Читать книгу Купленное время. Отсроченный кризис демократического капитализма - Вольфганг Штрик - Страница 4

Стандартная экономическая теория политики – которую не следует путать с политической теорией экономики в марксистской традиции – объясняет кризис государственных финансов крахом демократии. Она представляет собой более или менее формализованную версию тезиса о «чрезмерной нагрузке» или «неуправляемости», характерного для консервативных теорий кризиса легитимации. Его любимая присказка – о завышенных требованиях к «общему котлу» (common pool): старое, хотя и не слишком древнее понятие, изобретенное в XIX в. для оправдания под лозунгом эффективности обычно насильственной приватизации средневековых общинных угодий при переходе к современному капитализму [Alesina, Perotti, 1999; Poterba, von Hagen, 1999]. Маркс описал этот процесс как «первоначальное накопление» в первом томе «Капитала» [Marx, 1966 (1867), Kap. 24].

ФИНАНСОВЫЙ КРИЗИС ИЗ-ЗА КРАХА ДЕМОКРАТИИ?

Вкратце многочисленные версии «трагедии общинных владений» (tragedy of the commons) [Hardin, 1968] сводятся к следующему: если ресурс не принадлежит кому-то одному и все члены сообщества могут свободно им пользоваться, то этот ресурс очень скоро будет исчерпан – пастбища истощены, водоемы опустошены и т. д. Люди, подчиняясь своей индивидуальной рациональности, будут не в силах противостоять соблазну извлекать из общественных запасов больше, чем возвращают взамен, и больше, чем этот ресурс способен дать в долгосрочной перспективе. С этой точки зрения государственные финансы можно рассматривать как общедоступные ресурсы, а демократию – как лицензию, дающую гражданам право использовать их по своему усмотрению. Поскольку политики, получающие свои должности в результате выборов, действуют рационально (в смысле стандартной экономической теории), т. е. эгоистично, они будут уступать давлению и требованиям большинства избирателей; конкуренция за голоса избирателей будет подпитывать иллюзию о неисчерпаемости «котла». Выиграв гонку и получив должность, они будут стремиться быть избранными на новый срок и потому станут тратить больше, чем может позволить себе государство. Следствием этого являются хронический дефицит бюджета и растущий государственный долг.

С точки зрения основного направления экономической теории кризис государственных финансов есть результат непроясненных отношений собственности и, значит, неоднозначно распределенной ответственности, а последняя, в свою очередь, объясняется крахом демократии, или, если точнее, распространением демократической практики принятия решения на проблемы, которые таким образом не решаются. Именно поэтому для преодоления фискального кризиса требуется защита государственных финансов от демократически сформированных требований, а «общественные угодья», поддерживаемые за счет налогов, в конечном счете «подстрижены» до приемлемых размеров. Как станет ясно, это весьма влиятельная доктрина. Однако я попытаюсь противопоставить ей альтернативную историю нынешнего государственного долга, которая, как мне кажется, имеет большее отношение к реальности. В конце концов, она тоже будет сводиться к теории «общего котла» и краха демократии с той разницей, что обе будут поставлены с головы на ноги.

Страдают ли государственные финансы демократического капитализма от переизбытка демократии? Если проследить истоки сегодняшнего фискального кризиса, то мы обнаружим, что самый резкий скачок увеличения задолженности со времен Второй мировой войны приходится на период после 2008 г. (рис. 2.1), и, очевидно, он не имеет никакого отношения к инфляции, вызванной демократическими требованиями электората. Если тут и замешаны возросшие требования, то они исходили от проблемных банков: попав в трудное положение, они смогли провозгласить, что «слишком крупны для банкротства», т. е. так важны для системы, что заслуживают спасения из рук политиков. Не последнюю роль в этом сыграли их многочисленные агенты влияния в государственном аппарате, например Хэнк Полсон, бывший шеф банка Goldman Sachs и министр финансов в правительстве Дж. Буша-младшего[63]. Поступая таким образом, банки играли на опасениях граждан и правительства по поводу обрушения реального сектора экономики. Благодаря этому был расчищен путь для дорогостоящего спасительного кейнсианства, прикрытого лозунгом недопущения коллективного обнищания и не имевшего ничего общего с беспечным обогащением массы избирателей. Снижение темпов роста, которое тем не менее последовало, во многих странах привело к увеличению заемных средств по отношению к собственным, сюда же добавились расходы на реализацию дополнительных программ повышения экономической активности и операции по спасению банков от банкротства. То, что углубление фискального кризиса после 2008 г. никак не связано с чрезмерным присутствием демократии, а имеет прямое отношение к финансовому кризису, подтверждается и количественными исследованиями, обнаруживающими положительную корреляцию между размером финансового сектора страны и величиной нового, послекризисного долга [Schularick, 2012].

