Читать книгу Флорентийская голова (сборник) - Владислав Кетат - Страница 10

В квартире японца-китайца я первым делом оккупировала ванную. Переоделась в домашнее – не хотелось оставаться в том, в чём я валялась на полу в гостинице, да и вообще, смена места жительства, как мне кажется, предполагает смену одежды. Я влезла в свежие джинсы, выбрала огромную белую майку «GAP» и завязала волосы в два инфантильных хвоста.

Когда я сняла с себя свитер и лифчик, в зеркале моему взору предстал красновато-васильковый синяк вокруг левого соска, оставленный пальцами Костантино. «Лучшее снотворное – руки любимого мужчины…», – вспомнила я его слащавый голос.

– Мразь, – произнесла я вслух, – скотина вонючая…

Фантомы недавно испытанного страха и унижения без стука вломились ко мне в голову. Зубы сами собой стиснулись, а кулаки сжались. На глазах навернулись слёзы.

– Сволочь, как разукрасил…, – уже почти плача прогнусавила я.

Чтобы взять себя в руки я срочно представила Константина Натановича Говенько, скрюченного после удара в пах, потом его же голого в постели, а потом и процесс принудительного заливания в его ротовую полость «Русского эталона». Аутотренинг своё дело сделал – злость отхлынула. Я сделала пару-тройку глубоких вдохов-выдохов и успокоилась окончательно. Надела майку прямо на голое тело, предварительно намазав синяк троксевазином (у меня он всегда с собой – варикоз, знаете ли).

Пока я переодевалась, японец-китаец хозяйничал на кухне. Я слышала, как он что-то куда-то наливал, гремел посудой и хлопал дверцей холодильника. Затем послышался стук кухонного ножа по доске, загудела микроволновка, а после из-за двери стали доноситься совершенно неидентифицируемые звуки (пышь-пышь-пы-ы-ышшшшь-дык-дык-дык). Когда печка призывно тренькнула, моё любопытство победило.

Я влетела на кухню в полной уверенности увидеть что-то феерическое; воображение нарисовало разновсяческие японские вкусности (суши, сашими, яки соба и пр.), но на столе меня ждал жестокий облом – три ущербно маленькие круглые булочки на расписном блюде и блестящий, похожий на летающую тарелку, металлический чайник. «Вот так всегда, – подумала я, подавив смешок, – много шума, и ничего».

Японец-китаец, который успел раздеться до рубашки, брюк и домашних тапочек, жестом пригласил меня к столу. В ответ я совершенно неожиданно для себя сделала что-то похожее на книксен.

Когда я уселась за маленький, совсем не кухонный, а, скорее, кафешный столик, то поняла, что дико проголодалась. Очень быстро смолотила круглые булки и выдула две большие чашки зелёного чая. Японец-китаец напротив, ничего не ел, только периодически прихлёбывал чай.

Понимание того, что я совершенно не знаю человека, с которым сижу за одним столом, пришло только после того как желудок более или менее заполнился, а, может, это зелёный чай благотворно подействовал на мою память. Японца-китайца, кстати (судя по тому, как он спокойно цедил из синей пиалушки чаёк), то, что мы не знакомы, совершенно не смущало.

«Как всегда всё приходится делать самой», – подумала я и стала судорожно кумекать, с чего бы начать.

Несмотря на то, что в пределах данной конкретной кухни уровень сложности вечной женской задачи: «Как познакомиться с мужчиной» был сведён к минимуму, её решение вызвало у меня трудности. Я потратила минут десять, придумывая первую фразу, и в результате не родила ничего лучше, чем:

– Извините, а кто вы? – спросила я.

Японец-китаец оторвался от пиалушки.

– Вы имеете в виду мою национальность?

– И это тоже. Вы – японец или китаец?

