Читать книгу Гунны – страх и ужас всей Вселенной - В. В. Акунов, Вольфганг Акунов - Страница 4

Они приближались отовсюду, бесшумно и почти невидимо. В тумане, затянувшем Данубскую (ныне – Дунайскую) низменность, они казались поначалу лишь отдельными черными точками. Но, когда туман рассеялся, когда в лучах утреннего солнца сверкнули щиты, шлемы и оружие воинов пограничной стражи, бескрайнее пространство перед валом (лимесом, или лимитом), ограждавшим от «презренных варваров» пределы Римской «мировой» державы, внезапно оказалось переполнено накатывающимися волной пришельцами, отличавшимися невиданно зловещим, мрачным, диким видом. Они так низко пригибались к холкам своих низеньких косматых лошадей, что конь и всадник представлялись взору римлян (а точнее – преимущественно «варваров» на римской службе, ауксилиариев), в испуге наблюдавших за их приближением с высоты лимеса, одним целым. Ибо почти не отличались друг от друга. Ни своим зловещим, безобразным внешним видом, ни движениями. Настоящие кентавры! Эти кентавры надвигались на оцепеневших римских пограничников неотвратимо, как сама судьба. Как неумолимый фатум, страшный даже для богов. Верхом на низкорослых и мохнатых лошадях. Мгновенно разделяясь на отдельные отряды для преодоления препятствий. Обходя и обтекая их, словно живой поток. Соединяясь вновь и снова рассыпаясь, с такой непостижимой скоростью, что человеческий взгляд не успевал следить за их передвижениями. Римский гарнизон был давно поднят по тревоге. Сотни пар человеческих глаз с тревогою взирали на широкую гладь спокойно несшей свои воды в этой местности реки. Данубий-Истр, сегодняшний Дунай, чей южный, римский, берег охраняли пограничные войска-лимитанеи, на протяжении столетий защищал империю «потомков Ромула» от разорительных набегов всевозможных «варварских» племен. Чувство тревоги, охватившее римских ауксилиариев, никак не проходило. Хотя они снова и снова утешали себя мыслью о нерушимости границ Римской мировой державы, символизируемой шаром в левой руке римских императоров и в когтях орлов на боевых значках всегда победоносных (как считалось официально) римских легионов. Казалось, римляне видели какой-то страшный сон. Весь северный берег Истра заполнили бесчисленные чужеземные «кентавры». Черно-серая, как грозовая туча, и приземистая лава коренастых всадников, слившихся со своими долгогривыми, косматыми конями. Эта туча обрушилась широким фронтом в воды вышедшего от такой неисчислимой массы конников из берегов Данубия. Глухо заклокотала вспенившаяся, вспучившаяся на глазах римлян река. Они в недоуменьи наблюдали за неторопливо разворачивающимся перед ними невиданным действом. Нашествие сил преисподней! Римляне в тягостном оцепенении беспомощно взирали на него из-за казавшегося теперь столь хлипким частокола с высоты ставшего вдруг столь ненадежным вала, укрепленного редкими сторожевыми башнями. И понимали, что пришла беда. Что она все ближе. И что ее не отвратить…