Рис. 2. 1. Рост государственного долга начиная с 2007 г.

Источник: OECD Economic Statistics Outlook: and Statistics Projections, and Projections.

Как мы убедились, резкий рост финансового сектора в последней трети XX в. во многом связан с фискальным кризисом богатых демократий. Его дерегулирование и раздувание началось в США в 1980-е годы, когда администрации Рейгана пришлось бороться со снижением темпов экономического роста и фискальными последствиями соответствующего сокращения налогов [Krippner, 2011]. Ожидалось, что при большей свободе финансовой отрасли, во-первых, удастся выправить хронический дефицит платежного баланса путем привлечения иностранного капитала и обеспечить привычный уровень жизни населения[64], а во-вторых, государство получит возможность профинансировать собственный дефицит. Последний, в свою очередь, отчасти был связан с подавлением инфляции в начале 1980-х годов и с проведением Федеральной резервной системой США политики высоких процентных ставок. Это положило конец обесцениванию государственного долга и вследствие начавшегося экономического спада и кризиса занятости привело к повышению требований к системе социальной защиты. В то же время ожидалось, что дерегулирование финансовой отрасли будет способствовать структурным изменениям на пути к экономике услуг и экономике знаний, придаст новый импульс экономическому росту и – не последний фактор – обеспечит более высокие налоговые поступления.

Следующий импульс финансиализации придала администрация президента Клинтона со своими впечатляюще успешными (хотя и недолговечными) мерами поддержки государственных финансов [Stiglitz, 2003]. Профицит бюджета, зафиксированный на короткий период в начале тысячелетия, был достигнут среди прочего за счет сокращения социальных расходов. Финансовое дерегулирование позволило залатать дыры, образовавшиеся в результате попыток сократить дефицит бюджета, путем стремительного расширения возможностей кредитования для домохозяйств – в период, когда падение или стагнация трудовых и трансфертных доходов в сочетании с растущими затратами на «ответственное самообеспечение» могли бы вызвать несогласие населения с либерализацией экономики. Расширение возможностей кредитования в обмен на сокращение социальной помощи и стагнацию доходов домохозяйств обозначило поворотный момент в экономической истории демократического капитализма; эта тенденция имела продолжение уже при Дж. Буше после 11 сентября 2001 г. в политике «легких денег» и пропаганде программы приобретения собственного жилья путем высокорисковых ипотечных кредитов для бедных слоев населения, которые с большой вероятностью не смогут по ним расплатиться.

КАПИТАЛИЗМ И ДЕМОКРАТИЯ В НЕОЛИБЕРАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ

На этом фоне довольно сложно увидеть в накоплении государственного долга западными демократиями начиная со второй половины 1970-х годов результат демократического давления на партии и правительства, как это предполагалось в теории «общего котла». На самом деле, рост, сокращение и снова рост государственного долга тесно связаны с победой неолиберализма над послевоенным капитализмом, что сопровождалось политическим выхолащиванием массовой демократии. Первые серьезные бюджетные дефициты 1980-х годов появились вслед за укрощением воинственно настроенных профсоюзов и ростом безработицы. Последняя, в свою очередь, легитимировала радикальные реформы рынка труда и сжатие системы социального обеспечения, которые – под лозунгом о якобы назревшей необходимости придать большую гибкость институтам рыночного регулирования – фактически пересмотрели основные положения общественного договора послевоенных десятилетий. Об этом в общих чертах я уже рассказывал в главе 1.

Наиболее заметным свидетельством оглушительного успеха неолиберальной революции является растущее неравенство доходов и имущественное расслоение в странах демократического капитализма. Если бы рост государственного долга был обусловлен набирающей силу массовой демократией, нельзя было бы объяснить, каким образом богатство и возможности для его обретения могли оказаться столь радикально перераспределены от нижних уровней общества к верхним. Что же касается распределения доходов, то за эти годы оно становилось все более смещенным не только в странах с относительно высоким уровнем неравенства (таких как Италия, Великобритания и США), но и в относительно эгалитарных странах (таких как Швеция и Германия) (см. рис. 1.3)[65]. На примере Германии я попытался продемонстрировать, что этот тренд тесно связан с постепенной дезинтеграцией системы установления зарплатной тарифной сетки на уровне отрасли и как результат с ослаблением профсоюзов [Streeck, 2009, S. 41]. Брюс Вестерн и Джейк Розенфельд приводят более детальные расчеты для США, показывая негативную корреляцию между переговорной силой профсоюзов и неравенством доходов [Western, Rosenfeld, 2011].