– Ни тот, ни другой. Я – айн, или как изволил выразиться ваш великий писатель Антон Чехов в своём произведении «Остров Сахалин»: «айно». – Японец-китаец посмотрел мне прямо в глаза, видимо в ожидании какой-то реакции. Не дождавшись никакой, продолжил: – Точнее, айном был мой дед по матери. Бабка, его жена, была русская из даурских казаков, а по отцу – все корейцы. Несмотря на всё это, я считаю себя айном. Я – один из немногих, кто знает айнский язык.

Японец-китаец сделал паузу.

– Если вы не в курсе, Саша, айны – это такой народ, который раньше жил у вас на Сахалине и на Курилах – продолжил он. – Сейчас остатки моего народа живут на Хоккайдо. Нас осталось очень мало, не больше двадцати тысяч человек. Большинство из нас скрывает свою национальность, потому что в Японии мы всегда были «эбису» – варварами. Японцы – очень жестокий народ.

После слов о японской жестокости мне вспомнился Сергей Лазо, а затем, вполне предсказуемо мысли мои перескочили на Джордано Бруно, и я немедленно рассказала японцу-китайцу о моём вчерашнем разговоре с головой. Тот внимательно слушал и через каждое моё слово кивал.

– Только мне кажется, что это всё враки. Не понимаю, какая связь между Джордано Бруно, и, извините… – Я мотнула головой в сторону моего чемодана, который японец-китаец оставил в прихожей.

– Почему-то считается, что Джордано Бруно казнили за распространение учения Коперника, – сказал японец-китаец после ещё одной паузы, – но труды Коперника попали в так называемый индекс запрещённых книг спустя шестнадцать лет после смерти Джордано.

– За что же его тогда?

– В этом-то и вопрос… – Японец-китаец откашлялся в кулак. – В его обвинении было восемь пунктов, но что это за восемь пунктов, не знает никто. Об одном только можно утверждать с уверенностью – один из этих пунктов лежит сейчас в вашем чемодане.

Внезапно по моей спине пробежал холодок, словно налетел сквозняк старого ночного кошмара; меня основательно передёрнуло. Японец-китаец бросил на меня короткий взгляд.

– Может, вы хотите выпить? – спросил он. – У меня есть сливовое вино. Будете?

Удивляться тому, что он опять прочитал мои мысли, сил не было. Я просто кивнула.

Японец-китаец резко поднялся и направился к широкому холодильнику цвета «холодный металлик». Несколько секунд я наблюдала его широкую, обтянутую белой рубашкой спину. «А мужик-то здоровый», – подумала я.

Японец-китаец вернулся к столу с высокой бутылкой с широким горлышком и двумя пузатыми стаканами.

– Здесь тяжело найти настоящее сливовое вино, но я знаю один магазинчик…

Он аккуратно разлил жёлто-зелёную жидкость по стаканам, поставил бутылку на центр стола, потом, немного подумав, сместил её чуть вправо. Сел, поднял свой бокал, посмотрел на меня.

– Как говорится, ваше здоровье, Саша.

– И вам не болеть. – Я сделала небольшой глоток. Вино оказалось холодным и сладким. Я сделала ещё один, побольше.

– Ну как? – осторожно поинтересовался японец-китаец.

– С пивом потянет, – ответила я и прикончила стакан.

Лицо японца-китайца изобразило смесь озабоченности и удивления.

– С пивом? Саша, вы хотите пива?

Я усмехнулась.

– Нет, это выражение такое, шуточное, означает одобрение. Отличное вино, спасибо.

Японец-китаец извинился, встал, достал из кармана пиджака небольшой блокнот с карандашом, который был пристёгнут к блокноту шнурком, вернулся к столу, сел и начал записывать.

– Так, «потянет с пивом» – ироническое выражение одобрения, – проговорил он. – Всё правильно?

Я кивнула. Японец-китаец закрыл блокнот и виновато улыбнулся.

– Знаете, Саша, я очень давно не был в России, многих словечек не знаю. Приходится записывать.

Я одобрительно закивала, мол, молодец, парень, век живи – век учись, а саму толкнула мысль, что вышеуказанная задача решена только на половину. Я собралась с духом и подняла свой, снова наполненный японцем-китайцем бокал.