«Этот гибельный народ жесток, жаден, дик выше всякого описания и может назваться варваром между варварами» – так писал, в своем панегирике римскому императору Анфимию (Анфемию, Антемию) – ретроспективно – о первом появлении гуннских завоевателей в нижнем течении Истра-Данубия римский патриций (патрикий), бывший префект «Вечного Города» – Первого (Ветхого, или, по-церковному – Старейшего) Рима на Тибре, епископ Арвернский, зять западно-римского императора Авита, ученый, поэт и мастер эпистолярного жанра Гай Солий Аполлинарий Модест Сидоний – в историю его имя вошло в сильно урезанном виде – Аполлинарий Сидоний. Сидонию было всего 23 года, когда в грандиозной «битве народов» на Каталаунских полях (высотах) в его родной Галлии в 451 г. п. Р.Х., был, вроде бы, положен конец гуннскому кошмару. Или, точнее, отсрочен неминуемый, как столь многим казалось, конец света. Страшный суд, который предвещало или, точнее, возвещало пришествие гуннских агрессоров. Вообще-то гунны были впервые упомянуты среди народов, мирно кочевавших на территории нынешней Южной России, еще в 160 г. п. Р.Х. ученым греком Дионисием Периегетом, а в 175–182 гг. п. Р.Х. – известным астрономом и географом из римского Египта Клавдием Птолемеем, автором геоцентрической картины мира. Но, до тех пор, пока гуннские варвары мирно кочевали где-то «в попе мира» (как выражается современная «продвинутая» молодежь), а, выражаясь более высоким стилем, на задворках Ойкумены (если говорить по-гречески)! – или же Экумены (на латыни), ими никто из «цивилизованных» граждан «Златого Рима», «Рома Ауреа», не интересовался. Кроме, разве что, узких специалистов, вроде вышеупомянутых географов. Все детство и юность Сидония прошли под знаком этого неотвязного кошмара. Под знаком исходившей от гуннов смертельной угрозы, весь масштаб которой обитатели прожившего несколько столетий под защитой римской власти античного мира просто не способны были осознать.

«Даже детские лица носят печать ужаса» – писал Аполлинарий о гуннах в своем панегирике. «Круглая масса, оканчивающаяся углом, круглый безобразный плоский нарост между щек, два отверстия, вырытые во лбу, в которых вовсе не видно глаз – вот наружность гунна. Расплющенные ноздри происходят от поясов, которыми стягивают лицо новорожденного, дабы нос не препятствовал шлему сидеть крепче на голове. Остальные части тела красивы: грудь и плечи широкие, рост выше среднего, если гунн пеший, и высокий, если он на коне. Как только ребенок перестает нуждаться в молоке матери, его сажают на коня, чтобы сделать его члены гибкими. С этих пор гунн всю жизнь свою проводит на коне. С огромным луком и стрелами он всегда попадает в цель, и горе тому, в кого он метит».

Приведем, для сравнения, описание внешности гуннов восточно-римским нотарием (писцом военачальника-гота Гунтигиса) и историком гото-аланского происхождения Иорданом (Иорнандом):

«Ростом они невелики, но быстры проворством своих движений и чрезвычайно склонны к верховой езде; они широки в плечах, ловки в стрельбе из лука и всегда горделиво выпрямлены благодаря крепости шеи. При человеческом обличье живут они в звериной дикости».

Надо полагать, что если бы десяток гуннов прибыл в «мировую» Римскую державу с мирными намерениями, скажем, в качестве послов, диковинная внешность степняков вряд ли вызвала бы у римлян столь явное отвращение и ужас. В самом наихудшем случае, она могла бы вызвать только изумление и иронические усмешки римских красавиц, привычных к иным профилям человеческих лиц. Но гунны вторглись в римские пределы бесчисленным войском. И потому в сознании римлян пугающая необычность их внешности усугублялась ужасом и страхом – Деймосом и Фобосом, сынами кровожадного бога войны Ареса (или Марса, его римского аналога), летевшими на черных крыльях, словно в «Илиаде» у Гомера, опережая продвижение вглубь Римской «мировой» державы конных гуннских полчищ. А вышеупомянутый нотарий Иордан, автор написанного на латыни труда «О происхождении и деяниях гетов» (сокращенно – «Гетика») – истории другого грозного для римлян варварского племени – германцев-готов (компиляции не дошедшей до нас более ранней «Истории готов» сенатора Кассиодора, знатного римлянина при дворе остготского, т.е. восточно-готского, царя Италии Теодориха Великого, и других античных историков) – полагал, что гунны намеренно придавали своей внешности столь безобразные черты, уродуя себя на страх врагам. Иордан не только утверждал, что гуннские женщины нарочно пеленают своим сыновьям носы, чтобы те не мешали шлемам плотно прилегать к их лицам. В своем стремлении рационально объяснить причину военных успехов гуннов, разгромивших готскую державу Германариха и заставивших часть готов (которых гото-аланский историк, с целью как можно большего возвеличения своих готских предков, отождествлял с гораздо более древним, не германским – в отличие от готов – а фракийским, или, по другой версии – ирано-фракийским народом гетов, причинившим грекам и римлянам немало хлопот) служить себе, Иордан указывал, в качестве объяснения (вне всякого сомнения, достаточно убедительного, или, во всяком случае, имевшего значение в глазах у современников), на их страшный, отталкивающий (для «цивилизованных людей», то есть, по тогдашним понятиям, людей греко-римской культуры) внешний вид, приводя в своем труде, с целью опорочить гуннов, различные старинные сказания и мифы. Согласно Иордану гуннам, может быть, не удалось бы победить грозный степной народ аланов, если бы гунны уже самим своим появлением не приводили аланов в ужас, и те обращались в поспешное бегство. Ибо лицо у гуннов было ужасающей черноты – конечно, от пыли и грязи. Оно походило, если так можно выразиться, на безобразный кусок мяса с двумя черными отверстиями вместо глаз. «Злобный взгляд их (гуннов – В.А.) показывает могущество души. Они свирепствуют даже над своими детьми, исцарапывая лицо их ножом, чтобы они прежде, чем коснуться груди, своей матери, испытали бы боль от ран». Они стареют, не имея бороды: лицо, изборожденное железом (в некоторых переводах – «мечом» – В.А.), лишается от рубцов «украшения взрослых». Гунны невысокие, но широкоплечие, с толстой шеей; вооружены огромным луком и длинными стрелами; они искусные наездники. Но, обладая человеческой фигурой, племена гуннов живут по образу зверей».

