихи рекой лились на любых молодежных, да и не только молодежных сходках. Столь творческий район, как наш Свердловский, да еще и столь большой любитель поэзии, как его первый секретарь комсомола, конечно, не могли пройти мимо «поэтической лихорадки».

Хорошие отношения были у нас не только с ЦДРИ, но и с руководством Большого зала Политехнического музея. Зал этот воистину исторический. Кто только из великих людей не выступал в нем: Маяковский, Бунин, Есенин, Брюсов, академики Мечников, Вавилов, Нильс Бор… Всех не перечислишь! Распоряжался этим залом Вилен Егоров – директор Центрального лектория Всесоюзного общества «Знание». Я благодарен судьбе, что свела она меня с этим крупным человеком и по своей комплекции и, конечно, прежде всего по сути своей. Свела на длительные годы, общались мы с ним и в моей комсомольской жизни, и на совместной работе на Центральном телевидении. Был он всего лет на пять старше меня, но казался мне в силу его знаний, опыта, организаторского таланта настоящим гуру – мастером, учителем. К тому же был он и человеком смелым. Поэтому и согласился на мою просьбу выпускать на прославленную сцену Большого зала молодых, неизвестных поэтов: «Не все же здесь только корифеям выступать. Ты только проследи, чтобы они антисоветчину не пороли». В это время в Большом зале проводился страшно популярный среди москвичей ежемесячный устный журнал «Молодежные субботы», в котором и стали с нашей помощью выступать молодые поэты. Читали они свои стихи и в залах ЦДРИ, и в кафе «Синяя птица». Многим эти выступления помогли войти в большую поэзию. Сравнительно недавно на каком-то творческом мероприятии подошел и радостно обнял меня известный поэт, драматург, песенник Юрий Энтин (достаточно вспомнить мультфильм «Бременские музыканты»): «Спасибо тебе, ты же мне впервые на такую сцену помог выйти!» И как писали в старинных романах, «все чресла мои наполнились приятностью и некой гордостью». Правда, когда я случайно пересекся с достаточно известным поэтом Н.З., которому мы значительно в большей степени, чем Ю. Энтину, помогли в его выступлениях, он сказал, что никого и ничего не помнит. И так бывает. Работа с творческой молодежью способствовала не только удовлетворению моих филологических амбиций, но и подарила мне многолетнюю дружбу с замечательным, поистине уникальным человеком.

Конечно, любовь к поэзии, к конкретным поэтам – дело сугубо субъективное. То, что одних приводит в восторг, других не трогает. Может быть, поэтому для кого-то и покажутся спорными мои суждения, но лично для меня стихи и поэмы Александра Сенкевича – лучшее, что есть сегодня в современной поэзии! С наслаждением читаю и перечитываю его стихи (более десяти поэтических сборников, изданных как в России, так и за рубежом!). Пресными после его поэзии кажутся мне строки многих возводимых ныне на пьедестал его современников. Но и те, для кого А. Сенкевич не стал «своим поэтом», не могут отрицать его поистине энциклопедического дара. Доктор филологических наук, известный индолог, он заслужил личную благодарность от Индиры Ганди за перевод индийских поэтов, стал автором нескольких книг в знаменитой серии ЖЗЛ («Жизнь замечательных людей»), в том числе фундаментальной работы «Будда», автор великолепных путевых очерков, серьезных работ о русской эмиграции, о современной литературе и т. д. Просто невозможно перечислить все сферы культурной жизни, где бы ни звучала фамилия Александра Сенкевича. Кстати, о фамилии. Он не родня известному путешественнику Юрию Сенкевичу, но тесно дружил с ним, о чем свидетельствует остроумной автограф на подаренной ему книге: «Самому талантливому из всех Сенкевичей – Александру, с любовью. Юрий Сенкевич». Ценили и ценят его многие известные люди – Евгений Примаков, Никита Михалков, Рене Герра, известный французский русист… Я благодарен ему и за то, что вдохновил он меня на литературный опус, посвященный его поэзии, – «Интимные заметки о поэзии Александра Сенкевича». Не скрою, что опус этот мне дорог, ибо, как мне кажется, достаточно полно проявились в нем мои литературные амбиции. А. Сенкевич – и по сегодняшний день один из моих самых близких друзей. Чем и горжусь.

