Читать книгу Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского - Владислав Бахревский - Страница 21

Василий Андреевич очень даже понимал нелепость поведения своего. Из Соляной конторы он мчался домой, стало быть, к Юшковым, облачался во фрак и – вприпрыжку к другим родственникам, к Вельяминовым. Даже самые дорогие гости, если всякая мера исчерпана, становятся обузой. Но что он мог поделать с собой? Перестал летать – и только. Теперь он волокся в сторону заветного особняка, заманивая себя туда и сюда, решительно поворачивал восвояси, всякий раз оказываясь перед дверьми, за которыми его ждали.

Он знал: его не гонят отсюда не потому только, что он родственник – дядя Марии Николаевне. Ничтожность его положения столь очевидна, что он есть, а все равно будто его нет. Ну где же несуществующему скомпрометировать девицу на выданье. Всем ведь всё известно. Жуковский – сын суки, хуже того, рабыни, и ладно бы немец или француз – полутурок! За Жуковским ни гроша, ни пяди земли. Се – человек без будущего. Разве что до коллежского асессора дослужится. Да и этого много. По слухам, поведения самого неразумного. Такие орлики титулярных советников получают перед самой отставкой.

Но ведь и пастухи бросают сердца к ногам принцесс и королев.

Василий Андреевич любил Марию Николаевну не по-родственному, но уж столь высоко, что слияние на земле с возлюбленной было для него немыслимо. Душа рвалась в просторы вечности, к любви, от которой не дети, а свет.

Кружа по Москве, чтобы не явиться к Вельяминовым слишком рано, очутился он на Кузнецком мосту и как раз перед книжной лавкой Платона Бекетова.

Бекетов – гордость московской аристократии. Свою типографию он завел в пику купеческим, пораженным всеядностью, отсутствием вкуса, но все понимали: пика острием направлена в иное – в тиранию Павла! Ничего предосудительного, упаси Боже – политического – Бекетов не издавал, но вызовом казался сам поиск даровитостей. Вот и Василий Андреевич получил письменное приглашение посетить книжную лавку на Кузнецком. Визит он откладывал со дня на день: робость ела поедом. Со знаменитостями, как с красавицами, – ног под собой не чуешь, а в голове – пробка.

Однако ж время надо было убить, дотронулся рукою до двери, а дверь и распахнись! К изумлению Василия Андреевича, Бекетов опередил служителя, ходившего наверх с докладом:

– Жуковский! Я вас заждался. Читал «Мальчика у ручья», в журналах читал…

Провел в кабинет, открыл тотчас папки с гравюрами.

– Будем издавать «Пантеон российских писателей». В два тома, я это вижу, не уложимся. Николай Михайлович Карамзин обещал сделать подписи под портретами. Вот посмотрите; Иван Иванович Дмитриев. Только что принесли… – Радостью веяло от Бекетова. – Жуковский, ваш портрет тоже будет надобен. А где же рукопись? Мы хоть сегодня готовы издавать ваши сочинения.

С Бекетовым было как с Мерзляковым, с Тургеневыми. Василий Андреевич развел руками:

– Коли собрать в одно мои стихи и прозу – книги не получится. Хочу сделать много, а на бумаге выходит мало.

– Вы отменный переводчик! Я бы сказал даже, толкователь и соавтор того же Коцебу. Выбирайте для перевода по своему вкусу любое сочинение, пусть даже многотомное.

– Флорианов «Дон Кишот», – тотчас назвал Жуковский.

– Великолепно! Для молодого сочинителя такая работа равносильна курсу Сорбонны. «Дон Кишот» достоин издания самого превосходного, с гравюрами, с портретом Серванта. С богом, Жуковский! Вы начинаете с великого!

Веселый сердцем предстал Василий Андреевич перед Марией Николаевной. Она ждала его. Платье голубее незабудок. Его любимое. Голубое к голубым.

Мария Николаевна смутилась под его взглядом.

– Ты истинная Бунина.

Она взяла его за руки, усадила в кресло. Василий Андреевич тотчас поднялся.

– Я принес обещанное: новые стихи Карамзина.

Достал с груди листок.

В нем закипели благодарные слезы, вся его жизнь в этих двух строках.

– Господи! – прошептала Мария Николаевна. – Ты уже знаешь…

– Что я знаю?! – изумился Василий Андреевич.

– Помнишь игры наши в Мишенском… Как же я любила Гюона, хотя он был совсем дитя…

– Гюона?

– Ах, Васенька! Я поныне люблю единственного моего рыцаря… Гюона, Гюона! – Мария Николаевна закрыла лицо ладонями.