Предваряя рассмотрение темы этнического происхождения гуннов, которой мы намерены коснуться на дальнейших страницах нашей книги, заметим пока что, одно. Упоминание гуннского обычая наносить порезы на лица детей мужского пола, мешая, тем самым, росту волосяного покрова на щеках, говорит не в пользу версии о монгольском происхождении гуннов. Ведь не секрет, что у мужчин-монголоидов и без того отсутствует пышная растительность на лицах. Чингис-хан, к примеру, выделялся из среды своих соплеменников своей довольно густой, не в пример прочим монголам, бородой. Но это так, к слову…

Следует повторить, что Иордан в своем повествовании опирался на труды своих предшественников на ниве истории. Например, греко-римского военного историка Аммиана Марцеллина, также написавшего свой исторический труд «Деяния» на латыни, и, пожалуй, впервые в античной традиции упомянувшего гуннов. Ссылался Иордан на писавших о гуннах римлян Павла Орозия и Приска Панийского. Последний даже ездил послом восточно-римского императора (или, по-гречески, василевса, т.е. царя) по стопам другого посла – Олимпиодора – в ставку гуннского властителя Аттилы, о чем будет подробнее сказано далее. Впрочем, Иордан нередко использовал и легендарные сведения. Так, он, к примеру, заимствуя многое у Аммиана Марцеллина, писал о гуннских племенах:

«В домах гунны живут только в крайнем случае, а все время проводят в разъездах по горам и долинам (не степям! – В.А.) и с детства привыкают переносить голод и холод. Одеваются они в грубые холщовые рубахи (а не «одежду из шкурок полевых мышей», как у Марцеллина – гунны умеют ткать холст !– В.А.) и носят на голове шапку с висячими ушами. Жены следуют за ними в телегах, ткут грубую ткань и кормят детей. Никто из них не пашет земли, потому что они постоянных жилищ не имеют, а живут как бродяги без всякого закона. Если вы спросите гунна, откуда он, где его родина – не получите ответа. Он не знает, где родился, где вырос. С ними нельзя заключать договоров, потому что они, подобно бессмысленным животным, не знают, что – правда, а что – неправда. Но они неудержимо и яростно стремятся достичь того, чего хотят, хотя часто переменяют свои желания».

