Читать книгу Мурло - Владислав Несветаев - Страница 5

Лишь только холодное чёрное небо начало светлеть и смывать серую утреннюю дымку со своего голубеющего лица, во всё горло закричали петухи. Степан Фёдорович разлепил один глаз, в свете утра разглядев убранство своего ночлега, затрясся, потёр друг о друга ноги, сладко завернулся в одеяло и сильнее прижал голову к мягкой подушке. Ему приятно было слышать, как в кухне гремела жестяная посуда, как холодный пол скрипел под чьими-то тяжёлыми шагами, как у входа мурлыкала одна из хозяйских кошек и как кто-то, шепча, громыхал мисками и гладил зверя. Под эти глухие звуки Домрачёв уснул и проспал до половины одиннадцатого. Тогда Гена разбудил его.

Пока Степан Фёдорович спал, Нина успела подоить корову, собрать яйца, высыпать зерно и картофельные очистки курам, вылить псу, которого в семье звали Верный, только что сваренную горячую кашу с косточкой. Катерина тоже встала рано, с петухами. Она долго лежала в кровати, прислушиваясь к глухим звукам. Ей хотелось знать, не гость ли возится в кухне, но, расслышав неродной храп, поняла, что там ходит мама. Кате было неловко за то, что вчера вечером она церемонно встала из-за стола и потом ни словом не обмолвилась с родителями.

Зайдя в кухню лёгкой походкой, она тихонько прошла за спиной матери, поздоровалась, взяла веник с совком и сказала:

– Пойду подмету.

– Чего это ты? – удивилась Нина, не оборачиваясь к дочери. – Я вчера мела.

– Да находили вечером, – сказала Катя и замолчала, ожидая, когда мать что-то ответит, но она тоже молчала, потому девушка подошла к ней поближе и шёпотом проговорила. – Надолго он у нас?

– Не знаю, дочь, – так же шёпотом ответила мать. – Пусть поживёт: вроде хороший человек.

– Хороший-хороший, – пробубнила Катя.

– Не так, что ли?

– Не знаю, – искренне сказала Катя.

– Ну, – закачала головой Нина, – ты давай не груби. Гость как-никак, – Нина тяжело задышала, ибо сама, как и Катя, до конца не знала, как относиться к Степану Фёдоровичу. – Егорка-то сегодня приезжает? – опомнилась она. – Ага.

Катя задумалась. Её рассеянный взгляд следил за движением рук матери, взбивавших тесто для блинчиков.

– Пусть заходит сегодня. Давно не виделись.

– Зайдём, зайдём.

– Как он? Ничего?

– Да ничего, вроде бы, – пробубнила Катерина.

– Ну, хорошо хоть так. Садись давай, поедим, – Нина венчиком указала дочери на стул.

Катя податливо села, смотря на спину матери, опёрла веник о стенку за своей спиной и, положив локти на стол, стала ждать завтрак.

– Колодец подмёрз сегодня маленько, – между прочим сообщила Нина. – Что ж ты до сих пор с него берёшь? – сказала Катя, глядя на струю тёплой воды, бившую из-под крана.

– Чистой хочется, живой.

Катя кивнула.

– Чего ж, так холодно было ночью? – спросила она.

– Да там маленько. Корка тоненькая.

– Ага-а-а, – протянула Катя. – Папа-то на рыбалку сегодня идёт? – Ой, – нахмурила брови Нина и с недовольным лицом махнула полотенцем, – вечно в голову взбредёт. Какая рыбалка? В снегу всё. – Я потому и спрашиваю, – сказала Катя и, повернувшись боком к стене, прислонилась к ней плечом.

Она смотрела в коридор. Её лицо при этом стало задумчивым: брови поднялись, глаза помутнели, рот слегка приоткрылся. У неё часто бывало такое выражение лица, и она старалась контролировать его появление, но, лишь только она закрывала рот, сужала глаза и опускала брови, мысли, клубившиеся в её голове, резко улетучивались. И возвращались, когда лицо принимало прежнее выражение.

