Читать книгу Ловец удовольствий и мастер оплошностей - Вячеслав Борисович Репин - Страница 3

В начале лета я вернулся во Францию. Дом в Ипёкшине на лето перешел в пользование родне. Но это стало лишь поводом для моего отъезда. Загородная жизнь моих проблем не решала, а только отодвигала их в необозримое будущее, как это часто и бывает, когда пытаешься поселиться в деревне не в силу каких-то естественных причин, а просто чтобы попробовать, ради смены обстановки…

Лето в Париже обещало быть не жарким. К концу июня погода держалась неясная, сырая. И, как всегда, в этот период, а сегодня оказавшись еще и на распутье, в городе я находился безвыездно. Приходилось думать о работе, о заработках. Сбережений мне могло хватить на несколько месяцев. Затем ожидало безденежье – не пособие по безработице, а социальное, нищенское. Но мне повезло хотя бы с бывшим работодателем. Бывший спортсмен, чемпион по биатлону из Лиона, проживавший теперь в Женеве, по завершении карьеры ринулся в предпринимательство. Боссом же чемпион стал с моей помощью. Несколько лет назад, на волне рассвета «новой экономики», в обмен на долю в бизнесе я фактически создал для него небольшую фирму. Компания реализовывала через Сеть редкие сорта бумаги. У него же я потом и подрабатывал на окладе. Однако компания начала штамповать полиграфический ширпотреб, перерождалась. Я не верил в дальнейшие перспективы. Разумнее было забрать свое и уйти, пока было что забирать. Из выплаченной мне доли сегодня оставалось меньше двадцати тысяч евро. Долго не протянешь. И тем не менее я позволил себе передышку. Больше не хотелось временных решений.

В эти дни в мою жизнь и ворвалась очередная струя свежего воздуха. Но так я думал сначала. А на самом деле это был настоящий сквозняк.

Де Лёз появлялся каждый раз, как только на английских телеканалах появлялось что-нибудь новое об Афганистане. В каких-то глухих ущельях, не то в самом Кабуле, началась очередная заварушка… Я позвонил ему и на все свои расспросы услышал обнадеживающие и, как всегда, полусерьезные заверения, что всё, мол, не так, как кажется, как выглядит со стороны. По ходу сумбурного разговора друг мой оговорился о книге, которую недавно прочитал. Он настоятельно советовал мне обзавестись экземпляром. Прочтешь, мол, и поймешь, что к чему, что вообще твориться в мире. Я, конечно, понимал, что он опять хочет утереть мне нос: смотри, мол, какие вещи люди печатают, а ты всё раскачиваешься. Где он брал этот чтив? Выписывал в Афганистан по почте?

«Государство в государстве» – так называлось порекомендованное мне издание. Оно было подписано малоизвестной французской авторшей. Де Лёз уверял, что книга продается на каждом углу. Однако в наличии ее не было ни в книжных магазинах, ни в «Амазоне». В конце концов заказ пришлось оформить в самом издательстве. Так прошло какое-то время, интерес мой изрядно приостыл. Но с первых же страниц, как только книга оказалась у меня в руках, я потерял сон, оторваться я не мог. И в то же время я проклинал де Лёза.

Вроде бы ничего сногсшибательного. Чем сегодня можно удивить? К тому же цели авторша ставила перед собой простенькие, коммерческие. А для этого всё должно быть коротко и ясно. Никаких откровений, никаких серьезных выпадов, не дай бог ущемить чьи-то интересы, не дай бог это скажется на распространении. Ведь система напрочь завязана на круговой поруке, это понятно и без чтения таких книг. Как бы то ни было, обмусоливалась в книге тема, давно прожужжавшая все уши, – всё та же циркулярная грамота, фехтование.

Всё те же ребусы и карикатурные «страшилки», как любил выражаться де Лёз, всё те же витиеватые домыслы про разрастающиеся метастазы глобального мирового правления, сквозь которые обязательно просачиваются нотки заискивания, вся эта циркульная абракадабра, которая может, наверное, отбить вкус к жизни, если в нее вникать и если тебя уже осенило, что жизнь должна иметь хоть какой-то смысл, помимо безбедного или просто заурядного выживания. Сами тезисы ничем не удивляли. Всё выглядело затасканным. Но факты – и они приводились с упорством, сквозь которое так и просачивалось какое-то конкретное намерение, – факты говорили сами за себя. Отвести взгляд в сторону – иногда это не так-то просто. Речь шла, в конце концов, не о римских легионах, не о крестовых походах. Речь шла о дне сегодняшнем.

На страницах книги упоминались люди известные, которых видишь в новостях по телевизору. Речь шла о тех, кто имеет доступ к рычагам правления и худо-бедно чем-то всё же заправляет, а поэтому всё же влияет на жизнь всех и каждого, хочешь ты этого или нет, голосовал ты за этих деятелей или проспал день всеобщего голосования, выпадающий обычно на воскресенье, русский ты, француз или беглый апатрид, плывущий к европейским брегам на пироге.

