Читать книгу Прощай Дебора - Владимир Суханов - Страница 11

4 сентября

Появление Маркуса Блоха на свет божий было главной причиной, по которой его отец, богатый белостокский еврей, решил навсегда перевезти свою семью в США – в России он не видел для сына никаких достойных перспектив. В начале 60-х годов Блохи уже прочно обосновались в Филадельфии, «городе братской любви», где Маркус вырос, выучился, получил хорошую работу и женился. С женой, как говорил Блох, «ему повезло, но не очень». Она была из очень богатой еврейской семьи и полагала, что муж всю жизнь обязан ценить доставшееся ему «сокровище», но, видя обратное, время от времени, жалила его уничижительными придирками… В конце концов, они развелись.

Обо всем этом я узнал от самого Маркуса. Вообще-то, я трудно схожусь с людьми, но с ним, возможно, благодаря его легкому характеру, мы перешли на «ты» с той первой нашей встречи в Нью-Йорке. Маркус Блох отнюдь не заурядная личность! Он свободно говорит по-русски; у него имеется даже свой речевой паразит, протяжное «Э-э-э…» – им Блох «украшает» по нескольку раз чуть ли не каждое свое словоизлияние. Но он искренне любит русский язык и не упускает случая поговорить на нем. Из русских писателей больше всех он уважает Льва Толстого и, особенно, Чехова. Хорошо помню, как однажды он принес на работу книжку «Русской мысли» и, протягивая ее мне, сказал:

– Э-э-э, Андрей, советую обратить внимание на, э-э, рассказ «Палата № 6»… Ах, как я благодарен моему папе за то, что он увез меня из вашего, э-э-э, бедлама…

Сколько же лет я не видел его до вчерашнего дня, когда он, не торопясь, вошел в мой кабинет, который до его перевода в Нью-Йорк принадлежал ему? – три? или нет, почти четыре. Как Маркус объяснил мне после дружеских рукопожатий и выражения соболезнований в связи со смертью Марии, официально его приезд – это командировка с инспекционной целью, не официально – «возможность вырваться из служебной рутины, чтобы немного отвлечься». О-о, он всё еще большой любитель женщин – этот худой, 50-летний дубок с большой, круглой верхушкой, растрепанной последними увядающими листьями! Вечер после работы он предложил провести, «как в старые добрые времена», в баре на Уолнат-стрит.

…Я прихлебывал пиво, он потягивал виски и говорил, говорил… о последних нью-йоркских новостях, об общих знакомых, затем, очень долго, о деле Дрейфуса и о еврейских погромах в «родном» Белостоке:

– А, э-э, как это нравится вам, а? никогда евреи не страдали, как сейчас. Как же ж можно в антисемитской России жить, э-э-э, бедным евреям? Я просто не знаю. Ах, как я благодарен моему папе за то, что он увез меня из этого, э-э-э, царства антисемитизма… И где же ж ваши национальные писатели? Они что, не видят всего этого? Э-э-э, Лев Толстой… Он что же ж, не понимает, что своим молчанием сейчас он просто-таки теряет Нобелевку… Или, э-э-э, этот ваш модный публицист Горький! Ты в курсе? Нет? Приехал недавно в Нью-Йорки тут же его, э-э, обоср…! Как будто бы в России всё хорошо и отлично… Э-э-э, а ведь приехал – то он сюда просить денег на революцию… Кстати, я специально, для тебя, захватил журнальчик с его статейкой – э-э, вот, держи… А знаешь, пока ты читаешь, я, с твоего позволения, отвалю к барной стойке. Кажется, вон та зрелая блондинка, э-э-э, возможно, поможет мне сегодня немного отвлечься.