В ту минуту Катя думала о матери. Девушка потирала пальцы своих рук и смотрела на родительницу с её грубыми движениями, голосом, руками. «Ужели меня ждёт то же?» – со страхом спрашивала она себя. Волосы у Нины были коротко острижены, седина в них была замаскирована дешёвой золотистой краской. Катя вдруг представила, как кто-то срезает её роскошную гриву, и представила это так ярко, что невольно вцепилась в свои локоны, оставляя в мякоти ладони следы от ногтей.

Нина тонким слоем налила на раскалённую сковороду немного теста, и оно плотно зашкварчало. Кухню наполнил запах выпечки. Когда же Нина переворачивала недожаренный блин, он скомкался под деревянной лопаткой, и она поправила раскалённый кружок пальцами. «Надеюсь, что нет», – подумала Катя.

Гена проснулся к десяти часам, когда Катя вышла в магазин за продуктами. Он недолго полежал, послушал, как храпит Домрачёв, и лениво побрёл умываться. Гена работал на местном маслозаводе, но сейчас он был в отпуске. Отдыхать оставалось четыре дня, и, ощущая приближение работы, хозяин невольно хандрил, но в то же время скучал от безделья. На рыбалку он собирался совершенно серьёзно и потому, умывшись, сразу пошёл будить Степана Фёдоровича.

– Степан, Степан! – громко шептал он.

Домрачёв, в дряхлое тело которого успело проникнуть сознание ребёнка, застонал, искренне веря, что его будит отец.

– Пять минуток, – сонно простонал он.

Гена улыбнулся.

– Никаких пять минуток: и так уже до двенадцати дрыхнем. Вставай, Степан, не дуркуй, – строго сказал Гена.

Домрачёв, скуля, лениво открыл левый глаз и, щурясь, взглянул на Гену.

– А, ты, Ген, – разочаровано сказал Степан и закрыл глаз.

– А кто ж? Вставай, кому говорят. А то на рыбалку не поспеем, – Гена стал толкать его в плечо.

– Успеем всё. На машине поедем, – сердито пробурчал Степан Фёдорович.

– Ну, Степан, несерьёзно, в самом деле. Что ж ты, взрослый человек, а будить себя заставляешь как мальчика? Неприлично, честное слово. В гостях ведь, – Гена не хотел задеть Домрачёва – просто хотел его разбудить, но эти слова больно зацепили гостя, и тот, пристыженный, поднялся.

– Вы уж простите, – с испуганным видом, как у подбитого зверька, сказал Степан Фёдорович за завтраком. – Я ж сутки ехал, не спал – вот и заспался у вас маленько, – оправдался он.

– Да что ж я, не понимаю, что ли? – Гена чувствовал себя неловко за то, что отчитал сонного человека.

«Не стоило этого говорить», – подумал он.

– Я не со зла наговорил. А не то опоздали бы на рыбалку.

– Ну на какую рыбалку, Ген? – вмешалась Нина. – Вы ешьте, ешьте, – обратилась она к Домрачёву, голодно смотревшему на блины. – Там снега по колено, – вновь обратилась она к мужу.

– Ты не умничай, давай лучше молока гостю налей. Ты, Степан, – сказал он к Домрачёву, – давно молочка парного не пробовал?

– Парного? – задумался Степан Фёдорович, сжимая в кулаке блин с творогом. – Топлёное, что ли?

– Вот вишь? – улыбаясь, обратился Гена к жене. – Человек молока парного не пробовал никогда, а ты за рыбалку всё.

Нина скорчила жалобную мину и полезла в шкаф за молоком в стеклянной банке. Налив его в кружку и поставив её возле Домрачёва, хозяйка с участием спросила его:

– Вам как спалось? Ничего?

