Читать книгу Царская карусель. Война с Кутузовым - Владислав Бахревский - Страница 21

В Петербург из Парижа, хотя из Парижа отбыл в январе, а теперь апрель, прибыл граф Михал Клеофас Огиньский. В Берлине подзадержался, в Варшаве. Доложил о себе обер-гофмаршалу Николаю Александровичу Толстому и уже через три дня был приглашен отобедать с императорской четою.

Столь высокая милость оказывалась графу не первый раз. Аристократ, смутьян, сочинитель возвышенно-трагических полонезов, безупречно, до блажной нелепости честный, Михал Клеофас с первой встречи поразил государя. Царская любовь на дрожжах выгоды, но Александра влекло к Огиньскому, как влечет запретными чудесами книга тайноведенья.

Познакомился с графом два года тому назад в Вильне, дважды приглашал норовистого поляка к своему столу, когда тот посетил Петербург. Обеды заканчивались многочасовыми беседами один на один.

Огиньский был безупречен естественностью. Прекрасная голова, густые вьющиеся волосы, в лице что-то детское, и улыбка детская, но глаза, разучившиеся смеяться.

В двадцать четыре года граф был уже чрезвычайным полномочным послом Польши при Голландской республике, а чуть позже в Англии. Противостояние политике Екатерины в делах Польского королевства кончилось для него утратой имений в Литве и Белоруссии, и чем дальше в лес… Участник восстания Костюшки (на свои деньги сформировал егерский полк), беглец – скрывался под именем слуги соседки-помещицы в Галиции, мыкал жизнь эмигранта в Вене, в Венеции. Не сломался. Продолжая борьбу за восстановление польской государственности, граф вел тайную работу в Стамбуле, искал сторонников среди турецких пашей. Да, слава богу, скоро понял тщетность всех этих тайн. В тайны охотно играли и турки, и важные персоны европейских дворов, но – играли. Огиньский впал в отчаянье, отправился в Европу и уже в Будапеште узнал: умерла Екатерина Великая. Ее наследник Павел, во всем противореча матери, польских эмигрантов помиловал. Помилования русской тирании граф не признал и остался без поместий.

Помилования все-таки просил. О, нет! Не потому что обнищал – гордость дама заносчивая – а потому что отринул путь конфронтации с Россией. Граф возлагал надежду на прозорливость сумасбродного монарха. Павел ответил. Письмо пришло за подписью Ростопчина: «Господин граф! Его Величество император, получив Ваше письмо от 12 марта, признал соответственным отказать в Вашей просьбе».

Имения вернул Огиньскому Александр. Ангел на престоле звал графа на службу, но тот предпочел уединение.

Осел в Залесье, близ Вильны. Самоуничтожительный затвор вдали от мировых бурь длился семь лет. И вот, не стремясь к чинам, к почету, – сенатор Российской империи, тайный советник, впрочем, без места. Но весьма нужный человек. Знакомство с Талейраном, с Лагарпом, с Наполеоном и, прежде всего, авторитет среди ясновельможного панства.

Перед обедом граф передал императору объемистый пакет от Лагарпа, а Елизавете Алексеевне ноты оперы композитора Пэра.

– О мой учитель! О мое детство! – Александр трогательно коснулся лбом еще не открытого послания из Франции. – Граф, подумайте, какая это несуразность! Мой любимый язык – французский, человек, сотворивший меня таким, каков я есть, именно такого я люблю в себе – француз. Вольтер, Дидро, Руссо – восторг мысли, остроумия, человеколюбия. Этим живет просвещенная Россия. – И что же? По злой воле возжелавшего быть господином мира – всё, на чем образ Франции, может в любой день, в любой час превратиться во враждебное, в отвергнутое, ибо несет на себе клеймо войны. Войны, на земном шаре невиданной от века.

Александр высоко поднял плечи, резко опустил, улыбнулся виновато.

– Не к обеду…

– С какою радостью развеял бы я беспокойство Вашего Величества! – Огиньский говорил, покачивая головой, словно не хотел верить тому, что скажет. – Увы! На дорогах Европы обозы, обозы… Перед Варшавой я с трудом обогнал транспорт. Везли ружья, мне сказали: сорок тысяч, а пушки я сам посчитал: их было двести… Говорят, чему быть – не миновать! Но, Господи, миновало бы!

Александр, соглашаясь, прикрыл глаза веками и посмотрел на императрицу.