Конечно, не только с поэтами и вообще с творческой молодежью работал Свердловский райком комсомола города Москвы. Много разных дел и весьма своеобразных у райкома было.

Центром нашего района была Театральная площадь с памятником К. Марксу. Вот место около памятника и облюбовали девицы легкого поведения. Подкарауливали они там в основном иностранцев из расположенных рядом престижных гостиниц. По месту их «пастбища» во всех инстанциях, занятых борьбой с этим позорным явлением в жизни столицы социалистического государства, их называли «марксистками». Вот эти инстанции и требовали, чтобы райком комсомола активно подключился к борьбе с ними. Создали мы «оперативный отряд Свердловского РК ВЛКСМ г. Москвы», набрали туда молодых, плечистых добровольцев и начали искоренять этот позор. В первый рейд я и сам пошел с этими ребятами. Как нас поразила находчивость этих женщин, как сейчас говорят, «с пониженной социальной ответственностью»! Лето, хотя и прохладно, но они почти все в босоножках на голые ноги. Завидев потенциального клиента, подходят к нему поближе, поворачиваются задом и молча показывают свою ступню. На ней чернилами написана цифра – оплата за услугу. Отлавливали мы их, приводили в «полтинник» – такой был номер (50) у отделения милиции в центре Москвы и… Вот здесь и начинались проблемы. Дело в том, что в советском законодательстве не было ни одного закона о проституции. Разве возможна проституция при социализме! Милиция как могла изощрялась, чтобы как-то их наказать. Не знаю, каким способом, но явно не без помощи комсомола в конце концов «марксистки» исчезли.

Помогали мы строительству знаменитого городского Дворца пионеров, что на Ленинских горах. Не просто собралась там на субботник толпа комсомольцев из Свердловского района, а шла колонна почти в тысячу человек со знаменами, с духовым оркестром впереди. «Пижонит Соколов, выпендривается!» Что пижонит – это правда, любил я, да и сейчас люблю иногда это дело, но вот выпендриваться перед начальством ради карьеры – никогда. Потому что себя уважал. Иногда даже с перехлестом, что мне весьма вредило в карьерном «движении вверх».

Вспоминается в связи с этим уникальная учеба нашего районного комсомольского актива. Как обычно организовывали подобные учебы? Снимали какое-то помещение, загоняли туда бедных комсоргов и два-три дня читали им разные лекции. Тоска смертная… Ну, может, я чуть и сгустил краски, но в общем-то так оно и было. Мы же райком богатый, да и первый секретарь – не любитель скучных решений. Вот и придумали мы организовать учебу по-новому. Нашли сравнительно недалеко от Москвы большую поляну у реки. Разбили палаточный городок, кострища соорудили, сцену построили, арендовали радиомашину и привезли на три дня человек триста комсомольских вожаков. Там они и жили в палатках, и учились, и пищу себе готовили, и концерты смотрели, и поэтов слушали, и танцевали, и любовь крутили. Так что нынешние «Селигеры» имеют корни в далеких 60-х годах прошлого столетия. Одна такая учеба и принесла мне некоторые жизненные неприятности. Одну – карьерную.

Только торжественно и весело открыли мы летний лагерь, как приехал из Москвы гонец и передал мне распоряжение срочно прибыть в Москву на встречу секретарей райкомов комсомола с Н. Егорычевым – первым секретарем МГК КПСС. Здесь – весь актив района, люди, с которыми мы вместе работаем, с которыми так важно неформально общаться, решать массу проблем. Там – формальная номенклатурная встреча. Я никуда из лагеря не поехал, таков был мой выбор. Вернулся в Москву и получил по полной программе. В это время Бориса Пастухова, первого секретаря московского горкома комсомола, сменил Василий Трушин. Здесь сделаем небольшое отступление.