– Замечательно, – с набитым ртом сказал он. – Давненько я так хорошо не спал. – А то ж, – загордилась Нина. – У меня, знаете, сестра летом приезжает. Пообедаем, бывает, она пойдёт, присядет, посидит минуток пять, и я уж слышу – закемарила, – заулыбалась она. – Воздух здесь другой, еда другая. Сестра говорит, только бы и спала.

Домрачёв закивал, но что сказать, не нашёлся.

– Как вам блинчики? Молочко?

– Очень вкусно, – широко улыбался он, набив щёки, как хомяк. Творог чуть не выпадал из его рта.

– Это ж домашнее всё: и творог, и молоко, – хвалилась хозяйка.

– Ого, – сказал Домрачёв, изобразив удивление.

– Кстати, Ген, – обратилась Нина к мужу, – колодец-то у нас сегодня подмёрз. Так что ты подумай, куда гостя в такую погоду ведёшь.

– Да ничего. Мы ему тулупчик выдадим, валенки – и только в путь, – Гена, смеясь, похлопал гостя по плечу.

Домрачёв тоже засмеялся, с трудом удерживая во рту комочки творога. Он доверил свою судьбу в руки Гены и Нины. «Кто из них спор выиграет, – думал он, – воле того и подчинюсь».

– Мы на «Газели» доедем, да, Степан? Да и мужики там всё притоптали уже. Нормально всё.

– Кто ж в такую погоду на рыбалку ходит?

– Ну хватит, а! – вскрикнул Гена, широко расставив руки. – Заладила! Кто ходит, кто ходит? Какая разница, кто? Главное, что мы ходим. Вот и всё. Я тебе здесь не отпрашиваюсь, а констатирую факт – мы со Степаном идём на рыбалку!

– Привет, дочь, – обратился он к Кате, заносившей в кухню сумку с продуктами.

Лицо у неё было красное, дыхание – тяжёлое. Она была одета в плотный отцовский пуховик. Домрачёв на неё внимания не обратил, а только лишь подумал: «Пойду, значит, на рыбалку».

– На рыбалку идёте? – наивно спросила Катя отца. – Смотри, там мороз крепкий, – предупредила она.

Нина испуганно перевела взгляд на окно.

– Спасибо, – вздохнув, Гена обратился к дочери.

Домрачёву стало крайне неуютно, и он заёрзал на стуле.

– Спасибо, Кать. Буду иметь в виду. На улице холодно – хорошо. Хо-ро-шо. Вы с матерью прямо метеорологи.

– Ген, ну всё, разогнался, – вступилась за дочь Нина. – Чего ты огрызаешься на дочь? Совсем уже?

– Ладно-ладно, прости, Кать – вспылил, – опустив голову, раскаялся Гена.

– Мир сошёл с ума, – заулыбалась Катя.

– Ну, сядь, покушай чего-нибудь, – успокоившись, пригласил её к столу отец. – Куда мне? Завтракала уже.

– Ну просто сядь тогда – посиди.

Катя села и заглянула в глаза Домрачёву. Он, поймав её взгляд, тотчас спрятал свой в тарелке.

– А вы в дом-то ещё не ходили? – вежливо обратилась Катя к Степану Фёдоровичу, и он поперхнулся творогом.

Кашлять он застеснялся, потому его глаза округлились, посерели, лицо покраснело. Он несколько раз манерно кашлянул в кулак и принялся отвечать сдавленным голосом: – Вечером думал заглянуть.

– Это бывает опасно: вечером лазают.

– Ну, ты, Кать, не утрируй, – обратился к ней отец.

– Нет, ну а что? Не так? Только, вон, позавчера лазали.

– Да там уж брать нечего, – сказал Гена.

– Есть кого за это благодарить, – ядовито сказал Катя, не сводя глаз со Степана Фёдоровича.

– Кать, – одёрнула её мать.