Василий Андреевич заметался по комнате.

– Тебе принести воды?

– Какой воды? Какой воды! Васенька, меня просватали. Я – невеста господина Свечина. Человека достойного, не бедного. Сразу после свадьбы мы уезжаем в Петербург.

Будто в люстре одну свечу оставили.

– Васенька, что с тобой?!

Он и сам не мог понять, что с ним, но тут распахнулась дверь в столовую.

– Николай Иванович приглашает, господа!

– Сегодня у нас семушка! – Вельяминов был само радушие и хлебосольство. – А всё наша сольца, любезнейший Василий Андреевич. Печерская семушка, отменнейшая.

Семга розовая, в перламутре. Во рту тает.

– Ты, Василий Андреевич, к начальнику-то, к Николаю Ефимовичу, по-сыновьи бы. Ты к нему по-сыновьи, он – отечески. Для аристократов Мясоедов – хлоп. Знаешь, какое у него прозвище-то?

– Не знаю, Николай Иванович.

– Пресмыкающееся животное! – Вельяминов хохотнул, подвигая Василию Андреевичу судок с икрой. – Каков засол!.. Прозвище подлое, да капиталец знатен. Николай Ефимович дома на золоте кушает… О Копиеве слышали?

Мария Николаевна, трепетавшая за Василия Андреевича – как бы не взорвался от назиданий – нарочито пожала плечами.

– Кто же он таков, Копиев?

– Пример молодым. Как беречь себя надобно, от шалостей-то, от гордынюшки. Алексей Данилович сын пензенского губернатора, в Измайловском полку служил… Острослов, писатель. «Лебедянская ярмарка», «Бабьи сплетни» – это все его. Прыткий был молодец. За шуточки-то снесли бы с него макушку по самое голомя, да он в свите Платона Зубова почитался за шалопая первейшего… Однако ж довеселился. Представил немецкий мундир, введенный Павлом Петровичем, – скоморошьим. Государь-то и повелел ему явиться в сем мундире пред очи свои. Из кабинета – солдатом в Финляндию отправился… Да у государя-то у нашего сердце золотое. Узнал, что бедный солдат влюбился без памяти в дочь помещицы тамошней, а солдату какая любовь? Так вернул Павел-то Петрович офицерский чин беспутному. Поумнеет, чай. Задатку дерет дырку, а задор прореху рвет.

– А что за слово «голомя»? – спросил Жуковский.

– Я ему пример для жизни, а ему слово дорого. Голомя – ну, как сказать, бревно без сучьев.

Суп был с какими-то немыслимыми фрикадельками, бекасов подали, трюфеля.

Николай Иванович кушал с наслаждением.

Жуковский не мог не смотреть на это обожание даров умелой жизни, а на Марию Николаевну уже и глаз не смел поднять: видел только руки ее.

– Екатерина-то Афанасьевна вроде бы воспряла, – сказал Николай Иванович. – Усадьбу собирается строить.

– Она считает, что у девочек её должен быть свой дом.

– Прекрасная женщина… У Буниных все красавицы и красавцы. Протасов был ей пара. Солидный человек. Просвещенный. Впрочем, где просвещение, там и дьявол. Бабка Андрея Ивановича уж больно о здоровье рабов своих пеклась. Обдирала, как липу, а здоровье – подавай. Так ради нее мужиков румянили да белили, чтоб кровь с молоком.

– Я возьму себе в пример Алексея Андреевича Аракчеева, – нежданно ни для Николая Ивановича, ни для Марии Николаевны обронил Жуковский. Разразилась тишина. – Аракчеев из подполковников скакнул в генерал-майоры, получил Анненскую ленту, две тысячи душ. А там уж он комендант Петербурга, генерал-квартирмейстер, командир Преображенского полка.

– Не умничай! – Николай Иванович нахмурился. – Аракчеев в опале, а об опальных говорить – только беду кликать. Мы, Василий Андреевич, люди махонькие – это я про себя, нам на государя издали поглядеть счастье. Не токмо в покоях, в приемных-то царских не бывать. Не артачься, голубчик! Не артачься. Ты хоть Мясоедову-то научись угодить.

– Спину вывихну, но научусь! – весело сказал Жуковский.

Мария Николаевна закрыла лицо руками.

– Ради того, чтоб расстаться с нищенством, вывихнутая спина – не ахти большая плата, – серьезно сказал Вельяминов.

Ночью Жуковский плакал, читая Томаса Грея, его «Элегию, написанную на сельском кладбище».

Утром он сел за перевод «Дон Кишота».