Читать книгу Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского - Владислав Бахревский - Страница 25

У Соковниных на свечах не экономят. На дворе октябрь, близится ноябрьская вселенская тьма, а здесь – Дом Света!

Андрей Тургенев наконец-то согласился читать свои стихи. Пылкий ниспровергатель Карамзина, он Карамзину представил свою «Элегию», и Николай Михайлович благословил в Андрее молодую русскую поэзию. Молодую и – главное – новую.

Гостиная у Соковниных – образ чистоты. Белые стены, белые кресла, белые вазы. На белоснежных драпировках проступают едва уловимые узоры. Не цветы, не изморозь, а что-то древнее. Человеколикие птицы, человеколикие крылатые грифоны. От сей древности, от загадочного, едва проступающего мира сердце щемит сладостной надеждой. Все тут влюблены, и все в отчаяньи, все счастливы, а в груди у каждого слезы. Может быть, всё еще детские.

Андрей – рыцарь Екатерины Михайловны. Екатерина Михайловна боготворит гений Андрея. Анна Михайловна, забываясь, смотрит на Александра и вдруг – платок к глазам и – с глаз долой. Тургеневы – не пара для старого московского барства.

Соковнины – через боярина Бориса Ивановича Морозова, женатого на сестре царицы Марии Ильиничны, в свойстве с Романовыми. Свойство сие оскорблено неистовым супротивничаньем царю Алексею Михайловичу мученицы Федосьи Морозовой – вдовы Глеба Ивановича. Однако ж опала родовитости не умаляет. И увы, ни талант, ни ум, ни великая ученость – мостов над пропастью худородства возвести не в силах. Разве что маршальские чины, но Тургеневы стремятся не в службу, в университеты.

Жуковский приехал с Митей Блудовым, припоздал, Андрей уже начал чтение «Элегии», и Василий Андреевич Марии Николаевны Свечиной не увидел. Она сидела за клавесином. Василий Андреевич даже поклонился ей, но не разглядел, кто это. Андрей читал:

Василий Андреевич встрепенулся, поднял глаза. Мария Николаевна кивнула ему: это про нас.

Он больше ничего не слышал: сердце подкатило под самое горло. Опомнился, когда Андрей читал предпоследнюю строфу:

Все посмотрели на Жуковского.

Чтение было кончено.

– Как грустно! Господи, как грустно! – едва слышно сказала со своего места Мария Николаевна.

Екатерина Михайловна положила ладони на голову Андрея, поцеловала.

– Господа! Мы, слава богу, молоды! Наше отчаянье – это молодость. Нам даровано высшее, что есть у Творца. Наша любовь – святая.

– Позвольте и нам с Жуковским молвить слово о любви! – поклонился девам непроницаемо серьезный Митя Блудов.

Се объяснение портного в любви посвящается надменному тевтону, батюшка коего хлеб добывал иглою, что не стыдно, стыдно открещиванье от родства.

– Да кто же это? – не поняла Екатерина Михайловна.

– К сожалению, птица не знаменитая, один наш знакомый, из немцев, надутый спесивец.

– Господа! Да что же мы! О чем говорим? – Голос Вареньки дрожал. – Мы слушали дивного поэта! Тургенев! Боже мой!

Аннушка опять исчезла, потребовался платочек Екатерине Михайловне, Мария Николаевна смотрела перед собой, всем чужая, несчастная. У Жуковского кривились губы, Андрей побледнел, а братец его бессмысленно водил перстом по узорам на вазе.

Надобно было спасать всех сразу. Блудов вышел на середину гостиной.

– Господа! Узнаете ли вы поэта по двум строкам?

О ком это? Что за вождь?

– Жуковский об АлексАндре, – сказал Андрей.

– Тургенев, с вас фанта не получишь. Сыграем в фанты, господа?

– Блудов, вы все еще мальчик! – Мария Николаевна щелкнула по клавесину веером. – Блудов… что это за фамилия такая? Блудов, блуд.

– Вот именно, Мария Николаевна! – Митя подошел к клавесину. – Мы ведем свой род от Ивещея Блуда – воеводы князя Ярополка. Ивещей Блудов предал своего сюзерена, заманил в западню, устроенную князем Владимиром, но пращуров, как и родителей, не выбирают… Впрочем, другие Блудовы верой и правдой служили Василию III, Иоанну Грозному…

– Дмитрий Николаевич самый молодой в нашем архиве, – сказал Александр, – однако ж он столь замечательно разбирается в тонкостях древней скорописи, что Домовой архива Бантыш-Каменский – старатель бумажных гор, ценит его более своего сына. Впрочем, сын Николая Николаевича такой же юнкер, как большинство из нас, из братьев.

– Наш архив – братский! – засмеялся Блудов. – Братья Тургеневы, братья Булгаковы, братья Евреиновы!

– «О ты, которая пришила меня к себе красы иглой!» – вдруг повторил стишки Андрей. – А ведь это весело, господа! Легко! Мастерски! Вот – будущее поэзии. Нынче она над жизнью, а станет жизнью.

– Скорее все-таки отражением, – не согласился Блудов.

– Жизнью! Для нас с Жуковским она и нынче есть жизнь. – Андрей обнял друга. – Простите, господа, растрепанность моих чувств, это во мне болит сиротство близкой разлуки. Мой перевод – состоялся. Еду в Петербург 12 ноября.

– А я уезжаю послезавтра, – обронила Мария Николаевна, и сердце у Василия Андреевича провалилось в черную яму.

– Мы собрались не плакать друг о друге, а радоваться каждому из нас! – строго прикрикнула Екатерина Михайловна. – Андрей, читайте стихи!

Андрей вскинул руки и тотчас посуровел, ни единого жеста более.

Слушали, как один человек.

«Он – слава России», – теперь и у Жуковского в глазах стояли слезы. Андрей все понял и заговорил о земном.

– Господа! А ведь поэзия, столь неосязаемая для многих, в недалеком будущем станет кормить поэтов. Купцы уже смекнули: стихи – не худший из товаров. По крайней мере содержатель типографии Московского университета Иван Попов дает Карамзину три тысячи рублей годовых не на издание, а за издание журнала, журнал будет называться «Вестник Европы», кстати, поэзия в нем желанна. Тираж для начала определен в шестьсот книжек, а там как пойдет. Николай Михайлович просил тебя, Жуковский, быть у него. Со стихами.