Катя виновато опустила голову и стала набирать воздух, чтобы что-то сказать, но заговорил Домрачёв:

– Оно-то всё понятно, – со знанием дела закачал он головой. – Лазают и будут лазать. Вопрос в другом: куда смотрит общественность?

Катя невольно открыла рот и подняла брови, глядя на Степана Фёдоровича. Он размахивал вилкой, как коммунистический лидер – пятернёй за трибуной. Нина этот Катин взгляд заметила и, побоявшись, что дочь нагрубит, быстро обратилась к Домрачёву:

– А вы когда в последний раз были у дяди?

– Ох, давно-о-о-о, – протянул он, сощурив глаза. – В детстве ещё.

– Даже так? – удивилась хозяйка. – Так мы с вами, небось, детьми дружили. А, Ген, – обратилась она к мужу, – не помнишь?

– Почём же мне всё помнить? – он хмуро смотрел на Степана Фёдоровича.

Чувство, которое испытывала Катя к гостю, стало постепенно передаваться Гене. – А я вас будто бы помню ребёнком, – с деланным задором сказала Нина. – Это вряд ли, – стеснительно улыбнулся Домрачёв. – Я ребёнок был замкнутый: не общался со сверстниками.

– Кстати говоря, Степан, – обратился к нему Гена, почесав затылок, – раз мы за дядю Жору заговорили. Ты мне скажи: тебя на могилку-то свозить? Хоть попроведаешь старика.

– Когда? Мы же на рыбалку, – сказал Домрачёв, будто они собирались ехать не на рыбалку, а на миссию по спасению человечества.

– Ну что тебе рыбалка? – возмутился Гена. – Упёрлась? Съездим на кладбище, а потом и на рыбалку поспеем. Дядька ж, как-никак, родной.

– И я б съездила проведать, – скромно вмешалась Катя.

– Да я ж всеми руками за! – помешкав, выпалил Степан Фёдорович. – Я просто думал, может, тебе, Ген, срочно надо, на рыбалку-то.

– Какая же срочность? – спросила Нина и замахала полотенцем. – Этому, – взглянула она на мужа, – в голову как взбредёт фигня всякая. Никакой срочности, Степан Фёдорович. Съездите, в самом деле, дядьку-то уважьте. – Конечно, съездим, – убедительно сказал Домрачёв и почесал свои усы. – Тогда собирайтесь, – сказала Катя, вставая из-за стола. – Я-то уже одета.

Гена погрузил в «Газель» рыболовные снасти, складные стулья и сумку с едой, захлопнул двери и подошёл к Степану Фёдоровичу, стоявшему возле капота.

– Куришь, Степан? – спросил он.

– Не шибко, – ответил Домрачёв. – Иногда, бывает, когда выпью или когда стресс какой.

– Ну вот, закури тогда, на, – Гена протянул гостю сигарету, и он засунул её в заросли своих усов.

– Зажигалки-то не будет? – стеснительно спросил Степан Фёдорович у дымящего Гены.

– Ах, задумался, – затараторил Гена и стал стучать себе по карманам. – На, – протянул он спичечный коробок Домрачёву.

Тот, прежде сломав две спички, закурил и мечтательно загляделся на сосновые деревья, выстроившиеся стеной у горизонта. Набирал полные щёки табачного дыма и томно выпускал его. – Хорош тулуп, – похвалил Степан Фёдорович выданное ему снаряжение. – А то ж, – безучастно произнёс Гена. Выбросив сигарету, он заговорил с нарастающей живостью. – Одета она уже! Ну конечно! Сколько же ждать можно!

– Да ничего, – заулыбался Домрачёв. – Пока прогреется.

– Не в том дело, Степан, – сказал Гена, задрав верхнюю губу, и быстрым шагом пошёл к дому. – Кать! – кричал он на ходу. – Сколько ждать можно? Выходи давай! А Кать!