В повествовании своем я упоминаю много людей, с которыми тесно или мимолетно свела меня жизнь. И как-то сначала неосознанно, а затем и целенаправленно решил не называть фамилии тех из них, кто или был мне особенно неприятен в силу совершенно чуждых мне человеческих качеств, или как-то подло поступил со мной. Во-первых, не так уж и много таких людей мне повстречалось, во-вторых, нехорошо обнародовать имена негативных для меня людей, это на какую-то запоздалую месть похоже. Но это не касается тех людей, отношения с которыми были у меня неоднозначные, сложные.

С Василием Трушиным у нас такие отношения и были, поэтому открыто и пишу о нем. Хотя и уважали (с моей стороны – точно), но не любили мы друг друга. «Любить» – слово, конечно, не совсем подходящее к отношениям начальника и подчиненного. Может быть, вернее было бы сказать «не принимали», «не терпели друг друга» или нечто подобное. Но суть одна и та же – не любили.

Трушин был отличным организатором, умным, волевым человеком. Но человеком с чуждой для меня группой крови. Трудно объяснить это понятие, но это очень сильно проявляется в отношениях между людьми. Разные жизненные ценности, разные модели поведения, культурные ориентиры, разное отношение к людям… При этом нельзя сказать, что у одного они положительные, правильные, а у другого – нет. Просто разные. С предшественником Трушина на посту первого секретаря Московского горкома комсомола – Борисом Пастуховым – по моему глубокому ощущению, у меня была одна группа крови, и отношения у нас были отличные. Я до сих пор горжусь его хорошим ко мне отношением, помню многое из того, что он мне сделал, чем помог. Но об этом позже.

Так вот, на первом же большом заседании после моего возвращения с учебы в Москву Василий Трушин стал резко пенять мне за то, что проигнорировал я встречу с Егорычевым. Я с места громко и так же резко ответил, что еще хуже, когда руководители игнорируют встречу с комсомольским активом: не только никто из горкома комсомола на нее не приехал, да еще потребовали, чтобы я ее покинул, практически сорвал всю учебу.

Если кто-то из поколения моих внуков читает сейчас эти строчки, то наверняка подумает: «Что за ерунду автор пишет! Начальство покритиковало, с места ему возразили. Ну и что?» В том-то и дело, дорогой мой современный человек, что в те времена (напомню, середина 60-х годов) это многое значило, впрочем, и сегодня не очень-то принято столь резко начальству возражать, да еще публично. Недаром после моей реплики зал замер, вернее, обмер. Да и я отчетливо понял, что мне побыстрее надо решать вопрос об уходе с комсомольской работы. И хотя я еще почти год работал при Трушине, отношения у нас были своеобразные. В горкоме как бы «забыли» о Свердловском райкоме комсомола. Ни хвалы, ни критики, ни серьезных разборок – ничего. Существует такой райком, работает, ну и бог с ним. Конечно, объяснялось подобное «терпение» начальства тем, что работали мы неплохо, много интересных дел делали, да и авторитет у меня в районе был. Естественно, долго так продолжаться не могло, и я комсомольскую свою карьеру – короткую, но яркую – покинул. Покинул, правда, с некоторым завихрением, но об этом чуть позже.

Вторая же неприятность во время этой учебы – сложившаяся там ситуация, о которой и сегодня мне неловко вспоминать. Нехорошо вышло… Пригласил я выступить перед комсомольским активом хорошего поэта, особо популярного в то время, Юнну Мориц. Она согласилась, но попросила обязательно к вечеру отвезти ее домой. Приняли Ю. Мориц прекрасно, и стихи понравились, и разговор у костра. И вот когда надо было уже отвезти ее домой с этой далекой от Москвы поляны, выяснилось, что сделать этого нельзя. У нас было несколько дежурных «Волг», которые мы выпросили у районных организаций, но к вечеру их водители уже хорошенько выпили и наотрез отказались сесть за руль в таком виде. Никаких мобильных телефонов в то время не было, Юнна очень переживала за то, что дома за нее волнуются, обиделась на нас, но ничего сделать мы уже не могли, уехала она только утром. Казалось бы, не столь уж значительный проступок, но мне за него до сих пор стыдно. Надо было заранее предусмотреть этот весьма предсказуемый кульбит с шоферами!