И он пошел к блондинке, а я принялся читать «The City of the Yellow Devil»[6]. Прочитал, поискал глазами Маркуса – он продолжал уговаривать, решил перечитать еще раз, прочитал строк 20 и дальше не смог. Слишком тошнотворными оказались для меня все эти «грязные сплетения железа и дерева», «лица, замазанные густым налетом жирной грязи», «темные впадины дверей, подобные загнившим ранам в камне стен», «улицы, внутри которых все разложилось и гнойно, как во чреве трупа»… Я еще раз посмотрел в зал. У Маркуса, похоже, сорвалось: блондинки у стойки уже не было, а сам он шел к нашему столику с унылым видом и двумя кружками пива в руках.

– Это тебе… Э-э-э… ну и как тебе этот Горький?

– Дешевка, – искренне ответил я, отдавая ему журнальчик, – убогая дешевка…

– Конечно, конечно, согласен… Э-э-э, единственное, что его, в какой-то мере, оправдывает, это то, что для его миссии такая скандальная статья – э-э-э, это было примерно то, что надо…

– Не знаю, не знаю, – перебил я его, – по-моему, написать такую пошлую статью мог человек, не видящий дальше своего носа… ну да, возможно, она и принесла ему сейчас какие-то деньги, но репутацию-то, наверняка, испортила навсегда.

– Э-э-э, да, здесь я могу с тобой согласиться. Э-э-э, скудеет настоящими писателями Россия… Вот помню были мы с Германом в Петербурге, э-э-э, десять лет назад. Тогда еще творил Толстой, был на вершине творчества Чехов… Ах, какие имена… Э-э-э, о чем, бишь, это я? A-а, ну да, Петербург… Я вот, о чем подумал, когда прочитал эту горьковскую белиберду… Э-э-э, были мы в Петербурге, и, должен сказать, что он, в общем-то, мало чем отличается от Нью-Йорка: такие же ж паровозы, такие же ж заводы, люди также ж продают свой труд за презренный желтый металл. И история этих городов очень похожа: примерно 250 лет назад и здесь, и там жили только аборигены в своих, э-э-э, пристанищах – чухонцы в избах, индейцы в вигвамах, а сейчас-то… о-го-го! Впрочем, мне кажется, Петербург еще более грязен, чем Нью-Йорк. Э-э-э, так почему же ж Горький, вместо того, чтобы обличать язвы

Петербурга, его грязные переулки, вонючие рынки, квартирки-клоповники на 250 человек… а я поинтересовался у специалистов по Горькому, э-э-э, писал ли он что-нибудь подобное «Городу желтого дьявола» в отношении Петербурга – оказалось, что нет, не писал… так вот, почему же ж он поехал за этим всем за океан? Вот ответь мне: почему? Не знаешь? Нет? А я скажу: потому что он проститутка, такая же ж как та, к которой я сейчас подходил – за подобную статью дома ему никто не дал бы устраивающего его гонорара. Вот и весь ответ! Ну, скажи, Андрей, разве я не прав?

– Абсолютно. Ты абсолютно прав, Маркус! Но все-таки, самым мерзким мне представляется неряшливость языка этой статьи – подбор «грязных» слов в ней просто отвратителен. Показать иностранцам, каким убогим, каким дешевым может быть русский язык, язык Пушкина и Тургенева, Толстого и Чехова – это ли не подлость! Всё, ничего не хочу больше говорить об этом… м-м-м… этом…

– Ну, Андрей! Ну, успокойся. Да, черт с ним, с этим Горьким! Давай лучше выпьем. Кстати, ты здесь сейчас сказал что-то про нос, и я вспомнил один еврейский анекдот. Сам я его услышал недавно, и значит, тебе я его еще не рассказывал… Да-а, так вот, э-э-э:

Дело происходит в Одессе. Приходит еврей в лавку. «Мне 100 метров пеньковой веревки», – обращается он к хозяину и протягивает 3 копейки. «Ха, уважаемый, – отвечает ему хозяин, – твоих денег, конечно же ж, хватит, чтобы купить… э-э-э, самую тонкую пеньковую веревку., э-э-э, длиной… э-э-э, вот… от кончика твоего носа до кончика твоего пениса». «Ай, я, яй, – восклицает еврей, – какой же ж я глупый человек! Как же ж я не подумал об этом раньше! Ай-я-яй, ай-я-яй! Ну давай, дорогой, договоримся так: 100 метров веревки ты мне даешь сейчас, а за остатком я зайду вечером… когда точно вымеряю расстояние от твоей лавки до Центральной синагоги, где… э-э-э, после обрезания остался ма-а-ленький кусочек моего пениса».