Катя просовывала ноги в сапоги и, хотя слышала кричавшего отца, ничего не отвечала. Он продолжал её звать, и заволновавшаяся Нина, глянув на мужа через косое окно в сенях, замахала ему руками и одними только губами беззвучно прокричала: – Идёт она! Чего разорался?

В точности понять, что прокричала жена, Гена не смог, однако посыл был ему ясен. Он отчего-то сильно волновался, а когда он волновался, то страдал не только сам. Волнение распространялось и на его близких. Махнув рукой на жену, он пошёл обратно к Домрачёву и недовольно доложил ему:

– Идёт она.

Только Гена сказал это, как из дома, держа в руках искусственные цветы, вышла Катя в длинной дублёнке с капюшоном. Подойдя по хрустящему снежку к отцу, она буркнула ему:

– Терпеливее надо быть.

Но он ничего не услышал из-за лаявшего пса.

Катя передала Домрачёву два выцветших бутона и сказала: – Поло́жите на могилку.

Кладбище располагалось в том сосновом бору, на который мечтательно смотрел Степан Фёдорович, когда курил. Ехали через центральную улицу. Дорогу ярко заливало низкое солнце. Его свет, отражённый от белого снега, больно бил по слезившимся глазам. Улица была пустой: машин не было, разве что несколько автомобилей, замурованных в снежный кокон, консервировались возле красивых заборов. У косых же заборов транспортных средств не было, если не считать за них ржавые ручные тачки. Домрачёв, упуская из вида эти невзрачные детали, любовался резными ставнями заснеженных домов. Он не видел в тяжеловесных деревянных нагромождениях никакой надобности, оттого они ему и нравились. Чем-то естественным или необходимым Домрачёв любоваться не мог. Он был из людей, считающих, что вещам не следует выполнять сразу две функции: эстетическую и практическую. Для него одна функция базово противоречила другой. Он не путал тёплое с мягким: даже дымок, клубившийся над грибовидными трубами, никак не трогал его разборчивое сердце.

Приехали. Впереди шла Катя. Домрачёв шёл за ней, неряшливо втыкая валенки в толщу рыхлого снега. Гена, замыкая цепочку, отставал: он вечно останавливался у разных памятников и задавался из раза в раз одним и тем же вопросом: «Уже, что ли? Когда это?» Степан Фёдорович настраивался на скорую встречу с потусторонним. Он не знал, как на неё отреагирует, и сильно волновался, однако не от этого незнания, а от другого: как реагировать до́лжно. Катя шмыгала носом и уверенно шла к могилке, сунув руки в карманы, и Домрачёв пристально на неё смотрел. Порой засмотревшись на область чуть ниже спины, он одёргивал себя, оборачивался к заброшенным крестам и памятникам и мял в руках искусственные цветы.

– Далеко ещё? – спросил он Катю.

– Пришли уже, – ответила она, остановившись у низкого ржавого заборчика, выкрашенного белой, уже облупившейся краской.

Домрачёв, не ожидая столь скорой встречи, опешил, сердце его заколотилось, на сухой холодной лысине выступил пот, поэтому он снял кепку с ушками. Катя отворила калитку и, подойдя к одному из трёх памятников на этом участке, смахнула с фотографии, смотревшей на посетителей, снежную шапку. Домрачёв стоял перед участком и, смотря то на первый памятник, то на второй, то на третий, не знал, куда деть трясущиеся руки.

– Проходи – не стой, – обратился к нему запыхавшийся Гена и слегка толкнул его в спину.

Они вместе зашли за оградку.

– С кем похоронили-то – не пойму? – оборачиваясь, обратился он к Гене.

– Как с кем? – недовольно взглянула на него Катя. – С тётей Люсей, женой его, и с сыном.

– Ах, точно-точно, – виновато сказал Домрачёв и прижал цветы к груди.

Увидев фотографию дяди Жоры, такого живого и доброго, Степан Фёдорович почувствовал, как к горлу подступил ком. Он завертел головой и поочерёдно посмотрел слезящимися глазами то на Катю, то на Гену.