Племена гуннов, что и говорить, охарактеризованы здесь достаточно четко, но кратко. Более подробно Иордан повествует о гуннах в главах 24 и 34–41 своей «Гетики». Причем смешивая порой, как это свойственно ему, настроенного к гуннам – врагам готов – отрицательно, подлинную историю с басней. 24 глава «Гетики» начинается так: «Пятый готский царь Видимер осудил некоторых подозрительных женщин (лат. argestas feminas – В.А.) и выгнал их из земли скифов далее на восток в степи. Нечистые духи, встретив их, сочетались с ними, от чего и произошло это варварское племя гуннов. Сперва они жили в болотах. Это были низенькие, грязные гнусные люди; ни единый звук их голоса не напоминал человеческой речи. Эти-то гунны подступили к готским границам». Данный фрагмент «Гетики» представляется нам крайне важным. Поскольку явственно свидетельствует об непреодолимом ужасе, наводимом гуннами на современников. Никто из последних, казалось, не был способен приписать появление гуннов на своих землях ничему иному, кроме нечестивого союза «колдуний» (так в некоторых толкованиях и переводах) с «демонами» («нечистыми духами», или, по-нашему, по-русски, «бесами»). Следовательно, гунны воспринимались сознанием достаточно христианизированных к тому времени римлян и других народов не просто, как примитивные варвары-«недочеловеки», «зверолюди», но и как «видимые бесы». Повествуя об истории гуннских племен, их лютый ненавистник Иордан приводит в «Гетике» следующий фрагмент из труда упомянутого выше восточно-римского посла ко двору гуннского правителя Аттилы, ритора и историка начала V в. Приска Панийского: «Гунны жили по ту сторону Меотийских болот (т.е. Азовского моря, на территории нынешней Кубани – В.А.). Они имели опытность только в охоте и ни в чем больше: когда же разрослись в большой народ, то стали заниматься грабежом и беспокоить другие народы. Однажды гуннские охотники, преследуя добычу, встретили лань (по другой версии: не лань, а оленя – В.А.), которая вышла из болота. Следом за ней пошли и охотники. Лань то бежала, то останавливалась. Наконец, следуя за ланью, охотники переходят болота, которые прежде считались непроходимыми, и достигают Скифии (Северного Причерноморья – В.А.). Лань исчезла. Думаю, что это сделали те же демоны», заключает непримиримый враг гуннов Иордан. Не подозревая существования другого мира по ту сторону Меотиды, северные гунны, при виде новой земли, приписали все эти обстоятельства указанию свыше. Торопливо они возвращаются назад, восхваляют Скифию и убеждают свое племя переселиться туда. Гунны той же дорогой спешат в Скифию. Все встречающиеся скифы были принесены в жертву Победе, а остальных в короткое время они покорили своей власти. Пройдя с огнем и копьем, гунны покорили аланов, которые не уступали им в военном искусстве, но были выше по своей культуре; они (гунны – В.А.) измучили их (аланов – В.А.) в сражениях».

Безбородые «бесформенные» лица, изуродованные шрамами. Маленькие глазки (возможно, глазки-щелочки). Плоские носы. Острый взгляд, который не способен выдержать ни один «нормальный» человек. Да были ли эти невесть откуда взявшиеся гунны вообще людьми? Или они были и впрямь «демонскими порождениями»? «Исчадиями тьмы», «выходцами из преисподней», «видимыми бесами»? У первого римлянина, алана или гота, задавшегося, при виде гуннов, этим вопросом, вне всякого сомнения, не осталось времени ответить на него. Ибо гунны, как бы извергнутые внезапно низменностью, расположенной севернее Евксинского понта («Гостеприимного» моря, именуемого ныне Черным), прорвались через врата, созданные самой природой между Истром и Сарматскими (Карпатскими) горами, ведущие в Европу. Чтобы попасть в римскую Европу, гуннам необходимо было либо переправиться через Данубий, либо прорваться через две линии римских пограничных укреплений. Эта так называемая «стена Каракаллы» (названная так в честь приказавшего возвести ее римского императора, носившего это прозвище по названию германского плаща, который он любил носить) тянулась в северном направлении от Данубия примерно с места, на котором ныне расположен украинский город Свиточ, до района нынешнего молдавского села Питешть на южном склоне Сарматских гор, а также через расположенную за «стеной Каракаллы», дальше к западу, «Адрианов вал» под нынешним Никополем, близ устья украинской реки Альты. Именно на берегах Альты, уже в эпоху Средневековья, другие «кентавры-кочевники», обрушившиеся на цивилизованный мир из Великой Степи – половцы (кипчаки, куманы или куны – между прочим, «куны» – один из этнонимов гуннов) хана Шарукана – разгромили в 1068 г. дружины русских князей Изяслава, Святослава и Всеволода Ярославичей.

