Читать книгу Холодно в небесах. Книга вторая. Роман-утопия - Ву Вэй - Страница 4

Вечер сбил дневную жару. Солнце опустилось за зеленые крыши Квинты Гамерос, редкой красоты небольшого двухэтажного дворца, построенного более трехсот лет назад забытым теперь Мануэлем Ронкильо. Французский арт-нуво пришелся по душе тяготеющему к роскоши Зигфриду Бер, и диктатор Солерно Аугусто Паччоли, сорокасемилетний упрямец и самодур, три года назад захвативший власть в сообществе, предоставил особняк в его распоряжение.

Зигфрид вышел на балкон второго этажа, чтобы насладиться видами Солерно. Он не был здесь с того самого дня, когда почти пятьдесят четыре года назад вынужден был спешно покинуть страну. Проведя полвека на чужбине, он часто представлял момент своего возвращения: холодные Небеса так и не смогли по-настоящему стать для него домом. Зато теперь, отогревшись в степном полузасушливом климате, Зигфрид ощущал прибывание силы в теле и успокоения в душе. Приближался апрель, а вместе с ним – событие, которого бывший советник Зиги ждал с нетерпением: результаты референдума в Небесах должны были непосредственно повлиять на его дальнейшую судьбу. До назначенной даты оставалось пять дней, всего каких-то пять дней до его триумфа либо до начала реализации плана мести. Спроси сейчас Зигфрида, какой исход кажется ему предпочтительным, он, пожалуй, затруднился бы ответить. С одной стороны, его душа жаждала публичного провала Вэла Лоу в плебисците и скорого свершения возмездия. В этом случае Зигфрид получал некоторую моральную компенсацию, не принимая в событиях видимого участия, оставаясь в стороне и держа противника в полном неведении относительно истинного положения дел. Зигфрид, однако, не был уверен, что хочет держать Вэла в неведении касательно того, кому он обязан своим политическим фиаско. С другой стороны, если случится, что властитель получит поддержку большинства и политическая система Небес сохранит курс на реформы, Зигфрид Бер пойдет с козырей, и тогда его месть, отложенная во времени, будет страшна. Бывший советник не сомневался, что победа Вэла станет пирровой и великий и ужасный никогда не оправится после того, что он ему приготовил. Лишь бы Паччоли не передумал в последний момент, или чего похуже не выкинула Нинья, в лояльности которой он не мог быть уверен, как бы примерно она себя ни вела.

Зигфрид обернулся, почувствовав сверло убийственного взгляда за спиной, но цветные стекла витражного окна не позволили рассмотреть, чей силуэт тут же отдалился и исчез. Он не сомневался, что это была племянница, упорно отказывающаяся выходить из дома, постоянно ссылаясь на недомогание. Зигфрид не верил ни одному ее слову, но делал вид, что очень озабочен ее состоянием, периодически приставляя к ней то доктора, то сиделку. Нина маневры дяди читала с листа и сознательно жертвовала личной свободой, лишь бы не участвовать в его интригах. Она не могла проникнуть в его сознание, потому что Зигфрид никогда не снимал экранирующий обруч с головы, зная о способностях племянницы не только вскрывать чужую черепную коробку, но и наводить в ней порядок по своему усмотрению. Возвращение на родину предков усилило цвет ее глаз, а это могло означать пробуждение скрытых внутренних сил рода, которые Зигфриду и не снились: судьба не была благосклонна к нему, силы Бер достались его сестре-близнецу Виктории, матери Нины. Если бы он с самого начала знал, что через пятнадцать лет таланты сестры проявятся в такой степени, что всем вокруг станут очевидны ее особенность и его обыкновенность…

Виктория любила брата и не позволяла его слабости встать между ними. Но Зигфрид все равно уничтожал себя черной завистью к ее способностям. Молча. Пока однажды не услышал, как мать в разговоре с Грегором Лоу назвала сына фриком. Это убило психику Зигфрида, а потом и саму восьмидесятишестилетнюю Ким Бер – на следующий день ее нашли окоченевшей в своей постели. В тот же день Виктория добровольно надела оковы, чтобы никогда больше не проявлять свой дар и не будить зверя в брате, и со временем ее способности угасли настолько, что завидовать Зигфриду было уже нечему. Пока не родилась Нинья. Но это случилось спустя почти десять лет. К тому времени брат и сестра покинули Солерно и поселились в Небесах, воспользовавшись приглашением и гостеприимством сенатора Грегора Лоу, друга их матери, который более двух лет жил с женой Эмилией в Солерно в составе дипломатической миссии…

Зигфрид смотрел на залитые вечерним солнцем степные предгорья и вспоминал свою юность, когда мир казался огромным, а жизнь бесконечной. Он пытался оживить забытые мечты и грандиозные планы покорения вершин власти, к которой всегда испытывал ни с чем не сравнимое по силе влечение. Когда его ровесники с головой уходили в науку или растворялись в чувственных переживаниях, строили отношения или обзаводились семьями, Зиги грезил только о ней – единственной владычице его сердца – возможности управлять другими. Более полувека прошло с тех пор, как он, поставив все на единственную карту, упрямо отправился к своей цели, так и не достигнув ее. Сейчас он спрашивал себя: что было бы, если бы пятьдесят три года назад он остался в Солерно, а не, послушав сенатора Лоу, перебрался в Небеса? Очевидного ответа на этот вопрос он не находил, но, как часто бывает, неудовлетворение в настоящем ищет оправдания в прошлом, покопавшись в котором всегда можно найти обстоятельства, помешавшие добиться цели, или людей, не оказавших поддержки, не облегчивших путь. Обвинять окружающих в своих неудачах было не в правилах Зигфрида, его претензии адресовались матери и судьбе, обделившим его при раздаче родовых сил.