Огиньский прочел огорчение во взгляде государя. Поспешил обратиться к Елизавете Алексеевне:

– Ваше Величество, мне довелось перед отъездом из Парижа разговаривать с актрисой Жорж. Она, вспоминая встречи с Вашим Величеством, роняла слезы. Именно роняла. Я никогда не видел таких крупных, таких необычайных слез. Лицо Жорж светилось, глаза блестели удивительно хорошо и – слезы! Кап! Кап! Кап!

– Привезли бы этих дорогих для меня слез! – молвила Елизавета Алексеевна, ноздри очень правильного, очень красивого ее носика трепетали.

– Ваше Величество! Ведь именно это и пришло мне в голову! – воскликнул граф. – Я глядел на слезы, падающие с дивных ресниц вежливой актрисы, и чуть было не подставил ладонь.

– Как мило! Как трогательно! – Елизавета Алексеевна вместо глаз тронула платком уголки губ. – Я рада, что Жорж у себя… Здесь по-французски и говорить скоро станет невозможным.

Беседа снова скатывалась к войне, и Александр, противясь этому, улыбнулся полной своей улыбкой.

– Мне рассказали сегодня об одном москвиче… Граф, вы по-русски понимаете?

– Я – славянин.

– Так вот этот Офросимов любит говорить о себе: я человек бесчасный, безвинный, но не бездушный… Понимаете, граф? Без-часный, то есть лишенный счастья, без-винный – иначе невиноватый, но не бездушный. Имеющий, стало быть, душу. Понимаете? – Александр сделал паузу, и Елизавета Алексеевна попалась на уловку, спросила, и тоже по-русски:

– В чем же соль?

– А в том! – рассмеялся довольный рассказчик. – Офросимов, как и я только что, дожидается вопроса и разъясняет: часов не ношу – вот и бесчасный, вина не пью – вот и безвинный, но духи употребляю, потому и не бездушный.

Разговор поправился, стал ни о чем, как и подобает в свете, и наконец перешел на музыку. Императрицу интересовали свежие музыкальные события Европы.

– Из самого замечательного – Бетховен сочинил седьмую симфонию. Музыка нарядная, в ее основе – мелодии народных танцев, – рассказывал Огиньский. – В Берлине мне довелось слышать 59-й опус – три квартета, некогда сочиненные маэстро по заказу графа Разумовского. Два из этих квартетов созданы на темы русских песен. Граф отменный музыкант, владеет скрипкой, как виртуоз. Он, должно быть, и познакомил Бетховена с русскими мелодиями.

– Я слышала, у маэстро трагическая для его дара немочь. Почему не лечится? Почему он оставлен баз помощи? – У Елизаветы Алексеевны глаза от сострадания замирали.

– Врачи бессильны, Бетховен глохнет.

Огиньский говорил все это, наслаждаясь красотою императора, императрицы и тоскуя, до щемления в паху, о невысказанном, но ради чего он здесь и, может быть, именно ради сего, не высказанного, но непременного, он и востребован Господом к жизни.

Всего-то и надо было ахнуть, как саблей, чтоб до седла: ваши величества, верните Польше Польшу. Зачем сия земля необъятной России? Какой прок русскому мужику, что он – владетель Варшавы и Кракова? Зачем Польша просвещенному обществу, вашей империи, когда у русских тяга к французам, к немцам, а у польской элиты тяги к русскому не было от века и не будет до Страшного суда.

Государь – ты же немец! Государыня Луиза Мария Августа, тебе дороже всей России уютным Баден Дурлахский. А я поляк. Давайте договоримся.

Русские и не заметят, что лишились Польши, как не замечают, что она у них есть.

Ужаснулся. Поймал себя: умоляет собеседников взорами.

Его волнение увидели, но приняли за сочувствие престранному, удивительному композитору. Елизавете Алексеевне хотелось пригласить графа помузицировать, однако Александр выказывал явное нетерпение залучить гостя в свой кабинет. Пришлось уступить.

В кабинете государь подвел Огиньского к окну.

– Когда приходится думать о судьбе империи, меня тянет сюда. Смотрю на могучий ток Невы, и в эти мгновения голова моя свободна от каких-либо расчетов, раскладов. Разве что само собою скажется: Петр Великий.

– Река – образ времени, – согласился Огиньский.

– Граф, вы проехали через несколько государств. – Александр смотрел на воду, и на висках его проступала под кожею грибница тонких жилок. – Чем живет Европа? Не показно – изнутри.

– Страхом, Ваше Величество, – сказал Огиньский не задумываясь. – Страх как раз нутряной, но его и не пытаются скрывать.

Александр быстро глянул на графа.

– Наполеон непобедим… Но неужели…

Не договорил.

– Наполеон – ничтожество, – тихо, но не терпя прекословия, сказал граф.