Читать книгу Великая армия Наполеона в Бородинском сражении - Владимир Земцов - Страница 6

Среди многочисленных, но не всегда верных союзников Наполеона особым рвением и последовательностью в борьбе с русскими в 1812 г. отличались поляки. Это была их война, война за свободу, «вторая польская война», как назвал ее Наполеон в своем обращении при переходе Немана. Большинство поляков всерьез воспринимало тезис наполеоновской пропаганды о том, что поход 1812 г. – это поход против варварства, который закончится наступлением счастливой эпохи в истории человечества[218]. Готовясь к битве под Москвой, а затем вступая в русскую столицу, многие из поляков обращались к картинам далекого прошлого, вплетая происходившие события в ткань своей национальной истории. «Можно понять, какое испытывал я чувство при виде древней столицы царей, возбудившей во мне столько великих исторических воспоминаний, – обращался под влиянием трагических польских событий 1830–1831 гг. к своим ощущениям 1812 г. Роман Солтык, состоявший в день Бородина адъютантом генерала М. Сокольницкого. – Над ней в начале XVII столетия победоносные поляки водрузили свое знамя, и перед ним преклонялся московский народ, признав своим государем сына нашего короля. И вот их потомки, сражаясь в фалангах Наполеона, пришли во второй раз осенить ее своими победоносными орлами. Все эти победы моих соотечественников, старые и новые, сливались в одно целое в моем воображении, и я припоминал деяния Ходкевичей, Жолкевских и Сапег, заставлявших трепетать Московское царство»[219].

Стоит ли говорить, что Бородино было воспринято его польскими участниками как победа, достигнутая во многом усилиями и кровью поляков? «До Москвы известия были великолепны», – вспоминала графиня А. Потоцкая, находившаяся тогда в Варшаве. Но когда началось отступление, «отчаяние охватило всех»[220]. Рушились столь долго лелеянные надежды на то, что «вторая польская война» завершится возрождением Польского государства. Большинство поляков, современников 1812 г., упорно не хотело видеть, что вся «польская» политика Наполеона уже давно была подчинена решению исключительно военных задач, а энтузиазм и антирусские чувства поляков должны были обеспечить ему «пушечное мясо»[221]. Но вскоре трагические для поляков события Русского похода подернутся дымкой забвения, Адам Мицкевич воспоет прекрасную «весну великих битв» 1812 г., и останутся только воспоминания о чудесных надеждах на освобождение, казавшихся тогда столь реальными, особенно после разгрома русских в битве под Москвой. Эта «польская романтизация» Бородина только усилится благодаря трагическим событиям 1831 г., когда во главе польских войск окажутся герои Бородинского сражения Я. З. Скржинецкий (1786–1861), в 1812 г. капитан 16-го пехотного полка, М. Рыбинский (1784–1874), в 1812 г. подполковник 15-го пехотного полка, и многие другие, вновь встретившиеся на поле боя с русскими, тоже нередко героями Бородина (как, например, генерал И. Ф. Паскевич).