Томас Кохан, один из ведущих американских исследователей рынка труда, считает, что динамика заработной платы в США с конца 1970-х годов является следствием нарушения американского общественного договора: до этого производительность труда, доходы домашних хозяйств и средняя почасовая оплата росли примерно с одной скоростью (1945 г. – 100 пунктов, 1975 г. – 200 пунктов), но затем производительность продолжила плавный рост, достигнув 400 пунктов в 2010 г., тогда как почасовая оплата осталась на отметке около 200 пунктов. Да, доходы домохозяйств поднялись почти до 250 пунктов, но лишь за счет увеличения продолжительности рабочей недели и участия женщин в качестве рабочей силы – в совокупности это означало, что семьи все больше своего времени отдают рынку труда [Kochan, 2012a; 2012b]. Таким образом, на фоне роста производительности труда наемные работники в США почти ничего не выиграли после 1980-х годов, несмотря на возросший трудовой вклад, более высокую интенсивность труда, более гибкие требования со стороны работодателей и постоянное ухудшение условий найма.

Совершенно иная картина с остаточной прибылью собственников и менеджеров крупного капитала. 26 марта 2012 г. Стивен Раттнер сообщил в «The New York Times», что не менее 93 % дополнительного дохода в 2010 г., составившего 288 млрд долл., отправилось к 1 % самых богатых налогоплательщиков, причем 37 % досталось 0,1 % налогоплательщиков, чей доход, таким образом, увеличился на 22 %. Во многом благодаря последовательному снижению налогов «у верхнего 1 % в любой фазе экономического роста последних двух десятилетий дела всегда лишь улучшались. При Клинтоне верхнему 1 % доставалось 45 % от общего роста доходов, в эпоху Буша – 65 %; сейчас эта доля достигает 93 %»[66]. Что касается имущества, то, как сообщила «The New York Times» 12 июня 2012 г., с учетом инфляции чистые активы среднестатистической американской семьи в 2010 г. – после краха рынка жилья – опустились на уровень 1990 г.

Какие бы данные мы ни использовали для описания столь беспрецедентного смещения перераспределения к верхним слоям, результат один. По подсчетам Ларри Мишеля из Института экономической политики США, с 1983 по 2009 г. 81,7 % прироста активов в стране попадало к верхним 5 % населения, тогда как нижние 60 % теряли до 7,5 % от этого прироста (в эквиваленте). Что же касается оплаты руководителей, то, как писала «The New York Times» 7 апреля 2012 г., в кризисный 2011 г. «компенсации» сотне самых высокооплачиваемых менеджеров США составили в среднем 14,4 млн долл., что в 320 раз больше среднего дохода в Америке. Аналогичные показатели для сравнения с 1970-ми годами найти, к сожалению, затруднительно, но нет никаких сомнений в том, что доходы топ-менеджеров корпораций в последние два-три десятилетия выросли в несколько раз, и не только в США[67].

Степень, с которой неолиберальный капитализм вытесняет демократический капитализм всеобщего благосостояния 1960–1970-х годов, можно оценить по тому факту, что численность граждан, участвующих в выборах, постоянно и зачастую ощутимо снижается, особенно среди тех, кто должен бы быть наиболее заинтересован в получении социальных выплат и в перераспределении доходов от верхушки к нижним слоям общества [Schäfer, 2010; Schäfer, Streeck, 2013]. Во всех западных демократиях на протяжении 1950-х и 1960-х годов наблюдалась высокая явка избирателей, однако с тех пор она упала почти на 12 процентных пунктов (рис. 2.2). Тенденция имеет универсальный характер, и нет никаких признаков того, что она изменится. В послевоенный период более половины национальных выборов с самой низкой явкой избирателей случились после 2000 г.; чем ближе выборы к сегодняшнему дню, тем выше вероятность того, что явка на них будет хуже, чем в любой другой предыдущий послевоенный период. Явка избирателей в региональных и местных выборах, как правило, еще ниже, чем в общенациональных, по крайней мере в Германии (рис. 2.3). Самая низкая явка – на выборах в Европейский парламент.

Страны: Австралия, Австрия, Бельгия, Канада, Дания, Финляндия, Франция, Германия, Греция, Ирландия, Италия, Япония, Люксембург, Нидерланды, Новая Зеландия, Норвегия, Португалия, Испания, Швеция, Швейцария, Великобритания, США.

Рис. 2.2. Явка избирателей на национальные выборы в парламент, 1950–2000-е годы

Источник: International Institute Institute for Democracy and Electoral Assistance (IDEA), Voter Turnout Database.

Рис. 2.3. Участие в выборах в Германии, 1950–2000-е годы

Источник: Armin Schäfer, Demokratie im Zeitalter wirtschaftlicher Liberalisierung, <www.mpifg.de/projects/demokratie/Daten/Wahldaten>.