Комсомольская жизнь моя интересна была и командировками как по стране, так и зарубежными. Причем командировки эти были порой самые неожиданные. Сижу я в своем кабинете, дело делаю. Звонок – Б. Пастухов, первый секретарь Московского горкома:

– Слушай, надо тебе срочно в Ленинград вылететь. Мы взяли шефство над выпуском на Кировском заводе самого мощного в мире трактора для сельского хозяйства – К-700. Возглавишь группу наших молодых инженеров. Они там посмотрят, чем им помочь можно.

– Борис Николаевич, так я же филолог, историк, я трактор от велосипеда отличить не могу.

– Ребята толковые, сами все сообразят. Ты только оргвопросы решать будешь.

Руководству перечить нельзя, и уже утром следующего дня мы были на Кировском заводе. Москвичи действительно толковые были. Дотошно во все вникали, составили перечень того, чем Москва помочь может. Наши хозяева довольны остались и сделали нам царский подарок: дали билеты на спектакль самого знаменитого в то время театра страны – Большого драматического под руководством Г. Товстоногова. Очень я этому обрадовался, все уши прожужжал ребятам об этом театре, о том, как трудно билеты в него достать. И действительно, за несколько километров до театра стали у нас спрашивать лишние билетики. И тут ребятки мои дрогнули.

– Слушай, мы последний день в Ленинграде. Устали очень, нам бы расслабиться надо.

Я ужаснулся – отказаться от БДТ, от спектакля великого режиссера! Но надавили ребята, дрогнул я, продали мы билеты и хорошо посидели в пивном баре на Невском проспекте. И такое было.

Из поездок по стране еще одна особо мне запомнилась. Вернее, чаще всего вспоминается в силу ее переклички с сегодняшними реалиями. Изредка (со мной это было, по-моему, только один раз) комсомольских функционеров привлекали к работе серьезных инспекций, проводимых ЦК КПСС. Вот и меня включили в такую инспекцию. Большая, солидная группа, призванная проанализировать положение дел на Украине. Я и еще один товарищ из ЦК ВЛКСМ должны были посмотреть, как там с молодежью работа ведется. Но командировка эта запомнилась мне не проблемами с молодежью. Поразило другое.

Пригласили нас в Запорожье на какую-то конференцию. Вел ее секретарь обкома партии. Выступающие бодро говорили о своих больших успехах в развитии сельского хозяйства. И вот одного из них, говорящего на русском языке, резко, грубо и, я бы сказал, с какой-то внутренней злобой прервал секретарь обкома: «Ти що, украiнськоi мови не знаэш?» Сказал так, как будто тот говорил на языке вражеских оккупантов! Выступающий испуганно оглянулся на секретаря обкома, съежился и перешел на жуткий суржик – смесь русского и украинского языков. Было это в середине 60-х годов! И другой эпизод из этой же командировки.

Послали меня в Артемовск (в 2016 году в борьбе со всем советским ему вернули старое название Бахмут). Красивый, зеленый городок, гордостью которого является завод шампанских вин, знаменитый на всю Европу, если не больше. Знаменит тем, что шампанское там делают традиционным классическим способом, по несколько лет выдерживая в подземных гипсовых выработках. Эти выработки – целый городок со своими улицами, площадями, весь заставленный стеллажами с бутылками. Лежат они там длительное время с определенным наклоном, набираются благородного вкуса. Когда я туда попал, то застыл в недоумении – на меня шли люди в кольчугах, в металлических перчатках и забралах на лицах! Средневековые рыцари! Это же были рабочие завода, а в металле они потому, что должны в определенные сроки переворачивать и открывать бутылки, чтобы осадок убирать. А бутылки эти изредка взрываются в их руках, вот они от осколков и защищены. Все это очень интересно, но меня не это больше всего поразило, а встреча с горожанами.