Историки до сих пор спорят о том, когда и где именно отдельным гуннским ордам удалось впервые вторгнуться в римские владения. Из очевидцев, вероятнее всего, никто не выжил. Жители селений и городов римского Приграничья бежали вглубь империи, охваченные паническим ужасом и распространяя панику на сопредельные территории. Поступавшие в Рим донесения были неясными, недостоверными и противоречивыми. В одном из них гунны описывались даже, как «красивые, статные люди». А ведь это полностью противоречило описанию гуннов упомянутым нами выше военным историком Аммианом Марцеллином. Трезвым в оценках, образованным и умным греком на римской военной службе, которую он начал в рядах протекторов-доместиков (личных императорских телохранителей). Талантливым отпрыском знатной эллинской семьи из сирийского города Антиохии (нынешней Антакьи на территории Турции). Спутником и соратником многих цезарей, полководцев и других могущественных римлян. Участником многочисленных походов и осад различных укрепленных городов. Опытным в жизни человеком, которого, казалось, вряд ли что-либо могло особо удивить или потрясти. До тех пор, пока он, не юноша уже, а зрелый, много повидавший в жизни муж 45 лет от роду, впервые не увидел гуннов.

От внимательного взора опытного, узнавшего, «почем фунт лиха», поседелого под римским шлемом эллинского храброго и мудрого военачальника, историка и литератора не укрылось, что отвратительные с виду лица гуннов были сознательно изуродованы порезами, нанесенными ножами. Впоследствии Иордан, дабы усилить и без того драматическое впечатление, производимое этим описанием «демонских отродий» на «цивилизованных» греко-римских читателей, писал, что порезы наносились не ножами, а мечами – боевым оружием. Однако шрамы на лицах гуннов, препятствующие росту бороды и даже вызывающие у Аммиана ассоциации с безбородыми лицами скопцов, не помешали эллинскому интеллектуалу-воину на римской службе воздать должное воинской силе, бойцовским навыкам, высокому боевому духу, стойкости, неприхотливости, звериной дикой ярости этих диковинных в своем нечеловеческом уродстве, но стойких в боях и сражениях, испытанных конных воинов. Отнюдь не женственных, бессильных и трусливых евнухов. А опытных, суровых ратоборцев, вызывающих у него не только отвращение, но и невольное уважение: «Племя гуннов, о которых древние писатели осведомлены очень мало, обитает за Меотийским болотом в сторону Ледовитого океана и превосходит в своей дикости всякую меру. Так как при самом рождении на свет младенца ему глубоко изрезывают щеки острым оружием (в другом переводе – «ножами» – В.А.), чтобы тем задержать своевременное появление волос на зарубцевавшихся нарезах, то они доживают свой век до старости без бороды, безобразные, похожие на скопцов. Члены тела у них мускулистые и крепкие, шеи толстые, чудовищный и страшный вид, так что их можно принять за двуногих зверей или уподобить тем грубо отесанным наподобие человека чурбанам, какие ставятся на концах мостов. При столь диком безобразии в них человеческого образа они так закалены, что не нуждаются ни в огне, ни в приспособленной ко вкусу человека пище; они питаются кореньями диких трав и полусырым мясом всякого скота, которое они кладут на спины коней под свои бедра и дают ему немного попреть.

