Читать книгу Гур-гур вместо музыки - Владислав Михайлович Мирзоян - Страница 8

Проценко удивился.

Министру – какой-то студентик говорит нет.

– Ты что – спорить что ли со мной тут собрался? – сильно удивился Проценко, – Как Курсы называются?… При Госкино. Это мои Курсы. Сейчас позвоню Кокоревой – она тебя выгонит.

– Ну… звоните, – и земля поплыла под стулом.

– Да нет… – передумал Проценко, – … я не буду Кокоревой звонить. Я мастеру твоему позвоню. Чтоб фильм за тобой переделал, – он так и сказал – «за тобой» – как дерьмо убрал, – Кто там у тебя мастер?

– Гуревич, – сказал я.

И вспомнил, что говорить этого не следовало.

*

– Ах, этот!… Понятно всё! – откинулся в кресло Проценко, – Значит – диссидентский капитальчик себе зарабатываете? И потом – страдальцами – на историческую родину?… Значит – так! Бабу голую убрать! Гроб убрать! Митинга этого – чтоб духу не было!… Нет… – редакторам, – … завтра – ещё раз фильм просмотрите – и полный список поправок мне. Свободен! – и занялся бумажками на столе.

*

Редактора ликовали. Подружка моя сидела пришибленная.

Всё геройство меня покинуло:

– На какую историческую родину? – зачем-то залепетал я.

– А-а! Не хотят они с Гуревичем на родину, – объяснил Проценко редакторам, – В Америку хотят…. Наше государство их кормит, поит, обувает, учит. А они – на государствен-ные же деньги – страну грязью обливают.

Я уже не сопротивлялся – так, вяло вякал:

– А где это я страну обливаю? Я про партию сказал.

– Рот закрой мне тут – про Партию!

– И то – не я сказал – народ. В народе зреет… – и тут я случайно попал в какую-то точку, видимо, созвучную идеям Проценко.

– Это не твоего ума дело! Партия разберётся! – усмехнулся, – Гуревич, небось, надоумил? – редактору – Иру Кокореву вызови. Что она там смотрит? Гнездо какое-то диссидентское развели!

*

Космонавтом вместе со стулом я плавал в тошной невесомости.

Мало – я сам утопал, так я ещё и Гуревича топил. И директора Курсов.

Которая ко мне очень хорошо относилась.

И это как-то придало мне сил:

– А при чём тут Гуревич?

– Что – скажешь, не он это делал?

– Он вообще к фильму не имеет отношения

Проценко удивился.

– Он фильм видел?

– Видел. Вчера.

– Что сказал?

– Да то же, что и вы.

Это очень удивило Проценку.

И я повторил ему почти слово в слово Гуревича. И ещё раз повторил:

– Это – народ говорит. Нужны перемены. Время требует

– Нагод, – передразнил меня Проценко.

Я разозлился.

Стул из невесомости брякнулся на пол.

– Вообще-то – я не картавлю.

*

Да Проценко и сам стал понимать, что я не еврей.

– А если ты не картавишь, что ж ты ходишь у них на поводу?

И тут, утопая, я стал огрызаться:

– У кого я хожу? Я – что считаю нужным, то и делаю. И ни у кого на поводу не хожу! А от Гуревича я не слышал за год вообще никаких диссидентских разговоров. И фильмы у него есть и о грузинах, и о русских, и об иконах… – со мной было кончено,

но я кинулся отмазывать Гуревича,

ибо всё, что происходило, было по моей вине.

Я был сбивчив, но видимо говорил горячо – говорил, что Гуревич мастер, Гуревич профи, Гуревич классик – странно, но Проценко слушал. Я видел – он отходил от своей вспышки.

*

– Так! Все свободны, ты остался, – вдруг встал и объявил Проценко, – И ты, девушка, иди, погуляй, – это моей перепуганной подружке с застывшей улыбкой.

Все вышли.

*

Когда все выходили, я тоже почему-то встал.

Мы стояли друг против друга.

Он был немного ниже меня ростом, но шире – крепкий мужик с казачьей чуть вьющейся чёлочкой…

*

Что было дальше – мало кто поверит.

Но, как это касается Гуревича, я всё же, дорасскажу.

В словах, может, и не точно – за смысл ручаюсь.

*

– Наглый ты… – как-то устало сказал Проценко, – … ни с кем не считаешься. Не люблю наглых… чёрт с тобой и твоим Гуревичем. Квартальный план горит – я пописываю акт, едешь в свой Новосибирск…

– Я из Ленинграда…

– Не перебивай, бл… дь! … Едешь в Новосибирск, выкидываешь на… уй этот митинг.

И какой чёрт меня опять дёрнул:

– Я ничего не буду выкидывать…

Пауза…

– Ты что оборзел, …ля?

*

Министр со мной говорил, как шпана из подворотни.

Просто он не привык, что бы ему говорили нет.

– Ну, почему оборзел? – возразил я.

– Выкинул на… уй этот эпизод, я сказал! – заорал Проценко.

Не зря у них в кабинетах двери были с обивкой.

– Не выкину.