Все они говорили по-русски, и почти всех волновала одна и та же проблема. В городе было 12 школ (на одну-две сейчас уже могу ошибиться). Из них девять вело преподавание на украинском языке и, соответственно, три – на русском. Украинские школы были полупустыми, в русских же учеба шла в три смены, и все равно всех желающих они принять не могли. Слезно просили меня горожане, чтобы донес я до Москвы их огромную просьбу – переориентировать школы, открыть больше с преподаванием на русском языке.

Выполнил я эту просьбу, написал в своем отчете о школьной проблеме. Но это не только не попало в общую Записку инспекторской группы, но и попеняли мне за то, что не понимаю я национальной политики, что раз есть подобное соотношение русских и украинских школ, а оно есть не только в Артемовске, но и по всей Украине, то так это и надо из высших соображений. Вот эти «высшие соображения» и стали одной из серьезнейших причин трагедий на нынешней Украине.

Я не являюсь узким специалистом по вопросам национальных отношений, но многое познал о них не столько из теории, сколько из социальной практики. Это привело меня к твердому убеждению, что самое большое зло в решении национальных проблем – это стремление насильственно что-то внедрять или что-то запрещать в данной сфере. В какую школу родители хотят отправить учиться свое чадо, в такую и пусть отправляют. На каком языке люди хотят говорить, на таком пусть и говорят. Хотят, чтобы в паспорте была записана национальность, она и будет записана. Не хотят – не будет…

В общественном сознании необходимо сформировать полную индифферентность, а попросту сказать – равнодушие к тому, какой национальности человек. Главное – какой это человек по своим профессиональным, моральным качествам. В Советском Союзе зачастую это игнорировалось. Устанавливались количественные показатели, сколько каких школ надо иметь вне зависимости от желания населения, вводились различные, зачастую чисто формальные национальные квоты в системах управления, высшего образования, государственной деятельности и т. д. Ну почему надо было, чтобы первым руководителем любого национального образования (республика, округ, область) обязательно был человек этой национальности, а вторым руководителем – обязательно русский?

Я слышал практически одни и те же возражения на эти мои слова: «Ну как вы не понимаете, все это делается для возрождения угнетенных при царизме наций. Их же надо было поднять, подтянуть до определенного уровня. И потом это помогает решать на местах проблемы межнациональных отношений». Зачастую это не помогало, а напротив, содействовало росту национализма, нагнетанию напряженности между различными национальными группами. Для решения национальных проблем существует целый ряд поистине действенных мер: развивать национальную культуру, расширять систему образования, вовлекать людей в политическую жизнь, в целом более решительно строить гражданское общество. В конечном итоге все это должно быть направлено на изменение сознания людей, на формирование у них чувства уважения к людям вне зависимости от их национальности, на то, что я называю индифферентностью в национальном вопросе.

Конечно, Советский Союз проделал колоссальную работу по развитию многочисленных наций, в него входящих, по установлению между ними дружеских отношений. Но эффективному решению этих проблем мешало упование на перечисленные выше «принудительно-организационные» действа. И еще один важный момент. Власти просто боялись решительных шагов по борьбе с национализмом, боялись из опасения рассориться с местной национальной элитой, боялись потерять их опору в политической борьбе. Особо остро проявилось это во времена Н. Хрущева, который ради того, чтобы Украина поддерживала его во власти, и Крым ей передал, и закрывал глаза на растущий день ото дня национализм. Это и аукнулось сегодня так страшно.

Вернемся к командировкам моей комсомольской молодости. В одной из них я «попал в коммунизм». Вообще-то я «при коммунизме» два раза жил. По одной неделе. Один раз – в Казахстане, другой – в Берлине (об этом позже). В Казахстан я прилетел где-то в 1961/62 году как представитель Москвы на празднование юбилея комсомола республики. Делегация была из одного человека – меня (позднее прилетел еще завотделом пропаганды МГК ВЛКСМ Вереин). Делегация комсомола Москвы! Вот здесь для меня коммунизм и наступил. Только один эпизод из этой моей жизни.