По сути, именно разгром польского восстания 1831 г. послужил толчком к появлению польской историографии 1812 г. В книге Станислава Богуславского, посвященной жизни Юзефа Понятовского, военного министра Великого княжества Варшавского, командира 5-го (польского) корпуса Великой армии, ставшего в 1813 г. маршалом Франции, были строки, посвященные героической борьбе поляков в Бородинском сражении[222]. Почти одновременно с тем, как А. Мицкевич создавал в 1832–1834 гг. знаменитую шляхетскую историю 1811–1812 гг. «Пан Тадеуш», Роман Солтык, польский граф, в 1812 г. командир эскадрона, состоявший при топографическом бюро Великой армии в качестве адъютанта Сокольницкого, тоже в отрыве от родины писал воспоминания о событиях Русского похода. В 1836 г. они, наконец, были изданы в Париже[223]. Собственно мемуары были существенно дополнены общеисторическими сюжетами, основанными главным образом на французских источниках и литературе. Это делало работу Солтыка первым историческим исследованием кампании 1812 г., вышедшим из-под пера поляка. Книга Солтыка отличалась явной антирусской направленностью. Несмотря, в целом, на верные подсчеты численности сторон перед Бородинским сражением (103 тыс. пехоты, 31 тыс. кавалерии и 587 орудий в Великой армии на момент переклички в Гжатске; 114 тыс. регулярных и 17 тыс. иррегулярных войск и ополченцев в русской), цифры потерь выглядели, по меньшей мере, странными: русские потеряли 50 тыс., тогда как французы и их союзники – только 18[224]. И все же Солтык писал о результатах сражения как о недостаточно решительных. Некоторые ремарки, передававшие слова генерала Сокольницкого, который отвечал за разведку всей Великой армии и 7 сентября фактически исполнял роль координатора между Наполеоном и 5-м корпусом, заставляли читателя часть ответственности за нерешительные результаты баталии возлагать и на Понятовского. Последний, командуя корпусом, вывел его к русским позициям недостаточно быстро и тем самым не смог синхронизировать его действия с действиями основной группировки наполеоновской армии[225]. Солтык же полагал, что главная причина была в том, что русские своевременно передвинули на Старую Смоленскую дорогу корпус Н. А. Тучкова. В целом же автор не жалел красок при описании героизма поляков в сражении с «московитами». При этом раненым «московитам», писал он, после сражения была оказана медицинская помощь наравне с солдатами Великой армии. В Колоцком монастыре, утверждал Солтык, оказалось после сражения 25 тыс. русских и только 12 тыс. раненых наполеоновских солдат[226].

Общий обзор действий польского корпуса в кампании 1812 г., кратко остановившись в том числе и на Бородинском сражении, дал в середине 1840-х гг. Л. Жельский[227]. Однако слабость документальной базы, отсутствие политических и материальных условий сдерживали в течение долгих десятилетий формирование глубокой и устойчивой историографической традиции «польского» Бородина. На протяжении 2-й половины XIX в. вышло значительное количество мемуаров поляков – участников Бородинского сражения, что позволило не только конкретизировать ряд моментов, касавшихся действий польских войск, но и наметить некоторые исключительно национальные черты польской историографии Бородина[228]. Так, Юзеф Залуский, в 1812 г. капитан 1-го полка гвардейских улан, попытался уверить читателей, что битва была совершенно выиграна и не было даже повода, ни политического, ни военного, для Наполеона использовать гвардию[229]. Несмотря на широкое использование материалов, заимствованных из французской историографии (в частности, работ Гурго, Сегюра и Тьера), книга Залуского несла на себе отпечаток польской интерпретации Бородина. Это проявилось хотя бы даже в том, что она связывала традиции «старых гусар» начала XVII в. с их потомками, воевавшими под Можайском против «москалей»[230]. Граф Станислав Наленч-Малаховский попытался уверить, что вся Бородинская битва «была битвой исключительно артиллерии и кавалерии» и что пехота просто бездействовала на своих позициях[231].

Сам же Малаховский во главе двух эскадронов польских кирасир только у д. Семеновское, опрокинув русскую оборону, взял в плен более 300 пехотинцев и две пушки (впрочем, его солдаты здесь же захватили «еще 4 пушки, но, разъяренные, и не слыша голоса рассудка», порубили лафеты, а сами орудия «бросили в неприятельской крови»[232]). Более реалистичной выглядела картина сражения у Клеменса Колачковского, который попытался определить задачу, поставленную Наполеоном перед корпусом Понятовского, и выяснить причину того, почему успех дня дался с таким большим трудом. Потери корпуса за 5 и 7 сентября он исчислял в 2 тыс. убитыми и ранеными[233].

В начале ХХ в. в основном завершился выход воспоминаний польских участников войны 1812 г. и Бородинского сражения[234] и начался период многочисленных жизнеописаний. Вышло несколько биографических работ о Юзефе Понятовском[235] и биография генерала М. Сокольницкого[236]. Значительно повысился интерес и к организации войск Великого герцогства Варшавского[237]. И все же вряд ли можно считать, что польская историографическая традиция войны 1812 г. окончательно оформилась.