В двадцатилетнем возрасте Зигфрид поступил на государственную службу в департамент финансов и, определяя приоритетные для себя пути развития в будущем, осознал свои стремления: его звезда должна была стать самой яркой на политическом небосклоне Солерно. Усердно отслужив четыре года и нисколько не продвинувшись по карьерной лестнице, Зигфрид начал подозревать, что честным трудом поставленной цели не достичь, и стал искать иные пути.

Неожиданно фортуна повернула колесо в его сторону: в Солерно прибыл Грегор Лоу – посол из другого мира – так Зигфрид узнал, что на планете существует еще анклав, подобный их государству. Сенатор Небес оказался знаком с его матерью, Ким Бер, и это обстоятельство открыло Зигфриду короткий путь в ограниченный круг политической элиты Солерно, а потом и Небес.

В то время главой сообщества стал тридцатипятилетний Кристоф Идальго де Пераледа, потомок двух прославленных родов: Мигеля Грегорио Антонио Игнасио Идальго-и-Костилья по линии отца, считавшегося «отцом страны» и национальным героем, расстрелянным испанцами в 1811 году в том самом месте, где сейчас находилась столица Солерно, и Хуана де Навас Переса де Пераледа, женой которого была оставившая известный след в истории Ана Кортес Иштлильшочитль ^[2], по линии матери. Кристоф Идальго унаследовал любовь к свободе и харизму предка-священника, ^[3] поднявшего восстание против завоевателей, и мудрость тольтеков, перешедшую ему с кровью матери.

Кристоф Идальго имел в женах прекрасную Марию Аниш, моложе его пятью годами, которая сразу подружилась с Эмилией Лоу. Они были ровесницами, сходные по характеру, но внешне отличающиеся, как день и ночь: Мария – высокая, тонкая, черноволосая девушка, склонная к мечтательной задумчивости; Эмилия – маленькая, хрупкая блондинка с улыбающимся лицом и озорными серо-голубыми глазами.

В день похорон Ким Бер Грегор Лоу, не имевший собственных детей и потерявший всякую надежду стать отцом несмотря на второй брак и молодую жену, поддался движению сердца и предложил осиротевшим детям покойной подруги свое покровительство и родовой дом Бер в Небесах, который был покинут дедом Зигфрида и Виктории во время гражданской войны. Сенатору пришлась по душе амбициозность молодого Зигфрида, и он пообещал ему всяческую поддержку в политических кругах Небес.

Спустя три месяца в середине мая 2198 года брат и сестра Бер покинули Солерно, чтобы обжиться на новом месте, ожидая возвращения Грегора Лоу. Сенатору оставалось два месяца до окончания миссии, но уже через неделю после отлета Зигфрида и Виктории политическая ситуация в стране резко изменилась: силы, стоящие за спиной оппозиции, получили поддержку со стороны, к ним присоединились отодвинутые на вторые роли пришедшим к власти Кристофом Идальго бывшие некогда влиятельными магнаты. Консервативные силы сообщества, объединившись с экстремистами соседнего анклава, давно вожделенно засматривавшимися на территории Солерно, в октябре 2198 года совершили государственный переворот. Отстранив Кристофа Идальго от власти и уничтожив монархический строй, они предали национальные интересы, поделив власть в стране с иноземцами, и установили олигархическую диктатуру. Все, кто был близок к королю, оказались в опале, а сама королевская чета была вынуждена пуститься в бега.

Вместе с небольшой группой преданных людей, в числе которых оказались сенатор Лоу с женой, Кристоф Идальго спрятался в горах за пределами города. Проведя более месяца в изгнании, король собрал вокруг себя армию добровольцев и сам повел ее на Солерно. Что именно произошло потом, Зигфрид точно не знал: Грегор Лоу сказал только, что атака добровольцев ненадолго отбила аэродром и королевский шаттл, на котором сенатор смог вырваться из окружения. Все остальные, включая короля и королеву, погибли.

События в Солерно похоронили надежду Зигфрида не только на скорое возвращение на родину, но и на усыновление Грегором Лоу, о котором втайне помышлял – сенатор вернулся с сыном. Его родила Эмилия на борту шаттла, но сама не выжила – ее тело, завернутое в королевскую мантию, сенатор вынес на руках и в тот же день кремировал. С этой минуты смыслом жизни Грегора Лоу стал его сын и наследник Вэл Кристоф Мария Грегор Эмилия Лоу, получивший имена людей, погибших в день его рождения, потерю которых сенатор оплакивал до конца своих дней. И только счастливое обстоятельство, что он наконец стал отцом, помогало ему пережить их потерю и то, что произошло летом и осенью злополучного года.

Пятидесятипятилетний сенатор кроме забот о воспитании сына занялся усилением безопасности периметра. Именно тогда министерство просвещения и лояльности создало команду кибермонстров, которая разработала и внедрила новые программы контроля и системы оповещения приближения статусных лиц. Охрана внешних границ государства стала задачей номер один в течение десятилетнего срока сенаторских полномочий Грегора Лоу. Много лет он руководил проектом по созданию экранирующего купола над Небесами. При нем был построен второй контур периметра, отодвинутый от города на двадцать километров. По проекту предполагался и третий контур, отстоящий на тридцать километров от второго, и возведение общего купола над всеми тремя периметрами. Но реализация замысла не была доведена им до конца – в возрасте шестидесяти пяти лет в расцвете сил сенатор скоропостижно скончался от сердечного приступа. Незадолго до этого финансирование проекта прекратили по непонятным причинам.