– Это ж надо, – задрожал его голос.

Катя вздохнула и, сняв перчатку, стала смахивать ею снег с памятников. – Да-а-а, – протянула она, – золото, а не человек. Чего вы стоите? – обратилась она к Домрачёву. – Кладите.

Ему остро не понравилось, что она привнесла быт в событие, начинавшее казаться ему сакральным. Он медленно, стиснув челюсти, присел на корточки и положил под самый памятник дяди Жоры два искусственных бутона.

– Ну здравствуй, дядя, – тихонько сказал он. – Ты прости, что долго… – начал говорить Степан Фёдорович, но слёзы задушили его.

Он замычал, скривив ужасную мину, и слёзы потоком хлынули из его глаз. Его стонущий, со всхлипами открывающийся и закрывающийся рот пузырился слюной. Весь воздух уже почти вышел из его лёгких, но он не мог вдохнуть, продолжая скулить. Наконец он громко втянул в себя холодный кладбищенский воздух и продолжил рыдать.

Катя испуганно смотрела на отца: она не ждала, что у Домрачёва хотя бы заблестят глаза, а тут такая картина. Она заставила девушку заволноваться и тоже пустить, казалось бы, уже давно выплаканные слёзы. Гена же, грустно поджав губы, понимающими глазами посмотрел на дочь и закивал. Она подошла к Степану Фёдоровичу и приложила к его трясущемуся плечу свою влажную ладонь. Он почувствовал её не сразу, но, почувствовав, наклонил голову набок так, чтобы его мокрый подбородок слегка касался кожи Кати, и, резко дёрнувшись, вымазанной снегом ладонью прижал её руку к своему плечу. Девушка узнала в склонённой голове Степана Фёдоровича дядю Жору – старик был очень высокий и, видимо, устав биться о дверной косяк, выработал привычку ходить, пригнувшись. Катя покривилась, когда холодная рука Домрачёва коснулась её, но, собравшись и поборов брезгливость, она дважды успокаивающе сжала его тулуп и нагнулась. Её волосы упали с плеча и коснулись затылка Степана Фёдоровича. От близости человека он замычал звуками, похожими на слова:

– Про…тите м…ня, – извинился он за свои слёзы и упал на колени.

– Ничего, ничего, – заплакала Катя и, присев, прижалась щекой к спине Домрачёва.

Он не понимал, почему плачет. Ему было стыдно, но он ничего не мог с собой поделать: слёзы лились и лились, душили его. Гена смотрел на Домрачёва, и глаза у него чесались. Он перемещал вес тела с одной ноги на другую, хрустя снегом, глотал слюни и нервно перебирал пальцами. Постояв так с полминуты, он подошёл к Степану Фёдоровичу.

– Ну ладно, Степан, полно, – хлопнул Гена его по плечу и грубовато оттащил от него дочь. – Вставай, не морозь колени.

Домрачёв поднялся, мотая головой, и, утыкая нос в рукав тулупа, зашмыгал красным носом.

– Прости, Ген, – сказал он жестяным, ржавым голосом.

– Да что прости? – наклонил голову Гена. – Нормально всё – раскисать просто не нужно: ты же мужчина.

– Мужчина, мужчина, – согласился Домрачёв.

Он поспешно потёр кулаками глаза, поднял разгорячённую голову, разевая рот, и уставился на сосновые ветки в жёлтом свете. Лёгкий ветер качал деревья, и они, окоченевшие, глухо трещали, иногда сбрасывая с себя зимнюю одёжку.

Когда Домрачёв и Гена вышли с участка, Катя присела возле памятника дяди Жоры и, склонив голову, зашептала.

– Пойдём, Кать, – обратился к ней отец.

Она не обратила на него внимания. Докончив обряд, девушка встала и присоединилась к мужчинам.