Никогда они не укрываются в какие бы то ни было здания; но, напротив, избегают их, как гробниц, отрешенных от обычного обихода людей. У них нельзя встретить даже покрытого камышом шалаша. Они кочуют по горам и лесам, с колыбели приучаются переносить холод, голод и жажду И на чужбине входят они под кров только в случае крайней необходимости, так как не считают себя в безопасности под кровом… Тело они прикрывают льняной одеждой или же сшитой из шкурок лесных мышей (в другом переводе – «из шкурок кротов» – В.А.). Нет у них различия между домашним платьем и выходной одеждой: но раз одетая на шею туника (рубаха – В.А.) грязного цвета снимается и заменяется другой не раньше, чем она расползется в лохмотья от долговременного гниения. Голову покрывают они кривыми шапками, свои обросшие волосами ноги – козьими шкурами; обувь, которую они не выделывают ни на какой колодке, затрудняет их свободный шаг (…) Поэтому они не годятся для пешего сражения; зато они словно приросли к своим коням, выносливым, но безобразным на вид, и часто сидя на них на женский манер, исполняют свои обычные занятия. День и ночь проводят они на коне, занимаются куплей и продажей, едят и пьют и, склонившись на крутую шею коня, засыпают и спят так крепко, что даже видят сны. Когда приходится им совещаться о серьезных делах, то и совещание они ведут, сидя на конях. Не знают они над собой строгой царской власти (так ли это было в действительности, мы скоро узнаем – В.А.), но, довольствуясь случайным предводительством кого-нибудь из своих старейшин, сокрушают все, что ни попадется на пути. Иной раз, будучи чем-нибудь задеты, они вступают в битву, в бой они бросаются, построившись клином, и издают при этом грозный завывающий крик. Легкие и подвижные, они вдруг нарочито рассеиваются и, не выстраивая боевой линии, нападают то там, то здесь, производя страшные убийства. Вследствие их чрезвычайной быстроты никогда не случается видеть, чтобы они штурмовали укрепление или грабили вражеский лагерь. Они заслуживают того, чтобы признать их отменными воителями (выделено нами – В.А.), потому что издали ведут бой стрелами, снабженными искусно сработанными остриями из кости (в действительности многочисленные археологические находки подтверждают наличие у гуннов стрел и других метательных снарядов с металлическими наконечниками, в т.ч. «свистящими» – В.А.), а сблизившись врукопашную с неприятелем, бьются с беззаветной отвагой мечами и, уклоняясь сами от удара, набрасывают на врага аркан, чтобы лишить его возможности усидеть на коне или уйти пешком. Никто у них не пашет и никогда не коснулся сохи. Без определенного места жительства, без дома, без закона или устойчивого образа жизни кочуют они, словно вечные беглецы, с кибитками, в которых проводят жизнь; там жены ткут им их жалкие одежды, сближаются с мужьями, рожают, кормят детей до возмужалости. Никто у них не может ответить на вопрос, где он родился: зачат он в одном месте, рожден – далеко оттуда, вырос – еще дальше. Когда нет войны – они вероломны, легко поддаются всякому дуновению перепадающей новой надежды, во всем полагаются на дикую ярость. Подобно лишенным разума животным, они пребывают в совершенном неведении, что честно, что не честно, не надежные в слове и темные, не связаны уважением ни к какой религии или суеверию, пламенеют дикой страстью к золоту, до того изменчивы и скоры на гнев, что иной раз в тот же самый день отступаются от своих союзников без всякого подстрекательства и точно так же без чьего бы то ни было посредства опять мирятся».

Вот, собственно говоря, и все, что было известно просвещенным эллинам и римлянам о гуннах (по-гречески: «уннах») в 400 г. п. Р.Х. (вероятном году смерти Аммиана, завершившего последнюю часть своих «Деяний» в 396 г. и, как мы видим, оказавшего сильное влияние на Иордана и других). В году первого вторжения этих отменных, но превосходящих в дикости своей всякую меру воинов. Завывающих, как волки, словно вросших в спины лохматых и приземистых, с длинными гривами, коней. Столь же диких, как и обуявшая темных кочевников страсть к золоту. Население греко-римского мира не разучилось, разумеется, за несколько столетий «пакс романа», воевать. Но оно уже давно не сталкивалось, в большинстве своем, с внешней агрессией такого масштаба и такого чуждого грекам и римлянам во всех отношениях народа, как гуннское нашествие. И потому пережило такой ужасный шок, что осознать всю глубину пережитого им потрясения мы можем, разве что, вообразив себе вторжение на нашу Землю агрессивных, во всем чуждых роду человеческому, «не похожих на людей», «нечеловечески жестоких» (хотя, казалось бы, кто может превзойти человека в жестокости!?) инопланетян, пришельцев из (иного) космоса. Что ни возьми, все говорит в пользу этого сравнения. Привычное оружие оказывалось вдруг неэффективным против ворвавшейся в привычный мир людей свирепой агрессивной «нелюди». Носителей этого привычного оружия как будто парализовал ужасный, подлинно нечеловеческий, дьявольски-безобразный, внешний вид агрессоров, явившихся вдруг из другого мира, с которыми было совершенно невозможно установить взаимопонимание, как-то «по-человечески» договориться…