В тот период времени Сенат достиг максимальной степени влиятельности в политике сообщества за всю историю своего существования, оттеснив на второй план высшее статусное лицо Соргота Доржиева, что помогло последнему, оставаясь в тени аристократического собрания, продержаться у власти до 2221 года. Следующее высшее статусное лицо было назначено Сенатом уже самостоятельно, в обход выборной системы, и до 2233 года им был Ратег Рочев – человек покладистый, лишенный очевидных политических амбиций, а потому казавшийся удобным и безопасным. Однако, придя к власти, Рочев постепенно перераспределил полномочия Сената в свою пользу и незаметно поставил сенаторов в зависимое от своей воли положение. Помог ему в этом Зигфрид, поднаторевший к тому времени в государственных делах и закулисных интригах. Удивительным образом не меняющийся внешне Зигфрид Бер после смерти сенатора Грегора Лоу в 2208 году изменил имя и стал просто Зиги, никогда и нигде более не указывая своей фамилии. Возраст он тоже подкорректировал, омолодив себя на шестнадцать лет. Теперь его ничто не связывало ни с сестрой, ни с родом. Таким он и появился на политическом олимпе сообщества – названным братом и опекуном малолетнего сына всеми уважаемого покойного сенатора Грегора Лоу. Двери Небес распахнулись перед ним.

Двадцать пять лет Зиги терпеливо ждал, когда Вэл достигнет инаугурационного возраста, чтобы претендовать на высший статус влияния. Все это время Зиги был с ним, воспитывая и оберегая, исполняя данное Грегору Лоу слово. Он шел рядом с Вэлом, не забегая вперед, но и ни на шаг не отходя, приучая будущего главного управляющего к тому, что у них на двоих одно мышление, одно дыхание и одни стремления. В этом Зиги преуспел совершенно. К двадцати годам оставшийся без родных Вэл Лоу настолько сблизился со своим опекуном, что незаметно для себя самого тоже отказался от фамилии и стал для всех просто Вэлом. Такой поворот даже для Зиги оказался неожиданным – впоследствии Вэл превратился в господина Вэла, потом – в главного управляющего, верховного властителя, а он так и остался просто Зиги, тенью высшего статусного лица на пятьдесят три года…

Но сейчас на балконе Квинты Гамерос стоял не бывший опекун, советник и тень бесконечно меняющихся статусов Вэла Лоу, а господин Зигфрид Бер в прекрасном, лилового цвета шелковом костюме с личным канцлерским орденом на груди. Экранирующий обруч, похожий на игаль, которым когда-то жители пустынь подвязывали платок от песчаных бурь и жгучего солнца, а впоследствии ставший, как и куфия, ^[4] обязательным атрибутом мусульман, был больше похож на царскую диадему – так много изумрудов его украшали. Способностью дорого выглядеть Зигфрид Бер превосходил любого: даже Аугусто Паччоли рядом с ним чувствовал себя недостаточно обеспеченным человеком. Однако умение новоиспеченного канцлера Солерно подчеркивать статусные достоинства диктатора и вовремя отходить в тень не позволяло последнему чувствовать себя на вторых ролях, а первому опасаться потерять завоеванное влияние.

Восьмидесятилетний Зигфрид Бер начинал политическую карьеру в новом для себя статусе, в новой политической системе страны, ставшей почти чужой, жизнь которой за время его отсутствия изменилась до неузнаваемости. Канули в лету старые добрые времена короля Кристофа, теперь о них говорили шепотом старожилы, молодежь же с трудом верила, что когда-то люди свободно жили и занимались тем, чем хотели: учились в университетах, работали и выезжали во время отпуска с семьями к морю. Теперь люди не выходили из дома без особой надобности, надвигающиеся сумерки лучше любой чумы освобождали площади и переулки – в темное время суток оставаться на улицах значило совершенно не дорожить своей жизнью.

Солерно, некогда миролюбивое государство, в котором процветали наука и искусство, чтили память предков и поклонялись Кетцалькоатлю, крылатому богочеловеку, устраивали карнавалы и сиесты, страна, в которой полицейские носили красивую форму, развозили по домам подвыпивших граждан и понятия не имели, как ловить преступников… сегодня превратилось в военный лагерь, каждый человек мужского пола с шестнадцатилетнего возраста считался военнообязанным и проходил срочную службу вдали от дома и семьи. Сегодня Солерно перестало быть мирной страной – Аугусто Паччоли придерживался политики расширения границ и вынашивал планы переустройства мира по образу и подобию своего диктаторского режима.

Но Зигфрида Бер ничто не пугало: он подпитывался силой желания наверстать упущенное и планировал жить вечно. И пока все задуманное у него получалось. Почти все. А то, что оказывало сопротивление, воспринималось канцлером не более чем временными затруднениями, с которыми он хладнокровно справлялся всегда. Чего-чего, а ждать он умел.

В голове Зигфрида Бер для каждого вопроса, требующего в решении его личного участия, были свои полочка, коробочка, конвертик, ящичек – в зависимости от степени значимости и предполагаемого количества затраченных усилий. Ситуация с Аугусто Паччоли, стоившая ему полутора лет напряженной закулисной политической борьбы и нескольких миллионов песо, разрешившаяся для Зиги завоеванием расположения диктатора и получением статуса канцлера Солерно, вполне укладывалась в конвертик с маркировкой «требует небольшого времени и среднего ресурса», тогда как вопросу вербовки племянницы старший из рода Бер выделил значительную часть сознания размером с ящичек, запирающийся на кодовый замок, причем набор символов Зигфрид примерно знал, но напрочь забыл последовательность и все еще пробовал подобрать подходящую комбинацию. Другие полочки и коробочки, заполненные значимыми для канцлера вопросами, вместе с ящиком Ниньи и конвертиком Аугусто Паччоли занимали первую половину его разума; вторую, запертую на двенадцать замков и сорок засовов, скрытую ото всего мира, Зигфрид полностью посвятил Вэлу Лоу, властителю Небес, безо всяких уточняющих маркировок.