Окончательное становление польской историографии связано с именем военного историка Мариана Кукеля (1885–1973). В его работах, написанных в бурные годы возрождения польской государственности в 1918–1919 гг.[238], концепция Бородинского сражения была намечена только в общих чертах. На основе опубликованных материалов Кукель попытался показать роль польских войск в победе Великой армии над русскими 5–7 сентября 1812 г. Принимая в целом французскую версию Бородина, он одновременно постарался отдать должное немецким и, особенно, польским союзникам Наполеона. Этот взгляд Кукель развил, к тому времени будучи уже бригадным генералом, в работе «Наполеоновские войны», вышедшей в 1927 г., а также в статье, сделанной на ее основе и опубликованной во Франции[239]. Силы французских войск он определил в 130 тыс. при 587 орудиях, русских – в 121 тыс. регулярных войск при 637 орудиях[240]. На этот раз Кукель предпочел не особенно подробно останавливаться на действиях немецкой кавалерии, как в предыдущих работах, зато доблесть поляков была еще более оттенена. Корпус Понятовского сыграл существенную роль и в бое за Шевардинский редут, и серьезно способствовал войскам Даву и Нея в покорении Семеновских укреплений. Не слишком быстрый успех 5-го корпуса в районе Старой Смоленской дороги объяснялся его недостаточной численностью. Итогом сражения стала потеря русскими 58 тыс., в то время как Наполеон потерял 28 тыс. человек[241]. Сомнений в наполеоновской победе у Кукеля не возникало.

Особое место описание Бородина заняло в главной книге Кукеля «Война 1812 года»[242]. Это двухтомное фундаментальное исследование было подготовлено польским генералом после длительной работы с документами французских (Национального архива, Исторического военного архива, Архива внешней политики) и польских архивов[243]. Им были привлечены все основные документальные публикации и труды, в том числе и русские, по войне 1812 г. Большое значение для работы Кукеля сыграла также публикация А. Сталковским в 1923 г. 4-го тома корреспонденции Понятовского[244]. Несмотря на демонстративную объективность, Кукель постарался в максимально выгодном свете представить действия поляков. Дело доходило до явных передержек. Например, осталось непонятным, на основе чего Кукель утверждал, будто 5 сентября «две польские роты» совместно с солдатами Компана вошли в русское укрепление. При этом Шевардинский бой, как оказалось, закончился только благодаря взятию поздно вечером 5-м корпусом леска в тылу у русского редута[245]. Наиболее «пропольской» выглядела картина событий к вечеру 7 сентября. Когда наполеоновские войска взяли батарею Раевского и император размышлял над тем, посылать ли ему гвардию в огонь, Понятовский предпринял решительное наступление на русские позиции в районе Старой Смоленской дороги. Русские войска были отброшены, и поляки могли бы легко дойти до Можайска (13-й польский гусарский полк, опрокидывая обозы Кутузова, оказывается, уже вышел под сам Можайск!). И только два обстоятельства помешали полному разгрому русских. Во-первых, уже наступившая ночь. Во-вторых, недооценка Наполеоном потерь противника (58 тыс. у русских против 28–29 тыс. у французов и их союзников), что привело императора к ошибочному отказу от маневрирования в ночь после битвы[246].

