Читать книгу Благодарность зверя - Владимир Владимирович Несяев - Страница 5

На селе Иван слыл удачливым охотником. Летом подвизался в тамошнем сельхозкооперативе, где разноработничал вместе с женой Марьей: косили сено, чистили скотные дворы, а то и в пастухи нанимались. На огороде своем сообща волохали до седьмого пота – сынок единственный, почти взрослый уже, в райцентровском колледже учился, требовалось парня деньгами провизией на весь учебный год обеспечивать.

Зато осенью, едва по первоснежью ударял крепкий морозец, Иван с Марьей захлопывали ставни, запирали дом, грузили в сани продукты с разным необходимым имуществом и на лошади подавались в тайгу, на дальнюю заимку, охотничать.

Бывало, до самого тепла там пропадали. Пока Иван сутками бродил-лазил по чащобам, его неутомимая супружница дровишек наколет, водицы студеной из незамерзающего ключа натаскает, избенку жарко истопит, а если понадобиться, то и баньку. Возвратится усталый Иван, а стол уж накрыт, стопочка самогонки дожидается, приемник транзисторный на полке мурлычет.

Но главным для Ивана другое было. Это Марьюшка его ненаглядная – дородная, сбитая, всегда румяная от мороза и пахнущая свежей хвоей. Жену Иван страстно любил с юности, обожал до сих пор, и Марья неизменно отвечала ему крепкой взаимностью. На селе, глядя на немолодую уже, но до сей поры милующуюся парочку, нередко проходились на ее счет:

– Уж вам обоим лет под заднее место, а вы все, словно два голубка, целуетесь. Вон молодежь-то, гляди, как над вами зубоскалит.

– Глупы ишшо, потому и ржут, – отмахивалась Марья, – погодите, сами чувство познают, иначе запоют…

Так и зимовали они в тайге, каждую весну неизменно возвращаясь домой с полными санями богатых охотницких трофеев. Шкурки соболя, белки, куницы с попутной оказией переправляли в город и там через верных знакомцев-приятелей сбывали не без выгоды. На то и жили.

А удачно промышлял Иван потому еще, что выпестовал себе отменного помощника – лохматого кобелька по кличке Резвый, неизвестной породы. Во все века, известно, суки завсегда считались более горазды кобелей в охотничьем деле, но Иванов пес любой из них фору давал в сотню очков – не сыскать в округе более трудолюбивой и смышленой собаки.

На привязи Резвого сроду не держали, гулял он вольно, однако сторожем был отменным: пристроится, бывало, на крылечке у дверей – попробуй, пройди мимо, если хозяева дома отсутствуют. Порвет и спасибо не скажет – клыки белые, здоровые, острющие.

В ту зиму, когда Иван с Марьей по обыкновению на заимке обретались, морозы стояли лютые и ежевечерне Резвый все норовил в тепло шастнуть, проскользнуть меж хозяйских ног в избушку. И неизменно получал от Марьи, не переносившей в помещении песьего духа, метлой по морде.

– Что ты, Марьюшка, все лютуешь, вишь, кака холодрыга на улице, пущай хуш ночью с нами обогреется, – пробовал заступиться за друга Иван.

– Ничего с ним не сдеется, вон шерстястый какой, чесать-не перечесать. Сколь носков да варежек из его загривка навязала, – стояла на своем Марья, – а ежели ночью вдруг скульнет или тявкнет спросонья в самый интимный момент, да смутит меня, тогда что?

Иван дивился этой глупой бабьей блажи, но снисходил и особо не перечил. А Резвого тихо жалел и даже баловал на свой лад. По утрам, едва забрезжит мутным светом в оконце, осторожно, чтобы не разбудить Марью, поднимался с полатей и, прихватив с вечера приготовленный кусок сырого мяса, выходил на крыльцо.

Заиндевевший от мороза пес уже колотил о доски хвостом и сидел настороже. Как только хозяин приоткрывал дверь, он молнией бросался вперед, хватая угощение прямо из Ивановой руки.

– Притормози, шалый, – ворчал Иван, – не ровен час, пальцы откусишь…

И, бывало, отвернувшись в сторону, тут же, с крыльца, справлял малую нужду – до отстоящего в стороне туалета рысить в исподнем далековато да и шибко студено к тому же.