Зигфрид почувствовал приближение ночной прохлады и вернулся в дом: как бы обманчиво молодо он ни выглядел внешне, восьмидесятилетние кости просили тепла и панически боялись сквозняков. Спускаясь на первый этаж, он остановился на ступенях перед лестничной клеткой между первым и вторым этажами, огромное витражное окно которой привлекло его внимание яркостью цветных стекол, не поблекших за три с половиной сотни лет. В верхней полукруглой части витража в райских кущах на розовом шелковом покрывале возлежали два ангелочка, а третий парил над ними, что-то держа в руках. Взгляд Зиги остановился на этих руках, пытаясь рассмотреть, что в них зажато. Это мог быть цветок или что угодно другое розовато-сиреневатого оттенка. Короткие вьющиеся волосы цвета натурального льна летящего ангелочка напомнили ему голову Ниньи – сейчас она носила точно такую же прическу, придающую ее лицу сходство с древнегреческой богиней Артемидой…

Внизу послышались шаги. Обернувшись, Зигфрид увидел племянницу. Она проходила по холлу первого этажа. На ней было платье из тонкой белой шерсти, едва доходящее до колен и собирающееся складками, точь-в-точь как греческий хитон. Зигфрид замер – настолько поразительным показалось ему сходство Ниньи с Артемидой. Он медленно спустился в холл не отводя от нее глаз.

– Что? – спросила Нина, заметив пристальное, чуть больше обычного внимание к себе. – Что случилось?

– Ничего, – улыбаясь ответил Зигфрид. – Рад видеть тебя, Нинья, в добром здравии. Поужинаешь со мной?

– Я не голодна, – сухо ответила она, но сразу смягчилась, – могу выпить с тобой чаю, если хочешь.

– Конечно, хочу, – обрадовался он и увлек Нину за собой в столовую.

– Как прошел день?

– Спасибо, неплохо, – внимательно глядя на племянницу, ответил Зигфрид. – Аугусто спрашивал о тебе. Он так же, как и я, обеспокоен твоим здоровьем и не понимает, почему ты не хочешь обследоваться у специалистов. Поверь, здесь медицина более сильная, нежели в Небесах.

– Я здорова, дядя, – ответила Нина. – Простое недомогание.

– Почти два месяца?

– Наверное, смена климата повлияла. Все образуется. Кажется, мне уже лучше. Завтра я хочу выбраться куда-нибудь, чтобы привести себя в порядок. Руки, ноги, массаж и все такое, – Нина внимательно посмотрела на руки и подумала, что действительно пора заняться своей внешностью, а кроме того ей хотелось осмотреться по сторонам и понять, что здесь происходит.

– Ну, дай бог чтобы так, – проговорил Зигфрид. – А то мне начинает казаться, что ты намеренно избегаешь Паччоли, а это было бы не очень умно с твоей стороны…

Встретившись взглядом с Ниной, Зигфрид не высказал мысль до конца – она смотрела на него так, будто хотела убить.

– Дядя, давай договоримся, что ты не будешь меня никому предлагать, особенно этому мерзкому чудовищу, – с отвращением произнесла Нина.

– Может, он и чудовище, как ты говоришь, и мерзкое к тому же, я не знаю, – спокойно заметил Зигфрид. – Только выглядит он прекрасно, обладает огромной властью и богат как сам дьявол. И ко всему прочему, кажется, заинтересован тобой не на шутку.

– Если бы ты не сказал, что мне двадцать семь, он бы точно не заинтересовался, – упрекнула Нина. – Зачем ты соврал? Посмотри на меня: какой нормальный человек поверит, что мне нет тридцати? Паччоли практически мой ровесник, неужели ты думаешь, что он не поймет, сколько мне на самом деле лет, при более близкой встрече и при первом же разговоре?

– Не обязательно, что он станет сомневаться, – с издевкой заметил Зигфрид. – Выглядишь ты прекрасно, а что касается разговора… молчи – это лучшее, что ты можешь сделать.

Нина посмотрела на него с возмущением.

– На что ты намекаешь? – она оскорбленно улыбнулась. – Что мое умственное развитие никак не выдает мой возраст?

– Нет, конечно, – рассмеялся Зигфрид. – Женщины! Вы так искусно передергиваете слова, что трудно сразу сообразить, как ответить, чтобы не угодить в еще более неловкое положение.

– Дядя, ты хочешь избавиться от меня? —спросила Нина, меняя тон. – Тебе со мной плохо?

– Мне с тобой хорошо. И, конечно, у меня и в мыслях не было от тебя избавляться. Но я не вечен, а тебе нужно как-то здесь устроиться. Я просто пытаюсь помочь, пока я еще что-то могу для тебя сделать. И думаю, я вправе за это рассчитывать на некоторое понимание и небольшую благодарность с твоей стороны, – произнес Зигфрид тоном, каким обычно маленьким девочкам объясняют, как себя правильно вести, чтобы взрослые были довольны их поведением.

– Позволь мне самой решать, что мне нужно, а что нет, – резко ответила Нина, раздраженная тем, как Зигфрид с ней говорил. – Я выполнила все твои требования, покинув Небеса. Я оставила людей, которых люблю, и жизнь, которая мне нравилась. Пусть. Если этого требует их безопасность, я не жалею о том, что сделала. Но дальше – без меня. Я не стану участвовать в твоих политических интригах, дядя, и ты не заставишь меня терпеть рядом с собой кого бы то ни было: я была замужем семнадцать лет и больше туда не хочу, – Нина встала, бросила на стол салфетку и быстрым шагом направилась к двери.

– Посмотрим, – угрожающе бросил ей вслед Зигфрид.

Нина остановилась, повернулась к нему лицом и произнесла ледяным тоном:

– Можешь убить меня – я не против, но не рассчитывай, что я буду играть в твои игры.

Нина не сдержалась и посмотрела на него в открытую, и взгляд ее ничего, кроме презрения, не отразил. Она ушла неслышной поступью тени, высоко подняв голову.