Этот анекдот я слышал и раньше, но рассказан он был так хорошо, так весело, что я абсолютно искренне рассмеялся… Разошлись мы довольно поздно. Придя домой, я, естественно, сразу отправился в постель – утром надо было рано вставать на работу, но сон не шел. Какая-то мысль, какое-то важное слово, которое я услышал в баре от Блоха, мешало мне спать. Я ворочался, ворочался и, наконец, вспомнил: «Песнь о Гайавате» – именно она пришла мне на ум, когда Маркус произнес слово «вигвам», а вместе с ней – одна из картинок в иллюстрированном издании «Песни о Гайавате», которое я однажды просматривал в книжном магазине на Маркет-стрит. Вспомнились и строки Лонгфелло под той картинкой:

…и мне, почему-то, представилось очень важным сейчас же попробовать по памяти нарисовать ту картинку. Пришлось вставать с постели и часов до 3-х ночи изводить с десяток листов бумаги, пока у меня не получилось что-то похожее на оригинал:

А утром мне вспомнилась пушкинская строка «…И случай, бог изобретатель», определяющая случай, как нечто, произошедшее с человеком по выдумке обратившего на него внимание бога. Вспомнилась, когда я, взглянув на свою копию иллюстрации к «Песне о Гайавате», вклеенную ночью в Журнал, обнаружил в ней отгадку сразу двух рисунков с диска. Как тут не поверить в то, что вся цепочка вчерашних событий (от приезда в Филадельфию Маркуса Блоха до моих ночных бдений) была сотворена по доброй божьей воле!

В отличие от дня вчерашнего, сегодня бог не стал баловать меня своими изобретениями: он дал мне спокойный день, какой требуется человеку, пусть в небольшом, но похмелье, но, главное, какой требуется человеку для спокойного осмысления полученных накануне важных сведений. Итак, вот первый рисунок, который я нашел в иллюстрации к «Песне о Гайавате»:

Очевидно, что это есть изображение вигвама, который может быть сообразован с убежищем. Вигвам встречается на диске в двух группах – g49 и g59:

Начало афоризма, скрытого в группе g49 (первые два рисунка) расшифровывается просто: «Убежище выдающегося человека…». Но последние два рисунка пока для меня не совсем понятны, т. е. понятно, что из них должна составиться сентенция, определяющая, что же является убежищем выдающегося человека, но пока ничего не идет в голову… Как и относительно 2-го и 4-го рисунков в группе g59… Да-а… пожалуй, с пивом надо завязывать, также как с виски… Ах, какая замечательная и оригинальная мысль! Как-нибудь, на досуге ее нужно будет обдумать более обстоятельно – на свежую голову, под хорошую закуску и т. д. и т. п. Сейчас же, пока голова еще что-то варит, стоит задуматься о более реальной вещи – о втором рисунке, который я увидел утром на моем «шедевре живописи»:

Это, конечно, дым – вон он вверху, вьется над вигвамом. Но дым – это легкость, парение, полет… Какой из перечисленных синонимов имел в виду изготовитель диска, изображая дым? Проще всего это определилось с помощью группы g16:

Первые два рисунка данной группы мне уже известны и, очевидно, расшифровываются как «Выдающийся человек учит (или изучает)…». Смысл, заключенный в третьем рисунке, изображающем птицу, я, не мудрствуя лукаво, так и определил – птица, после чего стала самоочевидной подстановка «дым – полет», позволяющая целиком расшифровать группу g16: Выдающийся человек изучает птицу по полету. Т. е. это не что иное, как начало известной сентенции: «Птицу следует оценивать по полету, а человека по работе».