Посадили меня в специальный самолет, в котором были я и еще человек десять-пятнадцать сопровождающих меня людей, и полетели мы куда-то вглубь Казахстана. Прилетели. Огромное озеро, заросшее камышами, вокруг него степь до горизонта. Около озера поставлено несколько роскошных юрт. Рядом небольшая отара овец. Главный из сопровождавших меня попросил выбрать овцу. Я ткнул пальцем.

– Ну вот и хорошо. Пока из нее бешбармак делать будут, мы пойдем поохотимся.

– Какая охота? Я вообще не охотник, да и одет в костюме, в штиблетах.

– Это не важно.

Подвели меня к озеру, дали ружье, и какой-то дядечка несколько раз громко похлопал в ладоши. И тут же из камышей вылетели сотни уток! Я выстрелил, подбил уточку – промахнуться в такую стаю невозможно. На этом охота закончилась. Как выяснилось, озеро это входило в охотничий заповедник! Правительственный, для простых людей закрытый. А дядечка, который в ладоши хлопал, – главный егерь. Погуляли мы еще немного, а потом нас в юрту пригласили. В юрте огромный котел на огне стоит, в нем варятся куски свежайшего бараньего мяса. Запах потрясающий, зазывной! Хозяева спрашивают меня, как я есть буду – как европейцы или как мы, казахи?

– Конечно, как местные едят!

– Тогда снимайте рубашку, подпоясывайтесь полотенцем.

Снял, обнажив свой тощий торс. И стали мы есть. Тоже как местные. Берешь в ладонь (бешбармак в переводе и означает «пять пальцев») хлебную лепешку, специально приготовленную для бешбармака, окунаешь в котел, вылавливаешь кусок баранины и отправляешь в рот. Сок по голой груди течет. А рядом стоит молоденькая казашка с кожаным бурдюком. Наливает она из него в пиалу холодный, слегка пенящийся кумыс и тебе протягивает. Блаженство! Напрягает только то, что хозяева все время наполняют полные граненые стаканы коньяком, пьют и тебя выпить уговаривают. А я за раз выпить могу только две-три рюмочки, да и то не поутру. Хорошо, что приспособился в юрте незаметно выливать коньяк на землю. К чему я так подробно рассказываю об этом? Ну, во-первых, приятно вспомнить подобное пиршество, вкусно поесть я всю жизнь любил. Главное же, конечно, не в этом.

Специальный самолет, десятки сопровождающих, охота в заказнике, отара баранов, поставленные юрты – и все это для одного человека, и все это, невзирая на затраты. Да и в самой Алма-Ате всю неделю – пиршества, концерты, подарки… Все желания мгновенно удовлетворяются, все, естественно, бесплатно. В общем, коммунизм в одном конкретном месте, для одного конкретного круга людей. Как я к этому относился? Сказать, что возмущался, протестовал, – неправда, но некую неловкость отчетливо ощущал. Подобная неловкость, возрастая с годами моей жизни на «начальной ступени Высшего круга», все больше и больше смущала мое сознание. Но, скажу откровенно, не более того.

Я никогда не был диссидентом, понимая под этим словом не только «инакомыслие», но и обязательное «инакодействие», т. е. борьбу с господствующим положением вещей. Никаких форм борьбы с советской властью я не только никогда не вел, но всегда честно и осознанно ей служил. Борьба шла внутри меня, между моими представлениями о подлинном социализме и тем, как он выглядел в реальности. Уже писал и вновь повторю: ничего более разумного, справедливого и морального, чем организация общества на принципах социализма, я не встречал. Но самой большой проблемой было реальное воплощение основополагающих теоретических принципов социализма в жизнь: их искажение (в СССР, в странах народной демократии, в азиатских, латинских, африканских вариантах), неполнота их воплощения (в скандинавских странах), отсутствие серьезных научных разработок особенностей функционирования социализма в современных условиях (хотя бы объективного всестороннего анализа «рыночно-планового социализма» в Китае). Именно эти расхождения между теорией и практикой серьезно смущали мое сознание, порождая некую дихотомию. И сегодня бедой наших общественных наук является практически полное отсутствие интереса к серьезному анализу социального обустройства общества.