– Гордячка, – произнес Зигфрид, оставшись в одиночестве. – Вся в бабку. Таких только могила…

Он не успел договорить – в столовую вошел слуга и доложил, что прибыл военный министр. Зигфрид молча и неспешно поднялся, пытаясь понять, что за сила могла привести к нему Альфонсо Родригеса в такой поздний час. Канцлер не поощрял подобные визиты, об этом было всем известно. С тех пор, как покинул Небеса, Зигфрид запретил себе заниматься государственными делами в нерабочее время – жизнь в режиме «я к вашим услугам в любое время дня и ночи» вместе с Вэлом Лоу осталась там, а здесь он отстаивал за собой право на личное пространство и время.

Однако прогонять шестидесятилетнего генерала, нарушившего установленный порядок, Зигфрид не захотел по нескольким причинам. Во-первых, ему была нужна информация, которую от Паччоли он пока получить не смог – почему бы не попробовать использовать Родригеса в качестве такого источника, раз уж он сам сюда заявился. Во-вторых, министр был одним из немногих, кто на сегодняшний день так и не вошел в круг лиц, ищущих расположения канцлера, и это обстоятельство начинало Зигфрида раздражать. И, наконец, Альфонсо Родригес рассматривался им как потенциальный политический союзник в ближайшем противостоянии Солерно и Небес, о чем пока никто кроме Зигфрида и Паччоли даже не догадывался.

Министр ожидал в каминном зале, стоя около старинного кресла с изогнутыми ножками и витиеватой спинкой, слегка опираясь на него рукой. Увидев канцлера, он вытянулся и лишь немного опустил голову, приняв почтительную позу.

– Добрый вечер, министр, – с улыбкой приветствовал Зигфрид. – Чем могу быть полезен?

– Здравствуйте, господин канцлер, – произнес Родригес, не сумев скрыть неловкость своего вторжения. – Простите, что осмелился беспокоить вас в вашем доме в столь поздний час…

– Оставьте, Альфонсо, церемонии, – дружелюбно прервал его Зигфрид. – Я не сомневаюсь, что вас привело сюда не праздное любопытство. Угодно ли выпить чаю?

– Не откажусь, спасибо, господин канцлер, – растерянно проговорил министр, явно не ожидавший такого теплого приема.

Зигфрид вызвал слугу и распорядился подать чай сюда.

– Прошу вас, садитесь, – предложил хозяин дома.

Министр не без трепета опустился в кресло, считавшееся произведением искусства, и до сих пор, как и вся обстановка дома, находящееся под охраной государства в качестве национального достояния. Он не мог понять, что такое представляет из себя Зигфрид Бер, получивший этот особняк в собственность, поскольку до его появления в Солерно Квинта Гамерос более двухсот лет был музеем при всех существовавших политических режимах.

– Итак, сеньор Родригес, – с улыбкой проговорил Зигфрид, картинно устраиваясь на раритетной оттоманке, – что за срочное дело привело вас ко мне?

Министр не смог ответить сразу и от неуверенности трогал полы мундира руками, что позабавило Зигфрида и только укрепило его во мнении, что этот неожиданный визит обещает быть весьма занятным, как, впрочем, и предсказуемым.

Появившийся с чаем слуга дал визитеру еще немного времени собраться с мыслями, после чего, прокашлявшись и отпив несколько глотков, Альфонсо Родригес распрямил плечи, провел рукой по волосам, подкрутил пальцами пышный седой ус и наконец решился раскрыть, зачем явился.

– Господин канцлер, – произнес он почтительно, – не поймите меня превратно: смею вас заверить, что мною движет исключительно чувство долга по отношению к своей стране…

– Я никогда бы не подумал о вас ничего другого, министр, – предупредительно перебил его Зигфрид. – Я вас очень внимательно слушаю.

– Спасибо, господин канцлер. Вопрос очень тонкий, мне бы хотелось быть уверенным, что наш разговор останется приватным, – проговорил министр, посмотрев на слугу, подливающего чай.

– Безусловно, – с готовностью ответил Зигфрид. – Салье, оставь нас, я позову, если понадобишься, – слуга молча поклонился и вышел, плотно прикрыв за собой двери гостиной. – Можете говорить спокойно, – сказал Зигфрид, обращаясь к министру. – Уверяю вас, ни одно произнесенное вами слово не выйдет за пределы этих стен.

– Благодарю вас, господин канцлер, – признательно произнес министр. – Дело в том, – сбился он, – даже не знаю, как бы это выразить…

– Скажите просто, как есть, – посоветовал Зигфрид, с любопытством наблюдая замешательство гостя и с удовольствием отпивая из чашки зеленый чай.

– Видите ли, господин канцлер, – несколько увереннее произнес министр, – дело в том, что до меня дошли слухи, будто в приближенных к диктатору кругах появилось мнение… Я повторяю, господин канцлер, что это всего лишь слухи, – оправдательно оговорился министр, – но само их появление не позволяет мне не обратить на это внимание. Мой долг прояснить ситуацию…

– Можете сказать наконец в чем дело? – довольно резко оборвал подготовительную речь министра Зигфрид. Он порядком устал от дипломатичных подходов Родригеса к теме разговора. – Мы с вами не на светском рауте, давайте говорить начистоту, безо всяких церемоний. Так, что за слухи потревожили ваше спокойствие?

– До меня дошла информация, что в ближайшее время в Солерно планируется изменение политического курса, – произнеся это вслух, военный министр понизил голос и посмотрел на Зигфрида взглядом человека, раскрывающего страшную тайну с опаской быть за это повешенным, – в сторону усиления внешней агрессии. Якобы нас ожидает новая мировая война!