– Давайте выпьем за знакомство, – сказала я, – мы ведь с вами так и не познакомились.

– Да, неудобно получилось, – японец-китаец привстал, – меня зовут Масахиро Сасаки. Это моё японское имя. Своё настоящее имя, то, которое мне дали при рождении, я вам назвать не могу, по крайней мере, сейчас. Прошу вас, не обижайтесь.

– Да ладно, в каждой избушке свои игрушки, – махнула рукой я.

– А это выражение мне известно, – обрадовался японец-китаец, или, как его, Масахиро. – Оно очень точно выражает толерантность русского народа.

«Да уж, насмешил», – подумала я.

– Что-то я заболтался… будем знакомы, Саша! – Японец-китаец поднял свой бокал.

– Будем знакомы, Масахиро! – и наши бокалы сошлись со звуком, по алкогольной классификации известным как «камушки».

Я хлебнула вина и подумала, что настоящее имя моего сотрапезника (скорее, собутыльника, конечно) мне совсем не нравится. Будь он Харуки или, скажем, Такеши, это ещё куда ни шло, но Масахиро Сасаки – явный перебор. Не звучит. Сделав ещё один глоток, я твёрдо решила, что этот человек для меня навсегда останется японцем-китайцем.

Я внимательно посмотрела в его тёмные глаза, на что он отреагировал немного странно:

– А теперь, когда половина бутылки у нас позади, настало время для главного блюда, – торжественно сообщил он и направился к холодильнику.

«Главное блюдо? – подумала я, – так вот, над чем ты тогда гремел…»

На столе появилась большая квадратная тарелка с зеленью, под которым просматривался приличный кусок мяса.

– Это терияки, – пояснил японец-китаец, – угощайтесь. Вот палочки. Извините, у меня нет вилок, зато есть нож.

Бог мой, с каким наслаждением я накинулась на еду! И не беда, что палочками, палочками тоже сойдёт! Аппетит мой к тому моменту позволял сожрать среднее по размерам стадо бегемотов, как минимум. Японец – китаец же снова к еде не притронулся, а только потягивал вино.

«Может, он отравить меня хочет? – мелькнула у меня в голове мысль, но следующий же кусочек терияки отправил её к праотцам: – Ну уж дудки, такой вкуснятиной не травят».

Квадратная тарелка опустела довольно быстро. Я даже съела сложенный в уголке имбирь, который раньше терпеть не могла. Голод, сами понимаете, не тётка…

– Так на чём мы с вами остановились? – японец-китаец взял мою пустую тарелку и вместе с палочками унёс к раковине, но мыть не стал.

– На Джордано Бруно, – ответила я, чувствуя, что произношение таких сложных слов мне даётся уже с некоторым трудом.

– Ах да, Джордано! – Японец-китаец потёр пальцами виски. Уши его при этом комично задвигались. – Мы ведь так и не выяснили, каким боком он приходится к нашей с вами находке. – Японец-китаец сделал длиннющую паузу, как заправский лектор перед новой темой. – Для начала надо сказать, что указанный персонаж был многогранной личностью и кроме открытого глумления над католической церковью занимался ещё много чем, за что в те времена можно было угодить на костёр. Одной из его страстей была мнемоника – наука о совершенствовании человеческой памяти. Говорят, он достиг в этом деле потрясающих высот: целиком запоминал прочитанные им книги и безошибочно цитировал текст с любого места по требованию; изучил большинство из имевшихся в то время научных трудов; овладел практически всеми европейскими языками… Но и это далеко не всё. Самое главное его достижение состоит в том, что он овладел тайной, как сейчас бы сказали, биологического бессмертия…

После слова «бессмертия» изгнанный было алкоголем страх вернулся, и мне стало жутко по-настоящему. Я ощутила самый настоящий холод в ногах и не нашла ничего лучше, чем снова приложиться к стакану. Мой собеседник, кажется, ничего не заметил, и выглядел совершенно спокойно. Складывалось впечатление, что он рассказывает о каких-то милых пустяках, а не о, извините, недостижимом, невозможном, невозможном в принципе, невозможном вообще… господи, даже язык с трудом поворачивается… бессмертии…

– …есть мнение, – продолжил японец-китаец, – что в 1583 году Джордано Бруно оживил и наделил бессмертием казнённого в Лондоне пирата Клинтона Аткинсона и убитую клиентом уличную проститутку, имя которой осталось неизвестным. Как вы понимаете, технология оживления утрачена – она вознеслась вместе с дымом от костра на Кампо деи Фиори в голубые римские небеса – известно лишь то, что Джордано использовал для этого ампутированные головы своих подопечных. Никто не знает, зачем он это делал. Возможно, это была одна из его шуток – так он потешался над отцами церкви.

– Ни хрена себе, шуточки, – вставила я.

– …Джордано Бруно в то время находился в Оксфорде – днём читал в университете лекции по своему труду «О бесконечности вселенной и мирах», а по ночам в анатомическом театре проделывал процедуры оживления. Говорят, немногочисленные зрители в ужасе выбегали из анатомички, а некоторые падали в обморок, когда выставленные на кафедре головы одна за другой сначала открыли глаза, а затем начали говорить…

«Могу себе представить», – подумала я и ещё хлебнула вина.

– …разумеется, долго так продолжаться не могло, и Джордано пришлось перебраться в Лондон, а потом и вообще покинуть Англию. Оживлённые головы он забрал с собой. После возвращения на материк он ещё долго путешествовал по европейским столицам, пока его ученик Джованни Мочениго не написал на него донос. Ну, а дальше вы, наверное, знаете.

– Так значит там, – я показала большим пальцем на чемодан, – кто-то из них?

– Сложно сказать, – японец-китаец пожал плечами, – не сохранилось никаких сведений о том, сколько всего, так скажем, человек он оживил. Не думаю, что он остановился всего на двоих…

«Боже мой, во что же я влипла», – подумала я, и на меня тут же вывалился целый ворох, видимо, отсиживавшихся до этого момента в самом дальнем углу моего сознания неприятных ощущений и ужасных мыслей, словно кто-то ливанул мне на мозги целое ведро эмоциональных помоев.

– Поверить не могу, – я схватилась за голову, – ужас какой-то! Бред… Мне кажется, что всё это сон…

– Я вас понимаю, – японец-китаец поднялся и подошёл ко мне, но не слишком близко, – Саша, может, распакуем чемодан, чтобы развеять ваши сомнения? Я всё сделаю сам.

Я ответила слабым кивком. Подумала: «Делай что хочешь, мне уже всё равно…»

Японец-китаец не заставил себя долго ждать. Открыл чемодан, по-хозяйски извлёк оттуда завёрнутую в полотенце голову, распеленал и осторожно поставил на стеклянный столик у окна. Голова ещё спала, во всяком случае, глаза её были закрыты, а цвет лица немного бледноват для бодрствования. Я подумала, что это намного лучше, чем если бы она сейчас начала голосить… Затем моё внимание привлекли чёрные песчинки, непонятно откуда взявшиеся на прозрачной столешнице. Сначала этих песчинок было мало, но с каждой секундой их становилось всё больше и больше, пока они не засыпали полстола. Я сощурила свои близорукие глаза и заметила на горшке трещину неширокую – в полпальца – наискосок трещину.

– Наверное, стукнули, когда везли, – вяло предположила я.

– Нет, это она растёт, – по-деловому сообщил японец-китаец, который стоял от меня справа, лицом к окну, – горшок надо срочно менять.

– Кто растёт? Голова? – переспросила я.

– Конечно, а вы как думали, – японец-китаец повернул ко мне своё удивлённое лицо, – ради этого всё и затевалось.

Очередной кульбит из мыслей тряхнул мою уставшую голову.

– И что, простите, из неё вырастет?

– Что вырастет, то вырастет, – усмехнулся японец-китаец, – ложитесь лучше спать, дальше я сам справлюсь.