Позором я считаю, что нынешние власти полностью проигнорировали такую знаменательную дату, как 200-летие со дня рождения К. Маркса. Во многих странах, которые принято называть «цивилизованными», этой дате были посвящены научные конференции, собрания общественности, открыты выставки, не говоря уж о том, что практически на всех социальных факультетах ведущих университетов мира изучается его теория… У нас же памятники К. Марксу стоят, а в истории общественной мысли он как бы и не существует. Не место здесь анализировать сильные и слабые стороны его теории, но история человечества показала, что большинство главных его идей не устаревают, а подкрепляются неопровержимыми фактами. В то же время насущной необходимостью является пересмотр некоторых из них: важно показать, почему они «не сработали», в чем надо их исправить, дополнить, развить. Ведь сам К. Маркс говорил, что он заложил лишь краеугольные камни научного познания общественного развития. Нерешенными остаются такие фундаментальные проблемы, как сочетание социалистических и капиталистических начал, прежде всего принципов планового и рыночного хозяйствования, степени и уровней обобществления производства, демократических механизмов контроля над властью, над элитой, понятия подлинного социального равноправия, учет в государственном управлении воли и особенностей ментальности населения и им подобные. Вот и движемся мы как слепые котята, без серьезного научного и объективного анализа бытия государства и нации то ли вперед, то ли назад, то ли вообще куда-то в сторону… Продолжим, однако, описание моего индивидуального бытия.

Командировки в мои комсомольские годы были не только и даже не столько внутри страны, сколько за ее пределы. Попасть за границу в годы советской власти – удел избранных. Я же, как «полуизбранный» (см. во Вступлении о градации социальных групп), в самые мои молодые годы попал сразу же в капстрану! Да еще на такое событие – VIII Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Хельсинки в 1962 году! Вообще-то на Всемирном фестивале молодежи я уже бывал – шестой фестиваль проходил в 1957 году в Москве. Был я в то время просто студентом, поэтому на его мероприятия допущен не был, но как внештатный экскурсовод Москву иностранцам показывал. Помню, как стыдно мне было из-за в общем-то незначительного эпизода с молодыми туристами из Дании. Даже двух эпизодов. Во-первых, после моего восторженного рассказа о Кремле меня спросили: «А сколько гектаров он занимает?» А я не знал! Пришел домой, судорожно залез в справочники. С тех пор на всю жизнь запомнил – территория Кремля – 27,7 га! Другой эпизод этой несчастной экскурсии характеризует не столько меня лично, сколько время, в которое я жил. В конце поездки я должен был расписаться в документе у шофера, но ручки у меня не оказалось. Подбирая те немногие английские слова, которые знал, я попросил весьма симпатичную датчанку дать мне авторучку. Она улыбнулась, достала листок бумаги, написала на нем номер своего телефона в гостинице и протянула мне. Я судорожно схватил бумажку, взял авторучку, расписался у водителя, вернул ее датчанке и, выскочив как ошпаренный из автобуса, тут же выбросил ее записку. Последнее, что заметил, – удивленно поднятые брови девушки. Знала бы она, как строго нас предупреждали «серьезные люди», чтобы мы не устанавливали с иностранцами никаких контактов!

На фестивале же в Хельсинки я был уже в другом статусе: не просто член делегации, но включенный в небольшую когорту «избранных» – в состав пропагандистской группы.

Восьмой фестиваль от предыдущих отличался рядом принципиальных особенностей. Во-первых, и это главное, это был первый фестиваль, который проходил в капиталистической стране. Во-вторых, на нем был открыт дискуссионный международный клуб. Вот для участия в этих дискуссиях и была послана наша группа в Хельсинки.