Низкая явка еще не означает, что граждане всем довольны, как это утверждается в ревизионистских теориях демократии 1960-х годов [Lipset, 1963 (1960)]. Как показал Армин Шефер [Schäfer, 2010; 2011], представители самых низкодоходных групп и социальных страт реже всего участвуют в голосовании; именно среди них наблюдается самое значительное падение явки. В результате наблюдаем сильную негативную корреляцию между участием в выборах и региональным уровнем безработицы (или количеством получателей социальной помощи в регионе). В крупных немецких городах дисперсия явки между районами на выборы всех уровней начиная с 1970-х годов непрерывно увеличивалась; в более бедных районах (с высокой долей иммигрантов, безработных, низкодоходных домохозяйств и т. п.) явка стала настолько низкой, что партии все чаще стали отказываться проводить там какую бы то ни было предвыборную агитацию[68], что, в свою очередь, еще более уменьшает явку представителей социальных низов и способствует смещению партийных платформ ближе к центру.

Все свидетельствует о том, что снижение явки избирателей в капиталистических демократиях объясняется не удовлетворенностью граждан, а их безразличием. Проигравшие от нелиберальных изменений не видят, что может дать им смена правящей партии. Политика безальтернативной «глобализации» давно достигла дна общества: те, кто больше всего выиграл бы от политических изменений, не видят смысла голосовать. Чем меньше они возлагают надежд на выборы, тем больше те, кто может себе позволить полагаться на рынок, должны страшиться политического вмешательства. Политическое безразличие нижних слоев общества лишь способствует неолиберальному повороту, в результате капитализм еще дальше уводится от демократии.

ЭКСКУРС: КАПИТАЛИЗМ И ДЕМОКРАТИЯ

Здесь мне хотелось бы сделать небольшое отступление и поделиться своими общими размышлениями на тему отношений капитализма и демократии, рынков и демократической политики, неолиберализма и государственной власти. Довольно часто указывалось на то, что неолиберализм нуждается в сильном государстве, которое могло бы подавлять исходящие от общества – особенно от профсоюзов – требования вмешаться в свободную игру рыночных сил; это убедительно показано в работе Эндрю Гэмбла «Свободная экономика и сильное государство» на примере правительства Тэтчер [Gamble, 1988]. И, напротив, неолиберализм несовместим с демократическим государством, если под демократией понимается режим, который, ссылаясь на то, что действует от имени своих граждан, использует механизмы государственной власти, чтобы вмешиваться в распределение экономических благ, произведенных в условиях рынка. Такой режим подвергается критике также со стороны теории «общего котла», описывающей фискальную неэффективность государства.

В конечном счете, речь идет об очень старом конфликте между капитализмом и демократией. Во времена «холодной войны» общим местом в политическом дискурсе было заявление о том, что демократия без капитализма (или, что по сути то же самое, без экономического прогресса) невозможна, равно как невозможен и капитализм без демократии[69]. В межвоенные годы это виделось иначе: в то время как буржуазия, являясь естественным меньшинством, опасалась экспроприации со стороны демократически избранного правительства большинства (которое не могло быть никаким другим, кроме как правительством рабочих), радикальное левое движение каждую минуту остерегалось антидемократического путча в исполнении коалиции представителей капитала, армии и аристократии; фашистские режимы 1920-х и 1930-х годов доказали фундаментальную несовместимость демократической политики и капиталистической экономики. Зеркально отражая «буржуазный» подход диктатуры правого крыла, левые склонны были верить в необходимость провозглашения демократии советов, советской демократии, «диктатуры пролетариата» или «народной демократии» – конкретная терминология менялась в зависимости от теоретической и политической конъюнктуры. Так что соединение на послевоенном Западе капиталистической экономики с демократической политической системой – к тому же такой, которая строила свою легитимность на постоянном вмешательстве в рыночную экономику, объясняя, что поступает так во имя достижения демократически принятых общих целей (в интересах армии наемных работников, т. е. большинства граждан страны) – ни в коем случае не является очевидным.

В политической экономии демократического капитализма послевоенного времени были институализированы сразу два конкурирующих принципа распределения: я назову их рыночной справедливостью (Marktgerechtigkeit) и социальной справедливостью (soziale Gerechtigkeit). Под рыночной справедливостью я понимаю распределение производственных результатов согласно рыночной оценке – выраженной в относительной стоимости – индивидуальной производительности каждого участника; критерием для установления величины вознаграждения с точки зрения рыночной справедливости является предельная производительность, т. е. рыночная стоимость предельной единицы труда в условиях конкуренции [Böhm-Bawerk, 1968 (1914)]. Социальная справедливость, напротив, измеряется культурными нормами и базируется на статусном, а не на договорном праве. Она придерживается коллективных представлений о справедливости и реципрокности, соглашается с требованиями обеспечивать минимальный уровень жизни независимо от экономических показателей и эффективности, признает гражданские права и право человека на здоровье, социальную защиту, участие в жизни сообщества, охрану труда и профсоюзную организацию и т. д.