Проценко присмотрелся ко мне:

– Не пойму – у тебя связи? … или ты дурак?

– Нету у меня связей, – голосом утопленника сказал я.

– Значит, дурак. Сам сказал, – усмехнулся Проценко – видно было – он от меня уже устал, – Короче!… зае… ал! Выбрасываешь этот ё… аный митинг, я подписываю – идёшь дальше, в Госкино СССР.

Что за черти дёргали меня в тот день за язык – не знаю, но я опять сказал:

– Да не буду я ничего выбрасывать

*

Проценко побагровел.

И тут – я ушам своим не поверил:

– Ты что – в е… льник хочешь!

И тут повёлся я….

*

Я не люблю, когда со мной так разговаривают.

И хрен с ним – что министр.

Не гнев, не агрессия, а какое-то нехорошее безразличие посетило меня.

Я довольно долго занимался восточными единоборствами, когда это было ещё подпольно…

Но тут министр…

*

Справа была финская стенка, соответствующая его рангу в советской иерархии – призы, подарочные вазы, бюстик Ленина, тома Ленина…

Я повернулся к ней и…

всадил кулак в какую-то дверцу.

Смысл, как я помню, был таков – ты, конечно, министр – можешь делать, что хочешь – и я это вынужден буду проглотить.

Но смотри, что могло быть с твоим лицом…

*

Ударить-то я ударил, да не совсем удачно ударил —

жгучая боль пронзила руку до локтя.

Дверца хрякнула и отвалилась. Но не до конца – только, приоткрывшись, перекосилась.

За дверцей был зеркальный бар и стояли горлышки бутылок…

*

Надо отдать Проценке должное – он остался абсолютно спокоен, только криво усмехнулся. Не обращая на меня внимания, потрогал дверцу бара, пытаясь её поправить, потом вышел из кабинета, закрыв за собой дверь…

*

…я решил – за милицией.

Стоял, как дурак, посреди его кабинета – бури всяческих мыслей налетали на меня, как стаи воронья.

Я уже и сел, и Гуревича посадили, и на Курсах идут повальные аресты…

И дико болела рука. Причём, почему-то вся. И начинало подташнивать…

*

…дверь открылась и вошёл Проценко.

В руке у него была большая заледеневшая бутылка «Посольской» и горсть соевых батончиков в другой.

Как будто меня нет, он полез в поломанный бар:

– Вот режиссёр пошёл – мебель ломает… да какой режиссёр – студент!

Достал два тонких стакана, с хрустом открыл бутылку, налил сантиметра по три в каждый, развернул две конфеты.

Усмехнулся:

– Иди. Выпьем за знакомство

*

Я подошёл и понял, что правой рукой не могу взять стакан.

Взял левой.

Он поднял стакан:

– Я – Проценко. Александр Иваныч. Министр… А ты кто?

Чёрт, как же мне стало стыдно… Я не знал, что и ответить.

– Давай. Герой, – он протянул стакан.

Мы чокнулись и выпили.

*

С детства не люблю соевые батончики.

– За бутылку возьми, – кивнул на руку Проценко.

О, какое это успокоение – раскаленная рука на ледяной бутылке.

– А сейчас – зови свою тёлку – посидим, потолкуем.

*

Соевые батончики быстро кончились. Он сказал:

– Секретарша ушла. Лень за закусоном идти. Давай, жевачкой закусывать. – А как это?

Он достал из поломанного бара блок жёлтой пахучей мечты детства «Juicy Fruit», раскрыл две пластинки, мы ещё раз махнули, он выдохнул и стал учить:

– Смотри. Выпил. И сразу в рот. Слюна прёт. И жуёшь – слюной запиваешь.

Это оказалось чертовски вкусно.

*

Мы просидели с ним часа три.

Умяли эту 0.75. Сжевали полблока резинки.

И говорили, говорили, говорили – о кино, о жизни, о Гуревиче.

Бедная моя подружка просидела почти молча.

Бедная моя рука.

*

– Что у тебя с рукой, – когда вышли, спросила подружка.

– Распухает иногда. Ни с того, ни с сего… Может, это наследственное?

И поехали в травмпункт.

Два пальца были сломаны.

*

Что сделал хитрейший Проценко?

Он принял фильм. Но с гневными идеологическими поправками про эпизод с митингом, приложив эту бумажку к остальным документам.

А мне сказал:

– А теперь иди в Госкино СССР сдавайся. А я посмотрю.

И засмеялся.

Потому что самое страшное – было впереди.

*

Как я там сдавал – это отдельные рыдания,

но Гуревич в них почти не фигурировал.

*

Гуревич не слышал эту историю.

Я просто не знал, как ему её рассказать.

Много было жёстких слов, жёстких мыслей.

Я и сейчас-то не всё рассказал – так, историю-лайт.

Но через месяц, два, он вдруг с удивлением сказал:

– Ты знаешь, Проценко ко мне стал лучше относиться. Тут видел его – он так со мной – вежливо – как ваша мастерская? С чего бы это? Может подлянку какую задумал?

Он был мнителен.

Как человек, которого много гнали.

*