Слух о вторжении нежданных и неведомых пришельцев с быстротой степного пожара распространился от нарушенных ими границ считавшейся официально, как и встарь, единой Римской «мировой» империи. В действительности давно уже разделенной на две половины – Западную и Восточную (возглавляемые каждая – своим особым императором, именовавшимся также принцепсом – «первым», или августом – «божественным», «величественным»). Слух дошел как до обеих тогдашних реальных столиц римского мира, резиденций правящих императоров – Второго Рима, т.е. Константинополя (или, говоря по-современному, Стамбула) и Медиолана (современного Милана) -, так и до Первого, Ветхого, Рима на Тибре, горделиво именуемого «Вечным городом». «Царственный град»-миллионер на Тибре был издавна битком набит варварами – выходцами из всех племен и народов многонациональной империи и соседних стран – служившими в римских вспомогательных войсках – ауксилиях. Начиная с Октавиана Августа императорскими телохранителями были германцы, начиная с Бассиана Каракаллы – скифы и т.д. На улицах и площадях «столицы мира» можно было встретить рабов и вольноотпущенников-либертинов родом изо всех провинций Римской «мировой» державы. Изысканной приправой к пирам римской знати и богачей издавна служили красавицы-рабыни с самой экзотической внешностью. Но и в этом многонациональном мегаполисе постепенно росло понимание, что гуннское нашествие есть нечто новое. Нечто в корне иное, чем достаточно беспомощные набеги вечно голодных, жадных до добычи кочевых народов. Эти народы римлянам до сих пор удавалось, рано или поздно, побеждать (не только силой оружия, но и используя принцип «разделяй и властвуй»), порабощать, превращать в своих воинов-«федератов» или «социев» («союзников»), в крестьян-поселенцев, и, в конечном счете, романизировать (обращая их в «римлян» или, хотя бы, «полуримлян», «романцев»).

Но гунны, эти абсолютно чуждые людям, нравам и обычаям греко-римского мира, неведомые человекообразные существа, пришедшие как бы из ниоткуда, не знали ни пахоты, ни виноградарства, не имели крыши над головой, да и не стремились ее иметь, жить оседло. Каким же способом можно было приучить их к оседлой жизни, отучив от кочевой, посадить на землю? С греко-римской точки зрения, гунны не испытывали никаких «нормальных» человеческих потребностей, не имели никакой собственности (в греко-римском понимании этого слова). Каким же «калачом» их можно было заманить, привлечь, заставить жить, как все другие подданные Римской «мировой» империи? Ведь гунны – опять же, с греко-римской точки зрения, даже не имели собственного языка. Не владели человеческой речью, издавая лишь короткие, отрывистые, непонятные, грубые звуки, как звери, убегающие от врага. Увы, но в чем-то убедить, уговорить, перехитрить и обмануть такие существа, не владеющие нормальной человеческой речью, не способные внятно изъясняться, оказывался неспособным и бессильным изощренный, тщательно отшлифованный язык самых искусных римских дипломатов.

Никто не знал, откуда, собственно, свалились на голову «цивилизованному человечеству» (т.е., в понимании греков и римлян, Римской «мировой» империи) эти чудовищные гунны. Похоже, что и сами гунны толком не знали, откуда они. Тем не менее, внезапно они оказались буквально повсюду. И, казалось, не нашлось во всей Римской державе плотин, чтобы удержать этот хлынувший неизвестно откуда и начавший заливать всю империю неудержимый, кровавый поток. Поток, растекавшийся во все ее концы тысячами струек, несущих всему, встречающемуся им на пути, гибель и разорение, разрушение и смерть.