Советская делегация жила в прекрасных каютах огромного корабля, на котором она прибыла на фестиваль. Нас же (пропагандистов) поселили в школе, расположенной в центре города. Из одного школьного класса вынесли всю мебель, постелили на пол маты, вбили в доску крючки для одежды. В таких спартанских условиях мы и жили. Кормили, правда, по-царски – в ресторане гостиницы «Лидо». Увидели мы там впервые так называемый шведский стол. Сказать, что поразились, значит не сказать ничего. Длинные столы, заставленные невероятным количеством снеди. Только одной селедки в разных ее видах мы насчитали одиннадцать блюд! Жареные колбаски, рыба, вяленое мясо, салаты, что-то еще, о чем мы и понятия не имели, – все в изобилии, все можно есть сколько хочешь! Мы и ели до отвала, ничего подобного в Москве не было, да и молодые мы были, о диетах слыхом не слыхивали. А потом шли работать.

Работы было много. В день по две, а то и по три дискуссии в международном клубе, потом встречи с отдельными делегациями, дежурства в качестве гидов на выставках и т. д. Там и учился я мастерству полемиста. С подачи Б. Пастухова я был назначен руководителем нашей пропагандистской группы, несмотря на то что в нее входили люди круче меня по карьерной лестнице. Функции руководителя были минимальные. Распределял я, кто куда пойдет, помогал связываться с информационными службами фестиваля, собирал иногда вместе всех ребят, чтобы обсудить возникшие проблемы. В целом в группе царил демократический дух и никакого начальствования. Но все равно одному человеку не нравилось, что не он руководитель. Человек этот интересный и сам по себе, и по своей карьере. Расскажу вкратце о нем, тем более что на протяжении жизни судьба сводила меня с ним на короткие, но весьма характерные встречи.

Александр Владиславлев, первый секретарь Октябрьского райкома комсомола в годы фестиваля в Хельсинки. Высокий, статный, красивый человек с быстрым, ярким умом, хорошо образованный, с широким кругозором. И необычайно амбициозный. Вело его по жизни прежде всего стремление быть первым, вырваться из общего ряда. Пожалуй, карьера была для него главной ценностью в жизни. Здесь отвлекусь от рассказа на очередную «философскую вставку».

Вопреки широко распространенному мнению, я весьма положительно отношусь к карьеризму и карьеристам. Для меня это не просто не бранные слова, но позитивное качество личности. Что же плохого в том, что человек хочет расти по службе, добиться в чем-то высокого положения? Человек не плывет безвольно по течению жизни, а ставит перед собой высокие цели и стремится их достигнуть. Прописные истины: главное здесь – какие цели он ставит перед собой и каким образом, какими способами собирается их достигнуть. Одно дело – мечтать стать самым богатым человеком среди своих друзей, другое – лауреатом Нобелевской премии. Одно дело – добиваться поставленных целей своим трудом, талантом, другое – интригами, предательством, «идти по трупам». Но есть и еще один, может быть, не столь «прописной» нюанс: любое стремление к карьерному росту не должно стать самоцелью. Позволю себе нескромность похвастаться одним личным моментом в моей жизни.

Я стал доктором философии довольно рано. И пригласили меня сразу после этого на разговор в ЦК КПСС. Друзья предупредили: будут предлагать работу в аппарате и «запомни, если откажешься, могут поставить крестик на твоей анкете, и это будет большой крест на всей твоей жизни». С этими напутствиями я и пришел на встречу. За большим пустым столом (ни одной бумажки!) сидел очень солидный товарищ. Заговорил тихим начальственным голосом:

– Принято решение организовать в ЦК КПСС аналитический сектор. На основе получаемых писем и других материалов необходимо будет анализировать общественные настроения. Мы знаем вас как человека, способного вести серьезную исследовательскую работу в социальной сфере.

И предлагает мне должность, которая была даже выше должности просто инструктора ЦК. Я как уж на сковородке стал вертеться, объяснять, что не гожусь к аппаратной работе, что не справлюсь с такой высокой ответственностью и т. д. Он долго убеждал меня в обратном. Потом ему надоели эти разговоры, и он на повышенных тонах неожиданно откровенно и зло спросил меня:

– Вы понимаете, что это значит для вас? Вы поработаете в ЦК, вырастете и можете перейти на любую большую работу, например, заместителем министра. Вы что, не хотите строить свою карьеру?

– Хочу. Но у меня свое представление о карьере.

– Какое же?