Зигфрид в политике ориентировался лишь на мнение первых лиц, и то в основном на те, в формировании которых принимал непосредственное участие. Другие для него значили очень мало либо не существовали вовсе. Военный министр говорил не то что не первым, даже не вторым голосом, а значит, для канцлера как источник информации особого интереса не представлял. Но как способ проверки собственной благонадежности в глазах диктатора – очень даже. Зигфрид сразу предположил, что визит Родригеса организован Аугусто Паччоли, а подыграть министру в этом спектакле труда для него не составляло.

– Разве это должно означать непременно что-то, стоящее нашего пристального внимания? – канцлер попытался удивиться как можно искреннее. – Совсем не обязательно верить всему, о чем болтают всякие пустозвоны. Пока сеньор Паччоли подобных заявлений не делал, это всего лишь досужий вымысел, не более того.

Министр ничего не ответил, он наблюдал за канцлером, искоса поглядывая на него.

– Пейте чай, сеньор Родригес, – улыбнулся Зигфрид. – Мне кажется, у вас нет повода беспокоиться, разве что…

– Что? – оживился министр.

– Было бы неплохо выяснить, кто распускает подобные слухи и с какой целью. Подумайте, Альфонсо, кому это может быть на руку, вы лучше знаете ближайшее окружение диктатора, чем я. Иногда стоит подстраховаться.

– Что вы имеете в виду, господин канцлер? – насторожился министр.

– Только то, что доверять можно очень малому числу лиц, – невозмутимо произнес Зигфрид, не без удовольствия замечая явную растерянность Родригеса. – Вам ли этого не знать, генерал?

– В этом я с вами полностью согласен, господин канцлер.

– Можете рассчитывать на мою поддержку, сеньор Родригес. Нельзя допустить, чтобы кто-либо вообразил, что может безнаказанно плести интриги за спиной диктатора, – продолжал говорить Зигфрид, продолжая не говорить ничего по существу и не давая ничего сказать по существу министру. Родригес давно потерял инициативу в разговоре и теперь не знал, как вернуться к началу, чтобы передать все подробности слухов об изменении внешней политики Солерно.

Зигфрид прекрасно понимал, о чем должен был рассказать ему генерал, не сомневаясь, что Паччоли пытается прощупать искренность его намерений в отношении достигнутых между ними договоренностей. Глядя на растерянное выражение лица Родригеса, он с грустью вспоминал времена, когда между ним и властителем Небес завязывались нешуточные словесные баталии, выйти из которых, не уронив достоинства, Зигфрид уже считал победой. Вэл Лоу отличался редким сочетанием гибкости и твердости в принятии решений и отстаивания своей точки зрения, что определенно нравилось в нем бывшему советнику. Их противостояние всегда требовало напряженной работы мысли, собранности и готовности в любую секунду к неожиданному повороту. Паччоли действовал иначе: он был более прямолинеен и чаще прибегал к силе своей власти в качестве единственного аргумента в достижении цели. Его попытки вести закулисные игры Зигфрид видел насквозь и всегда умело изменял правила, незаметно заставляя диктатора им следовать и играть на своей стороне поля.

Зигфрид Бер скучал по советнику Зиги, вернее, по тому, за кем следовал тенью большую часть жизни. И чем острее он это чувствовал, тем сильнее желал увидеть конец могущественной власти Вэла Лоу. «Мой господин, твой дом окружен, битва подошла прямо к твоим вратам!» ^[5] – в памяти бывшего советника всплыли строки шумерского эпоса, и на миг представилось ему, как он бросает эти слова в лицо своему врагу.

Зигфрид посмотрел на министра взглядом, означающим: приятно было поговорить, но пора и честь знать. Родригес понял его правильно и торопливо поставил чашку с чаем на стол.

– Рад был найти в вашем лице спокойного и мудрого политика, господин канцлер, – проговорил он, вставая. – Еще раз прошу простить меня за вторжение. Думаю, вы во всем правы: волноваться особенно не о чем, но ухо нужно держать остро, – и лицо министра искривила многозначительная улыбка.

– Всегда, – убежденно произнес Зигфрид, провожая гостя до дверей.

Возвращаясь, он увидел Нину, стоящую у витражного окна и наблюдающую за ним сверху.

Они обменялись взглядами, и Зигфрид Бер, не сказав племяннице ни слова, ушел к себе. Думать о ее строптивом характере ему сейчас не хотелось, голова его была занята другими мыслями.

Нина, напротив, стояла и думала о дяде, Зигфриде Бер, человеке, который не в первый раз вмешивался в ее жизнь и кардинально менял ее. И всегда – в худшую сторону. Его политические амбиции пугали ее, а сегодняшний визит генерала заставил усомниться в данном Зигфридом обещании оставить Небеса в покое. Нина мучительно желала знать, что затевает канцлер, но обруч на его голове не позволял ей проникнуть в его мысли, даже ночью Зигфрид запирался изнутри, видимо, опасаясь, что племянница решится подойти к нему спящему, когда на нем не будет защитного обруча. И он опасался не напрасно: мысль эта посещала Нину неоднократно. Сейчас она искала иной путь, перебирая в уме возможные варианты. Одним из них был диктатор Паччоли. Однако Нина сомневалась, что сближение с ним откроет ей доступ к информации такого рода, потому что рядом с ней его мысли вращались исключительно вокруг похоти и ничего кроме отвращения, у нее не вызывали.

Генерал Родригес многое знал, но как до него добраться, Нина пока не имела понятия. Через пять дней в Небесах состоится референдум, результат которого может многое изменить в судьбе дорогих ей людей и, вполне вероятно, в ее собственной тоже. Нина надеялась, что дядя скажет, как все пройдет, она не сомневалась, что у него осталась связь с оппозиционно настроенными небожителями, от которых он получал информацию. Но будет ли правдой то, что он скажет, оставалось вопросом.