Но однажды то ли заспал Иван, то ли просто запямятовал, а только мяса с собою не прихватил. Выскочив за порожец, быстро сбросил портки и…

– А-а-а!, – огласил окрестности его истошный вопль.

Резвый, природно следуя раз и навсегда выработанному рефлексу, по привычке вцепился в то, что хозяин держал в своей руке…

Выбежавшая на этот дикий крик Марья увидела такую картину: ее ненаглядный Ваня, присев на корточки, зажал причинное место в ладонях, сквозь которые на крылечко обильно сочилась кровь. Верный же, отскочив в сторону, непонимающе глядел на хозяина и виновато помахивал хвостом.

– Что приключилось-то? – встревожено спросила жена.

– Ох, Марьюшка, нежданка-то кака, – простонал Иван, – чаю, энтот варнак клыкастый перепутал мясо с моим…

– С чем, Ваня?

– Чего девицу-то из себя строишь! Не понимашь?

– Ах, ты, господи! – догадалась, наконец, Марья

и в ужасе округлила глаза, – как же теперь быть, дружочек сердешный? Может, жгут приспособить?

– Какой жгут! На куда! Ты соображашь? – вновь заорал Иван, – давай живо конягу запрягай, в село надо ехать…

Как уж они в один день из тайги выбрались, одному богу известно.

А только Марья, изо всех сил понужая исходящего паром пожилого меринка, уже к вечеру возле амбулатории стояла. Залетела в приемный покой, заголосила истошно:

– Помогите, люди добрые! Там, на санях, мой Ванечка страдает!

– Зверь что-ли какой задрал? – деловито осведомился, поправив на лбу старые очки, единственный на всю таежную стокилометровую округу, многолетнее опытный и потому всеми уважаемый доктор и по совместительству пенсионер Петр Тихонович.

– Ну да, зверь… Я энтому зверю, если у Ванюши что серьезное, топором самолично оттяпаю…

– Что оттяпаешь, Марья Спиридоновна? – вмешалась молоденькая медсестра Леночка.

– Достоинство его кобелячье, вот что, – пояснила Марья.

– Это медведю-то? Или кто там еще на твоего Ивана напал?

– Да какому медведю! Псу нашему окаянному, Резвому. Чтоб ему пусто было. Куснул ведь Ванюшу в аккурат за здесь, – и Марья рукой показала, за что именно.

– Ай, ай, надо же, – зашлась от любопытства Леночка,

– жутко интересно. Расскажи, теть Маш, как все произошло.

– Хватит языком-то чесать, – прикрикнул на медперсонал Петр Тихонович, – лучше помоги занести с улицы больного и готовь операционную…

О том, что приключилось с Иваном, наутро знало все село. Народ под разными предлогами норовил заглянуть в амбулаторию, справиться об успехе операции и дальнейшем самочувствии попавшего в такую невиданную доселе беду земляка.

– Тихоновичу-то нашему все удалось на место Ивану пришить? – интересовались посетители-мужики у дежурной санитарки, тети Фроси, – как ты думаешь, смогет он после с Марьей того… ну, в общем, долг свой супружний сполнять? Нам бы самим с больным поговорить. Может, передачку каку принесть?

– Кышь отсель, прилипалы! – гнала любопытствующих Фрося, – Петр Тихоныч, даром, что первый в его жизни такой клинический случай, все сделал, как надоть и в настоящий момент дома отдыхает. А что до остального, то вы на себя посмотрите. Тоже мне, гиганты сексуальные. Только трепаться и можете…

В отличии от гогочущей, то и дело отпускавшей сальные остроты мужской половины деревенские дамы вели себя более деликатно. Тихонько шептались о чем-то с Фросей и Леночкой, затем сочувственно качали головами. Все жалели Марью, которая ни на шаг не отходила от постели Ивана: что-то с ней, горемычной, теперь будет?

Ивана выписали недели через три, когда на селе уже попритихли пересуды о его небывалом приключении.

И все же домой они с Марьей возвращались в глубоких сумерках, чтобы лишний раз не мозолить глаза односельчанам. Марьюшка загодя дом хорошо протопила, прибрала, обиходила. Ужин сытный спроворила, бутылочку припасла по такому случаю. Иван, выпив и разомлев в домашнем тепле, неожиданно спросил: