Читать книгу Псага. Сборник рассказов - Владислав Март - Страница 6

Валериана стояла и воняла. Вчера она имела тёмно-коралловый оттенок и всей своей раскидистостью головной части, стройностью стебля, напоминала древнего океанического строителя островов. Позавчера пушком покрывал её розоватый налёт, а в глубине соцветий жили последние крохотные белые цветочки-звёздочки. Те, что покрывали валериану три дня назад наполовину, а четыре дня назад полностью, как невесту. Неделю назад она имени не имела, стоя на зелёной ножке между цикорием и расторопшей. Ждала меня все дни своей жизни. Чтобы я сфотографировал, опознал её и впервые произнёс имя – Валериана. Не знаю, кто больше от того удивился. Само растение или я. В поле, цветущая, с невидимым мне горьким корешком и без документа с таксономическим наименованием, валериана тянулась к солнцу неузнанной. Ничто в ней не выдавало лекарственности и того налёта книжного образования, что приказывал мне удивляться и поражаться, тому что я нашёл. Подивившись вдоволь, я при ней остановился. Совершил фотографирование, погуглил, срезал чёрным лезвием неблестящего выкидного ножа. Ведь сюрприз этот повторялся. Было мне не ново уже целое лето узнавать цветущее, испускающее семена, называть и запоминать, и так, разнообразить мой утренний досуг. И срезать. Я познакомился с валерианой после цикория, буквицы, чертополоха, василька лугового, очитока, после всех по очереди цветущих, меняющих оттенок поля каждые полторы недели лета. И всё это тащил в свой дом. Только валериана удивила меня дважды. Из других сорванных и отнесённых в жерло пустой бутылки каминной комнаты. Из всех. Дубль удивления. Валериана сначала абсолютно не пахла. Не выкидывала тот запах, что я ждал, сверившись с детскими воспоминаниями о маминой аптечке. Со взрослыми воспоминаниями о бабушкиной аптечке. Удивительно не испускала ароматный дух. Но затем, валериана, сухая и коричневая, начала вонять. Септиком, смертью, ядовитой травой. Второе удивление было таким же перцовым, таким же дерзким. Прочие сухостои упокоились в мусорном ведре, но эта стояла, вечная как Сбербанк, стояла и воняла. Выбрасывать её за внешнюю некрасоту не было повода, выкидывать было не за что. Грациозный коралл обращал на себя внимание. Но всё же бывшее живое переехало сначала на подоконник, затем на верх холодильника, на второй неделе в отдалённый угол необжитой комнаты, что в жирные времена планировалась как кинотеатр. Двойное удивление. Сперва в том, что ожидаемого запаха нет. Далее в том, что он появляется хуже и тяжелее, чем можно было вообразить, когда уже привык, что запаха нет.

Изучив поле буквально вдоль и поперёк, следуя через высокую плохопролазную траву за тонкой дорожкой оставленной Псом, я стал ботаником-самоучкой. Школа, ВУЗ, стыдно вам. Одно поле и одно любопытство дали мне ботаники больше, чем ваши шестнадцать лет специально разработанных и одобренных федеральных образовательных программ. Стыдно так учить, стыдно так использовать бумагу из дерева и мозги учеников из клеток. Пёс исчез из поля зрения, но я не стал волноваться, а принялся за работу. Принесённые перчатки лезли на пальцы, корзинка расположилась на земле. У конца поля, у кромки леса, у просеки, что вела к заброшенному пионерскому лагерю, душил худое высокое дерево дикий-дикий хмель. Я расчистил растительный прах и стал искать места выхода хмеля из земли. Старался вырвать как можно более долгие куски, коричневую проволоку со стволовыми клетками. Затем отрывал метровые части, так чтобы обязательно была в них развилка, почка-перекрёсток, и клал в корзину. На корточках я пролезал в заросли и тянул на себя бесконечные зелёные и коричневые лианы. Самую соль хмеля. Из-под неглубокой земли. Дружок размножается вегетативно. Закопанные мной в нужном месте, они взойдут армией вандалов в следующем году. Взойдут-подпрыгнут и обмажут собой всё, что я им покажу. Будут по десять сантиметров в день лезть на сарай, забор, опоры беседки и скроют от любопытных летних соседей мой единственный кусок жизни на моей единственной земле. Но будут мной воспитаны и окультурены ради миссии окружать меня, прятать меня от мира. Сейчас же, тянуть, рвать, в корзину, полную корзину и домой. Господин Пёс уже рядом, вернулся из густоты хвои. Не может отдышаться. Хочет пить из припасенной фляжки. Заяц или косуля, так или иначе, их следы измотали собаку за полчаса. Пёс еле поспевает за моим спокойным шагом ведущим к машине. Корзина едет на мне, я на машине, а все вместе мы едем на куске материи летящем каруселью, полным злых капризных смертных детей. Сойти я не могу. У меня абонемент до закрытия луна-парка. Могу я только насадить вокруг себя плотный туман хмеля, усыпить врага и самому стать спокойнее ингалируя собираемые осенью шишечки. Уснуть на подушке полной шишек хмеля, после травяного чая хмеля с мелиссой, после песни про письма из Парагвая, после ненависти к людям и любви к собакам… Поехали, Пёс, домой.

Способность брать от природы как наблюдения, как и реальные осязаемости, развилась во мне за время жизни в доме чрезвычайно. Тут и там выкапываю на дальних опушках рябину да сирень, сосенки да многолетние травы. Недавний поход за двумя вёдрами папоротников запомнился. Всю эту бесплатную радость природы я пересаживаю вокруг себя, обозначая границы своего мира. Вот они, шахматные порядки крыжовника и смородины, калины, обозначающие место, с которого я не люблю людей особенно сильно. Черту, пересекая которую, всякая человечная тварь рискует. Моя зелёная красная линия. Линия, за которой мой не обращённый на определённого мизантропизм, становится прицелом и полётом снаряда требюшета. Я с каждым месяцем плотнее и гуще присаживаю унесенное из леса, вокруг ранее воздвигнутого забора и с его внутренней стороны. Цветы с пчёлами, розовые шипы, игольчатая хвоя, терновый куст и глубокая канава. Какой вам ещё нужен знак, людовеки, чтобы не приходить сюда? Что ещё я должен посадить вокруг своего дома чтобы вы не приносили листовки для голосования, не побирались консервными банками для блиндажных свечей и не крестили меня к празднику чьей-то уважаемой матери. При взгляде с дороги, каждый слабовидящий и туго соображающий определит, что дом мой не приветствует гостей. В нём довольны плющом и виноградом, изгородью и рвом, всегда закрытыми воротами и не выглядывающими за пределы участка лучами ламп. Всё внутрь. Всё для себя. И пусть Пёс – самый добрый и дружественный на свете – гостям этого не узнать. Гостям виден лишь его волчий оскал и размер. Необразованным невладельцам собак, мой Пёс сгодится как преграда, как ещё один биоаналог забора. Непонимающие кто друг, кто нет, они такие чужие мне. Оставайтесь там. Вне. За. Шагайте мимо. Стойте спиной. Мы чужие и тому рад. Будет новая весна и я привезу из леса новый ряд ёлок. Их аромат – не валериана, но оба мои собственные и я с ними, и без вас.

По небу, точно над моим прямоугольным кусочком красоты, пролетели два ворона и два их отпрыска нового выводка. Взрослые летели прямо, не делая лишних взмахов и не меняли высоту. Младшие двигались рывками и обогнали родителей. Как это прекрасно, видеть на голубом небе чёрных крупных птиц. Я оставил им вчера яблоки. Но они не притронулись, лишь гаркнули на меня из ветвей пару раз. Нескоро начнут принимать что-либо от человека. Они же видят моих соседей, держащих собак на цепи. Они же знают, что ружья стоят в домах без сейфа. Вороны видят каждую пятницу, как человек травит себя растворами ядов, что ему отравить птицу или соседа? Пустяковина, а не дело. Человек приносит только несчастье тем, кто парит. Тем, кто не такой. И тем, кто просто сосед. Наверняка, у воронов есть такое поверье, если ты паришь над человеком, то быть беде. Пари там, где человека нет. А если такое место не повстречалось, то пари хотя бы над мёртвым человеком. Всё именно так и не наоборот. Ворон над телом мёртвеца – это к удаче. Для ворона. После обеда птицы дразнили Пса, спрыгивая с забора на землю и возвращаясь назад. Пёс не успевает за ними. Но играет он честно, не использует свою магию. Только носится по траве за длинноносыми пернатыми словно щенок. Если и догонит, хватать не станет. Пёс знает, что в вороне яйцо, в яйце бабочка, в бабочке маршрут-навигатор. Она сядет на вершину мира, махнёт крыльями и вся человеческая пыль рассеется. Миром станут править вороны. Сказочно лучший выбор, чем гуманоиды. Пёс как бы и не против такого сценария. Но я могу тоже пострадать от взмаха крыла бабочки, а Пёс меня любит. Не торопит потому события. Ждёт Пёс пока меня прикончат люди запахом своим либо поступками. Тогда не нужно сдерживать бабочку. Тогда Пёс запустит маховик: ворон – яйцо – бабочка – начало мира – конец мира.

Пёс мне велит ждать. Не поддаваться токсинам мыслей и народонаселения вокруг забора. Ждать. Очень скоро, но не скорее, чем размораживается вечерняя собачья еда после морозильника наступит событие. Но всё же очень скоро по меркам сытого. Подожди. Да, Пёс, подожду. Он мне рассказал как-то. Событие. По небу полетят гигантские инсекты. Птицы к тому моменту благополучно переселятся в недосягаемую сказку. Они же, инсекты, выползут из всех щелей, где прятались тенью времени и прахом забытого. Насосутся выдыхаемым человеками ацетальдегидным воздухом, расправят члены и брюшка, разомнут челюсти, взмоют в небеса над городами и посёлками. Люди обрадуются им, что неудивительно. Люди вынут из себя свои глаза и вставят в инсектов, чтобы те видели лучше. Люди отдадут летунам свои руками ценное, чтобы те несли по воздуху что-то полезное. Люди бросят работать в саду и писать музыку. Станут лишь обсуждать полёты инсектов и слушать отчёты об этом по радио. Телевизор смотреть без глаз невозможно. К тому времени телевизор будет смотреть невозможно. Затем случится следующее. Люди вставят в инсектов то, что они называют душами. Свои ожидания и любопытство, характер, всё что делает двух отвратительных людей различно отвратительными. Вставят свою разность в летающих тварей. Инсекты в растворе воздуха станут сложными и опасными, как сами пустодушные внизу. Так и вижу, как полетят они, подобные шестируким подставкам под офисные стулья на колёсиках. Как перекрещенные кресты. Как кресты с модификацией креста. Как запрещённые чужие кресты из памяти деда. Излишне многорукие, чёрные как совесть паука. С переданными человечьими фибрами и огнеострым вооружением, инсекты не смогут устоять на привязи в границах своих хозяев и полетят творить добро за предел. Закрывать окна выглядывающим, гасить рассветы влюблённым, отбирать тепло у голых. Всё ради потехи на радиоволне слепым бездушным безруким творцам их. Всё воинство пролетит над моим участком и скроется в чёртовой дали, меня и Пса не интересующей. Будут с той поры мои заборы и мой виноград, и мои шипастые розы лучше охранять меня от гостей. Безголовых пустых людей, что запустили в небо самое заковыристое, что имели, чтобы нашкодить тем, кто запустил не первым. Радио я отключу. Безрукие мою калитку не потревожат. Станем мы урожай собирать и радость наживать. Пёс так говорит. Молча. Глазами. Как зороастрийский пророк, отбрасывая тень от нашего костра. В то время, когда вся дрянь улетит, а пустые люди будут падать в канавы от отсутствия смекалки, я заживу сладко и притязательно. Вся природа станет моя, вся яичница, весь хмель и радуга. Настанет светлое время, которое будет мной довольно. Я выращу плоды, детей, книги, бороду и память о самом дорогом. Пёс повзрослеет и станет лениться творить свою магию. И так будет нам хорошо, что не станем мы спрашивать у Пса. Вопрос, на который не хотим знать ответ. Вопрос – когда вся эта дрянь полетит обратно? Когда она прихватит с собой в дальних кордонах новую дрянь? Когда эта двойная дрянь убьёт всё что мне дорого просто потому что я живу под небом, по которому дрянь перемещается? Это произойдёт в день когда вернётся вся дрянь.

Пока окружающие не полностью ослепли, они, к моему по колено сожалению, ещё и не оглохли. Отчего так устроена обезьяна-звено? Отчего эти переходные элементы решили, что кому-то, мне, да что мне, кому-то, господину Псу, хоть даже соседской обезьяне, необходимо слышать, что играет в колонке. Отчего? Что за чушь? Почему так громко? Тебе же нужно не громче разговора, ты же всё равно не понимаешь ни стиля, ни языка исполнителя, ни октавы, ни названия инструмента. Поч-чем-му? Зачем им нужно чтобы их поганость слушали соседние? Как же вы не умеете жить… Где вы берёте эти привычки и традиции… Кто вам такую скрепу выковал? Зачем он вам её вставить не туда куда следует? Шуметь. Транслировать свой дурной вкус на улицу. Какой же у меня низкий забор… Хорошо быть глухим. Глухим в стране слепых. Мой путь. Если бы не нужда слышать Пса, я бы хотел стать глухим. Нечувствительным к басам и интонациям, к безвкусице и бит-боксу Страдивари. Нечувствительным к просьбам людей, к их окрикам и их средствам связи. Слепота окружающих, вернее её диагностика – дело времени. Моя же глухота может быть только рукотворной. А как себя можно оглушить? Можно встроить себе инновацию, выключатель слуха? Проткнуть перепонки? Как бы я хотел быть избирательно глухим или иметь доступ к регулировке своей глухоты. Да, Пёс? Вот он последний камень в нашу брусчатку мечты. Мне нужно стать глухим… Сороке неудобно было сидеть на верхнем ребре забора, она улетела, скользнув по железу когтями. Прекрасный звук. Лишать себя его, ради того, чтобы не слышать слепых, сегодня это неравноценный обмен. Посмотрим, что ещё они выкатят из своих недр, какой ещё конкурс песни пройдёт. В отличии от сороки, арсенал поступков зазаборных изобретателей дряни неисповедим. Но лучше не станет. Я не привыкну. Скорее бы стать глухим. С отрицательным уровнем слуха.

Не паук ли я? Расчертил свою паутину в отдельно взятом доме-земле и жду невинного гостя, которого я смогу разубедить быть таким как все. Как вокруг. Как мир – сумасшедший комбайн в дни жатвы. Я ведь не могу быть одинок. К этому предпочтительному способу бытия всегда полагается кто-то рядом. Некто хороший. Здесь Довлатов до меня всё сказал. Прекрасно одиночество рядом с кем-то. Значит мне придётся перевоспитать одного, одного ли, из окружающих упырей и зомби. Заманить цветочками, скрутить паутиной, переделать ферментами здравомыслия, отучить убивать грибы и кошек, верить в новости, богов, победы… Паук ли я? Нужно ли мне переубеждать прохожего, пусть и отравленного моей правдой, что слушать музыку на весь посёлок – это ошибка? Бросать мусор – харам. Какая мера насилия в этом приемлема за моим забором? Паутина хмеля? Погреб с оковами? Как глубоко воткнутый нож у людей считается неприемлемой мерой? На половину глубины? Весь, но без поворота? Без облома лезвия? Без просьбы простить грех? А как этот кандидат попадёт ко мне? Неужели придётся открыть калитку? Поманить валерианой?

Господин Пёс не одобряет. Косится на меня долгим зрительным контактом, делает вид, что читает мысли. На самом деле диктует. Разве можно иметь дело со всеми этими людьми? Переделывать навоз? Нужно найти уже готового, такого как ты и я (Пёс закрыл глаза). Где-то существует другой забор с прекрасным внутри. Без флагов и ленточек. С уважением к траве и радостью от солнца. Пёс, найди своим чудесным обонянием это место. Этого другого. Пошли скорее гулять. Иначе одному мне не справиться, не построить такой высокий забор, не вырыть такой широкий ров. Вместе же мы переживём постыдное время, и, когда всё закончится, может быть, осторожно выйдем за калитку. Без сигареты и медали, без стакана и петард. Ногами, а не на квадроциклах, с глазами, а не с тик-токами. Пёс, просунь нос под ворота, нюхни воздух, далеко ли второй такой? Там, за горой пластиковых бутылок в лесу, за кучей жестянок у дороги. Трудно найти того, кто также как я не шумит и красит золотом свой дом. Опознаем ли мы его по лианам хмеля? Я не паук, нет, но мух вокруг предостаточно. Пёс, а вдруг у того другого тоже есть пёс?

Валериана. Вот кого ты напоминаешь. Вначале не вонючего, а потом как понесётся. Ты ж, валериана, вылитый человек. Ты же жизнь отравляешь другим. Даже мёртвая, заставляешь оглядываться, откуда вонь. Как вожди, как генералы, как всякая угодная прикладная скотина. Как памятник. Спасибо тебе, валериана, что ты воняешь. Мне это помогает. Мне так лучше. Я отвлекаюсь на тебя. Я ж не Пёс чтобы весь мир чувствовать полноценным ароматным одеколоном. Мне дано немного только крайности нюхать. Отличаю то, что мне противно от того, что притягательно. Поскольку собственный человечий дух я не могу уловить, то долго-предолго, годами не понимал с какими свиньями живу. Валериана, ты мой камертон. От тебя отталкиваюсь, ориентируюсь на меру вони твоей. Кто воняет лучше тебя и перемещается на двух ногах, тот и есть причина моего забора.

Быстро же я отвлекаюсь от внутренней красоты, от цветов внутри участка на внешние мысли. Как слаб. Учиться у Пса, учиться. Всё это болезнь собирателя хмеля. Пронеслось лето, от всхода первых хмельных щупалец до сталактитов шершавого ковра покрывающего крышу беседки изнутри. Зеленели, желтели, золотели, янтарели, чайнели, коричневели шишки. Собрал. Заболел. Надышался хмелем и успокоился до базовых настроек. А в них, там, за пределом налёта образования и этики, за ними оказалась спокойная ненависть к лишним людям. У меня болезнь, Пёс. Я по умолчанию родился чтобы не любить людей. Из меня получится идеальный агрессор, только обнулить внутренний Макондо. Ох, я бы взял высоту и провёл референдум. Ох, мне бы драккар да весло. Хорошо, что самолечение Псом помогло. Хорошо, что эффект от хмеля временный. Выспался и снова мне никому не нужно доказывать, никуда не нужно тащить знамя. Мне помогают прогулки с Псом. Я успокоился до полной осознанности. Такой, что не снилась ни одному автору книг о саморазвитии. Всего-то собрал урожай хмеля. Своего сам себе. Покой открыл мне глаза. Я люблю заборы и собаку, тишину и звёздное небо. А не люблю только людей, отбирающих у меня внимание к моему всему и приносящих мне свои людовецкие подарки: испражнения их культуры, войну их глупости и веру, что прошлое даёт им право творить безобразие сейчас. Болезнь собирателя хмеля. Это своего рода медитация, открывшая мне занавес. Да, Пёс? Всё так? Ты же меня поддерживаешь? Солнце меня поддерживает. Ворон, сорока, старые книги и музыка. Где-то, пока не знакомый со мной второй человек. Я полон помощи и поддержки. Не говоря уже о том, что меня держат мои ноги. Мои дороги. Приятно, что как бы далеко я не улетал, меня ждёт дом, кусок земли, скрытый зеленью, собака и всё благолепие жизни. Я часть каждого этого цветка и комка глины. Вместе с близкими я могу делать этот кусочек лучше. Никому за забором не делая хуже. Такой пещерный, в своей прекрасной пещере полной звёздного неба.

Вот только валериана. Она всё-таки воняет. Не даёт мне покоя. Напоминает о мире снаружи из которого можно по неосторожности принести в дом несчастье, разложение, ненависть. Стать злым. Я так легко начинаю вонять вместе с валерианой. Чтобы я ни вдыхал носом, теперь я чувствую вонь. Потому что разложение у меня в голове. Потому что мне сложно просто жить красиво и не обращать внимание на окружающих. Мне отчего-то нужно чтобы они были частью моей жизни и жили по моим правилам. Такая вонючая мысль. Куда не переставь эту траву, она уже заполнила мне пазухи и альвеолы. Она воняет внутри меня, даже если я давно выбросил декоративный сухостой. Даже если зима и нет никаких цветов и трав. Я воняю за всех них. Самое странное, что вонь эту чувствую только я. Соседи не приходят ко мне с претензиями, что им мешает моя вонь, рождённая от ужасной несовместимости меня с ними. Они не жалуются мне на их же вонь во мне… Потому что они её не различают в потоке собственной? Валериана, что ты скажешь? Надо обнять пса и занюхать вонь этой жизни запахом прекрасной собаки. Вот, что я могу себе посоветовать. Посоветовать, рассказать людям, заповедью сделать.

Сказать. Я с ними никогда не разговариваю. Сторонюсь. Если не за забором, то всё равно мы не на одной стороне. Это выглядит так, словно у меня уже есть интернет – вместилище всего моего внимания и времени, а у них ещё нет. Рядом, но не вместе. Будто у них уже изобрели религию и вся их жизнь подчинена некоему расписанию, а моя нет. Будто у меня очки прозрачные, вижу всё как есть, а у них – зелёные. Всякая стекляшка в них, все бутылки – сокровище изумрудного города. Будто…, будто у них аносмия после пандемии, а я чувствую. Я чувствую запахи. Это запахи разложения. Они подступают. Забор мой, пёс мой, ненадолго отводят дух от меня. Ветер, дуй на меня. Дождь, накрой меня. Валериана, перебей этот дух, эту вонь своей. Вернуть в центр стола, вернуть растение ближе к моему носу. Больше вони валерианы, больше защитной вони от внешнего духа. Гниёт, разлагается собрание человеков под моим забором. Ходячие вонючие. Мне мало быть глухим, мне нужно потерять ещё и обоняние. Потерять возможность чуять человека по его вони. Как много я готов потерять только бы не поддаться влиянию, только бы не прикасаться никаким образом к ним. Не стать частью. Не сваляться в ком. Не записаться в строй. Не слепиться в снеговика. Не начать вонять. Но из-а всех этих самоограничений, мир мой съёживается до размера вазы валерианы. До пятачка сосуда, защищающего место под собой от оседающей пыли. Я есть точка на столе держащая вонючую вазу ради того, чтобы на стол не вывернули самосвал навоза.

Моя реальность висела в копоти далёких пожаров и воняла. Вчера, натурально вчера, она имела голубоватый с розовым оттенок, пенкой молока, облаком лежала и всей пухлостью, видимой мне снизу частью своей, податливостью, напоминала проснувшегося птенца совы. Позавчера пушком покрывал её налёт радости, а в глубине зарождающихся маховых перьев жили последние крохотные белые пушинки-подстилки. Те, что покрывали совушку три дня тому назад наполовину, а четыре дня назад полностью с лапами и головой, как одуванчик в июне. Неделю назад реальность имени не ведала своего, лёжа на истории между планами и мечтами. Ждала меня все времена, ждала, не засыпая и не улетая, не ломая шею падением из гнезда. Чтобы я познакомился, присоединился, покормил, назвал этот розово-голубой пух с глазами, сказал ей, что она – суть. Мне с ней жить и красить её яркостью и скоростью. Не знаю, кто после больше удивился. Я ли, что реальность красят быстрее все вокруг, чем я, проснувшийся поздно. Или сама она, оттого что клюв грубел и коготь отчаянно хотел чесаться обо что-то живое. Что-то пищащее и кровоточащее. В детском лесу, моргающая неровно и несимметрично, с невидимым мне смыслом и без направления, без вектора, реальность тянулась она ко мне и ко всему. Ничто в ней не выдавало будущей перемены, измены, непривязанности именно ко мне. Вдоволь распространившись на всю мою жизнь, она впорхнула и улетела жрать тех, кто слабее. Не забывая обернуться и на меня. С каждым ночным рейдом становясь всё менее моей собственной, всё более моей собственной угрозой. Я познакомился с реальностью после снов, болезней, книг, отчества, после всех по очереди живущих родственников. Удивился как иначе описывали её разные люди. Как она сначала не волновала, не отвлекала и не пахла. Удивительно не испускала претензий. Но затем, сухая и коричневая, начала вонять. Мумия совы. Недостатком, мочой, кислотой, мёртвым отпустившим своё окоченение человеком. Она стала обращать на себя всё моё внимание. Запачкалась сова. До того часто попадалась на глаза и мозолила путь, что пришлось отгораживаться, уступать дорогу, отворачиваться и уходить в свой невысокий, посаженный неумелыми руками лес. Скомкаться до десятка соток, до полки книг, до телефонного номера. Пиная превозносящих её людей, транспортирующих реальность на своих плечах, тычущих ей в меня документами и распухшими суставами чёрных от денег кожаных рук. Прятаться было невозможно. Я просто старался меньше приносить реальность домой. Ниже класть и плотнее придавливать половицей. Рвал клоком, кустом, ромашкой, валерианой. Притворяясь, что контролирую её, вдыхал малую вонь, чтобы не задохнуться большой. Там, за пределами границ своего собачьего периметра, за канавой от вестей и людей.