После Второй мировой войны генерал Кукель, который был министром обороны в эмигрантском лондонском правительстве, оказался вдали от родины и более к теме Бородина не возвращался[247]. Отдельные работы, опубликованные поляками-эмигрантами в Западной Европе и США, только вскользь упоминали Бородинскую битву[248]. Однако и в новой, «народной», Польше память о польских героях 1812 г. энергично поддерживалась. Издавались и переиздавались биографии Понятовского и его соратников[249], говорилось об их подвигах под Бородином в общих трудах[250]. Но главной работой, воспевшей «польское» Бородино в социалистической Польше, стала книга военного историка Габриэля Зыха, изданная в 1961 г.[251] Хотя Зых и воздерживался от откровенных антирусских выпадов и упоминал работы советских историков, особенно П. А. Жилина, но в то же время не скрывал, что продолжает традицию Кукеля и других польских авторов. Польские войска, и особенно корпус Понятовского, считал он, сыграли чрезвычайно большую роль в Бородинском сражении. Несмотря на малочисленность корпуса (на 2 сентября в его рядах было 8430 человек пехоты, 1638 кавалерии и 60 орудий), его смелая атака утром 7 сентября заставила превосходивший в силах корпус Тучкова отойти от Утицы. После того как французские корпуса Даву и Нея завязли у «флешей» и Наполеон через Сокольницкого вновь потребовал у Понятовского решительных действий, последнему, несмотря на превосходство неприятельских сил, вновь удалось отбросить русских, на этот раз с Утицкого кургана[252]. Правда, закрепиться здесь поляки так и не смогли. Между 3 и 4 часами пополудни Понятовский ожесточенной атакой окончательно захватил курган; при этом 13-й гусарский полк смог пройти по русским тылам до Можайска. Отброшенные на 4 км, «русские уже не были способны к борьбе». При подсчете потерь обеих армий в сражении Зых, отметив разноречивость сведений, все же предпочел цифры 40 тыс. у Великой армии и 50 тыс. у русской убитых и раненых. Вторая уступка русско-советской историографической традиции заключалась в том, что успех сил Великой армии Зых охарактеризовал как формальный, соединенный с «неуспехом наполеоновской теории генеральной битвы». Но здесь же подчеркнул, открыто полемизируя с Жилиным, что военно-исторические споры не следует чересчур политизировать, и поэтому нужно отдать должное Понятовскому: он сковал русские силы и ослабил русских на главных направлениях[253].

Последние обращения поляков к теме Бородинского сражения немногочисленны.

В 1984 г., когда Польша вновь предпринимала усилия обрести свою национально-политическую идентичность, Роберт Билецкий и Анджей Тышка опубликовали сборник воспоминаний и документов польских участников Наполеоновских войн, где были материалы, в том числе и новые, посвященные «Можайскому сражению»[254]. В первые годы XXI века увидела свет публикация Билецкого, известного журналиста и популяризатора истории, умершего еще в 1998 г.[255] По мнению Билецкого, к 5 сентября Наполеон располагал 127 тыс. солдат и 580 артиллерийскими стволами, русские – 120 тыс. и 600 орудиями. Потери составили 60 тыс. у русских и 30 тыс. у французов; особенно тяжелы были потери французской кавалерии. Признавая, что французская победа не носила решительного характера из-за отказа Наполеона ввести в дело всю императорскую гвардию, Билецкий не стал чрезмерно превозносить действия поляков, особенно 5-го корпуса. Однако он отметил, что Понятовский, возобновив свое движение около четырех часов дня, заставил русских отойти на новую линию обороны в нескольких километрах на восток. Обращает на себя внимание, что вторичная публикация статьи Билецкого состоялась в рамках специального номера известного научно-популярного журнала «Говорящие века», целиком посвященного событиям 1812 г. В создании этого номера, который представил достаточно взвешенный взгляд на события, наряду с польскими авторами приняли участие и современные российские историки (В. М. Безотосный, А. И. Попов и др.). Вообще же характерной чертой для современной польской историографии 1812 года стала готовность обращения к русскоязычным документам и литературе, а также расширение контактов с историками России[256]. Однако обращение к теме Бородинского сражения происходит сегодня чрезвычайно редко и отличается поверхностностью[257].

Суммируем выводы. 1. Историографию 1812 г. и Бородинского сражения трудно представить без польской традиции и вклада польских авторов (особенно Солтыка и Кукеля). 2. Особенностью польской исторической памяти стало тесное переплетение осмысления событий Бородинского сражения с процессом национального становления и борьбы за независимость, которая мыслилась чаще всего через вхождение в семью западноевропейских государств. 3. Несмотря на попытки приспособления к особенностям политической минуты (как это делал, например, Зых), в основе польской историографической традиции оставалась явно профранцузская версия, соединенная с неумеренным подчеркиванием польских заслуг и с более или менее ярко выраженным антирусским фоном. 4. В последние годы стала проявляться, пока еще слабая, тенденция к диалогу с современными российскими историками.