В который раз перебирая в уме варианты получения доступа к сознанию дяди, Нина вдруг вспомнила о том, как Бил передал ей послание во сне. Улыбка скользнула по ее губам, и Нина поспешно ушла в свою комнату. Она не была уверена, что сможет осуществить задуманное, но другую, более подходящую причину испытать свои способности, представить было трудно.

Однажды, когда Нина была совсем еще девочкой, мать рассказала ей о бабушке Ким, которая во сне могла преодолевать любое пространство и оказываться там, где сама хотела. Нине было одиннадцать, и она восприняла слова Виктории, как сказку, рассказанную на ночь. Это случилось в первый же вечер их появления на дне в маленьком домике двадцать восьмого энгла. Потрясение от вынужденной перемены образа жизни было настолько сильным, что никакая иная информация не занимала ум ребенка. Нина забыла на много лет не только эту и другие истории, которыми мать наполняла ее, но и сам факт того, что когда-то жила в небесах. И только сейчас многие моменты забытой жизни, как пузырьки воздуха, всплывали на поверхность, отрываясь от инстинкта самосохранения и продираясь сквозь заблокированное подсознание. Забвение побеждалось воспоминаниями, сомнения – уверенностью, а растерянность и страх – осознанной необходимостью действовать.

Нина сидела на полу посреди комнаты в позе лотоса и смотрела на свое отражение в огромном зеркале, старинная резная рама которого местами облезла, позолота на ней истерлась, зеленая некогда краска, покрывавшая деревянные стебли барочных цветов, поблекла, бутоны нераспустившихся роз казались серыми – это обнажилось тело состаренного временем дуба; но следы сотен лет, прожитых у этой стены, не портили созданной искусным резчиком красоты, наоборот, придавали зеркалу вид благородной старины. Оно излучало магическую силу, которую Нина чувствовала и представляла, как она заполняет все ее внутреннее пространство. Нина закрыла глаза, опустила руки на колени, откинула голову назад – тело ее расслабилось, она, казалось, освободилась от всяких мыслей – ничто не тревожило сознание. Она представляла, как космическая энергия, прана, ^[6] проникает в нее сквозь солнечное сплетение, и белый свет насыщает оба тела: физическое и астральное.

Что-то надлежало делать еще: визуализировать момент своего присутствия в другом месте или сначала отключить сознание почти совсем, а потом, дождавшись освобождения астрального тела, включить его, но не полностью, а только настолько, чтобы управлять движением экстериоризированной себя. Нина запуталась, пытаясь вспомнить процесс создания ментальной проекции, и тяжело вздохнула, опустив голову на грудь.

– Я совершенно бестолковая в этих делах, – с досадой призналась она себе. – Бабушка Ким ужаснулась бы, увидев, кому достались родовые силы и как беспечно они пропадают во времени.

– Ничего ужасного нет в том, что ты не научилась управлять своими способностями, – услышала Нина незнакомый и одновременно родной голос. – Будто у тебя была такая возможность…

– Бабушка? – насторожилась Нина. – Это ты?!

– Кто же еще? – раздался старческий скрипучий голос. – Давно я ждала встречи с тобой, Нинья. Честно говоря, уже всякую надежду потеряла, что ты меня позовешь.

– Но как такое возможно? – изумилась Нина.

– Почему же это кажется тебе менее возможным, чем проникновение в сознание Била или, как, бишь, он теперь, Гая?

– Мария, – автоматически договорила Нина, все еще не веря до конца в то, что видимое не иллюзия, созданная ее воображением.

– Да какая разница: Гай, Марий, Гай Марий … – грустно сказала Ким. – Бил уже отработанный материал. Но ты и сама это знаешь.

Нина не нашлась, что ответить.

– Спрашивай, – настойчиво произнесла Ким. – Я не на века здесь с тобой – ты еще не умеешь проецироваться надолго.

– Я экстериоризировалась?! – воскликнула Нина.

– Конечно, – чуть слышно усмехнулась Ким. – Посмотри на себя, – и указала рукой вниз, на пол, где прямо под ними находилось физическое тело Нины с ногами, скрещенными в позе лотоса, и головой, безжизненно упавшей на грудь.

Нина увидела два своих тела: привычное, спящее в сидячем положении на полу, и совершенно необычное, мерцающее холодным белым свечением, висящее над первым в такой же позе и соединенное с ним шнуром, похожим на пуповину. Шнур присоединялся между глазами на спящем теле и в области затылка на том, что висело в воздухе, отчего создавалось ощущение, будто кто-то тянул за голову. Это была астральная проекция, о существовании которой Нина знала из книг и рассказов матери о сверхспособностях бабушки Ким. Светящееся тело не могло быть ничем иным, и эта информация не нуждалась в обосновании – она принималась как данность, как безусловное знание. Нина испугалась того, что увидела.

– Господи! – только и успела выкрикнуть она прежде, чем острая боль пронзила ее тело.

– Реперкурсия от резкой интериоризации, – услышала она голос бабушки, полуочнувшись. – В первый раз всегда больно, когда просыпаешься. Но этим можно управлять. Я научу тебя.

Сознание Нины включилось, и она испытала неприятные болевые ощущения при соединении астрального тела с физическим. Она больше не была призраком, а призрак Ким Бер истончался на глазах, его материализация исчезала.

– Научись расслабляться, не ешь несколько дней и сконцентрируйся на желании, я приду снова и помогу тебе спроецироваться, – последнее, что услышала Нина перед тем, как призрак растаял бесследно.

Нина не сразу смогла сообразить, что это был не сон о бабушке, которую она никогда не видела, не иллюзия, порожденная возбужденным мозгом, а реальность, управляемая подсознанием и существующая всегда, но не осознаваемая в обычном состоянии. Из-за того что астральное тело быстро интериоризировалось – соединилось с физическим, Нина чувствовала потерю энергии, и сон навалился на нее весом гранитной глыбы. Она упала на кровать, с трудом найдя в себе силы раздеться, и тут же отключилась.

Было раннее весеннее утро, розовое и теплое, как пятка младенца; птицы утопили лес в разливе голосов, щебет, свист, переливистое гортанное пение доносились со всех сторон; иногда сладкозвучный хор многоголосого оркестра пронзал громкий треск. Нина зачарованно смотрела на аистов, свивших гнездо в каминной трубе, из которой, она точно помнила, раньше шел дым, пахнущий можжевельником и березовой корой. Сейчас воздух едва дрожал над трубой на другой стороне крыши.

Лес напоминал набросок, сделанный рукой импрессиониста: во всем присутствовало начало, прекрасное и завораживающее, видя которое, не хотелось думать о завершенности. Почки на деревьях набухли, на некоторых даже прорвались, и из прорех высунулись сочные, клейкие зеленые листочки. Они еще не были похожи на себя – гофрированные треугольники развернутся и расправятся в полноценный листок примерно через неделю. Судя по всему, весна в этом году пришла ранняя и бурная.

Нина помнила это место, скрытое от посторонних глаз сугробами в самой чаще леса, и сейчас удивлялась тому, сколько света и простора здесь оказалось, когда зима отступила. Там, где двор не был выстлан камнем, пробилась трава, и этот живой зеленый ковер придавал дому сказочный вид, делая его похожим на хижину лесных гномов – если бы гномы были двухметрового роста, то вполне уютно чувствовали бы себя здесь.

Нина приблизилась к дому и сама не поняла, как оказалась внутри: дверь не скрипнула и не хлопнула, закрываясь за ней. В гостиной, в которой она была лишь однажды, все осталось по-прежнему, только корзина с поленьями стояла рядом с другим камином. На столе в вазе лежали яблоки, которые Нина обожала. Ей страшно захотелось надкусить одно, чтобы почувствовать, как сладко-кислый сок заполнит рот и прольется в гортань. Она протянула руку, чтобы взять яблоко, и не смогла этого сделать, рука прошла сквозь вазу, а Нина этого даже не почувствовала.

«Я сплю, – подумала она. – Какой приятный сон! Вэл… хочу тебя увидеть…» Сердце ее забилось быстрее, Нина поднялась по лестнице на второй этаж, не коснувшись ни одной ступени, и оказалась у двери спальни. Она видела его сквозь стену и не удивлялась ничуть, зная, что во сне и не такое возможно. Вэл спал, лежа на животе на «ее половине», правая рука свешивалась с кровати, словно он пытался обнять ее во сне и, не сумев этого сделать, заснул, не двинувшись с места. Волосы были острижены и теперь, вероятно, едва доходили до лопаток, но в таком положении точно определить их длину было невозможно: голова Вэла наполовину съехала с подушки, и волосы повисли над полом. Нина приблизилась и долго не могла отвести взгляд от широкой седой пряди, которой раньше не было. Она провела рукой по его голове, но ничего не смогла ощутить. «Странный сон, – подумалось ей. – Почему видеть можно, а чувствовать – нет?»

Она села на пол у его головы и, «держа» его руку своими, не отрываясь смотрела ему в лицо, жалея, что все это нереально и она не может войти в его ментальное пространство, чтобы обменяться мыслями и попросить его проснуться. Нина не знала, сколько еще продлится прекрасное видение, и оттого желание взглянуть в любимые синие глаза становилось мучительным. Она шептала, сидя на полу у его кровати: «Открой глазки, открой глазки…»

– Вэл, просыпайся, соня! – услышала Нина знакомый некогда голос, и в то же мгновение прямо перед ней появился полупрозрачный силуэт Фима. Призрак улыбался, если можно было так назвать плавно искажающееся, еле-видимое бестелесное лицо. – Нина? Вот так сюрприз! Какими судьбами в наших краях?

Пока Нина приходила в себя от потустороннего сюрра, Вэл, услышав голос Фима, проснулся и открыл глаза. Открыв глаза, он увидел Нину. Увидев ее, Вэл закричал страшно, но глухо, как человек, испытывающий сильные эмоции, но не пробудившийся настолько, чтобы найти силы их выразить…

Нина очнулась от болезненного ощущения: тело словно раскололось по линии позвоночника, голова болела тупой, давящей затылок тяжестью, на лбу между бровями кожа зудела, будто в этом месте ее ободрали и намазали жгучим перцем. Ни рукой ни ногой Нина пошевелить не могла, не получалось даже открыть глаза. Придя в сознание, она испугалась, что во сне ее парализовало. Через несколько секунд мышцы на руках и ногах начали самопроизвольно поочередно дергаться, но поднять веки все еще не получалось. Состояние, похожее на паралич, длилось минуты две, после чего чувствительность начала восстанавливаться, и Нина смогла открыть глаза. «Астральная каталепсия, – мелькнула мысль. – Получается, это не сон был, а проекция, – изумилась она сделанному открытию. – И я действительно побывала в Небесах и видела его, настоящего». Вслед за тем вспомнила явление призрака Фима и страшный крик Вэла, который, судя по всему, и стал внешним толчком, заставившим ее астральное тело интериоризироваться с непостижимой скоростью. Каталепсия прошла, а Нина все еще пребывала в оцепенении от того, что всего несколько минут назад находилась рядом с Вэлом: «Невероятно, на что способна наша подсознательная воля! – думала она, оценив свои способности и похвалив себя за успех. – Нужно обязательно рассказать бабушке, когда она появится в следующий раз». Нина посмотрела на часы: с момента, когда Ким пообещала ей помощь в создании проекции, прошло не более пятнадцати минут… «С ума сойти, какая скорость перемещения! Десять тысяч километров от точки А до точки Б за взмах ресниц…» Осознав возможности проекции и восхитившись ими, Нина сосредоточилась на постановке целей, теперь казавшихся достижимыми с помощью экстериоризации.