Государственные, общественные и культурные учреждения пятой республики, все «кластеры» социума, в котором сам я жил, и практически все виды деятельности, сколько-нибудь соприкасавшиеся с общественными интересами, с миром идей, не говоря уже о силовых, правовых и просто партийных структурах, – все они в открытую обслуживали не население своей страны, а международную «закулису», «глубинное государство». Цель же простая – подчинить, обобрать, повесить на шею ярмо.

Впрочем, здесь чувствовалось и еще что-то совсем уже смутное, даже загадочное, мрачное, как я сразу уловил, и при этом как бы невзначай ускользавшее от понимания. Тот факт, что современные фехтовальщики по сей день устраивают свои клубные сборища в известных присутственных местах, в самом сердце города, в котором я находился, – всё это тоже уже не шокирует. Тот факт, что силовики пасут эту «братию», а то и сами пасутся у нее на прикорме, на узаконенных за собой вотчинах, – это тоже старо как мир. Ведь очевидно, что контроль над любой структурой – с замашками на влияние – проще осуществлять изнутри, а не снаружи.

Но уже труднее становилось проглотить выдаваемые за чистую моменту отчеты о сборищах, которые проходят в главном офисе силовиков, где сегодняшний президент, сам вчерашний силовик, во всеуслышанье якобы бахвалится, что само это учреждение – дом родной для всякого уважающего себя «строителя» и чуть ли не сама штаб-квартира новоявленного ордена, основанного еще тамплиерами. И если верить книге, которую я читал, делалось всё это открыто. Даже не было нужды наводить тень на плетень.

Это и были факты. Вот только на кого этот орден собрался идти такой ордой? С кем он собирался скрестить свои мечи? С уличными демонстрантами? С собственным населением? С арапом, гребущим к Европе через Дарданеллы?

Я вполне отдавал себе отчет, что мир совсем не такой, каким он кажется, каким себя внешне навязывает вся «матрица». Но не «таким» является сегодня практически всё. С другой стороны, не могла же эта «матрица» выглядеть полной противоположностью того, чем она являлась в действительности. Она не могла быть невидимой вообще. Это не лезло ни в какие ворота. Проблема была не в фактах, а в степени их несоответствия привычному пониманию вещей. Причина была и в неадекватности восприятия. Но есть вещи, которые воспринимать попросту не хочется.

Де Лёз своего добился. Нос он мне утер как никогда.

* * *

Тогда же, как-то вечером, я и позвонил Эстер, своей вчерашней издательнице, но уже французской. Она, конечно, догадывалась, что след мой простыл в России, который уже месяц. Но по телефону она не захотела ни о чем расспрашивать и предложила увидеться на следующий день в ее крохотном офисе на рю Бонапарт.

По-прежнему вся правильная, с правильными чертами лица, с идеальной фигурой, неотразимая, сексапильная, хотя и слегка постаревшая, как мне вдруг казалось, она была в одном платье на бретельках, а под ним без ничего, – уж слишком это бросалось в глаза. Символические шлепанцы выглядели жалким извинением за разнузданность стиля. Голоногая, здоровая, мускулистая, кровь с молоком – типичная бизнесвумен. И как всегда, когда Эстер что-то было нужно от меня, она вопросительно мне улыбалась.

Она расспрашивала об общих знакомых. Я давно никого не видел, сказать было нечего. Она то и дело выпроваживала из кабинета лобастого сухопарого красавчика «Тото», за чем-нибудь посылала его. Новенький. Лет тридцати. Держали его, похоже, на побегушках. И тот покладисто выполнял все прихоти, суетился в одном на двоих темненьком офисе между письменным столом Эстер и собственной галеркой, приспособленной здесь же в углу под рабочее место, которую он еще и называл своим «кабинетом».

По одному ее взгляду, которым она препровождала помощника в спину, я понял, что их связывают не только трудовые отношения. Эта своего не упустит. Но я кривил душой, и она это видела, даже немного упрекала меня глазами за нездоровое любопытство. Какое я имел на это право? Она не переставала подправлять спадающие с плеч бретельки. И я впервые, кажется, пожалел, что проглядел ее в свое время, проглядел свои возможности. Гербарий личных побед я заполнил чем попроще. А ведь могла получиться прелестная страничка. Эх.

Есть мысли, от которых становишься себе неприятен. Или я просто завидовал? Пожалуй, да, немного завидовал. Каждый раз, когда я возвращался в Париж, меня преследовало что-то похожее на зависть. Кому только не удается жить здесь припеваючи. А вот меня от столицы мира чуть ли не воротит, иногда до такой степени, что я дожидался хорошей погоды, чтобы взять телефон и сделать простой деловой звонок.

Тото принес кофе прямо в кофейнике. Черный, крепкий – то что нужно. Он тоже хотел было посидеть с нами в кресле. Но Эстер глазами показала ему на дверь.

Кончики ее пальцев с почти невидимым перламутром маникюра на ногтях едва заметно дрожали. Я поинтересовался – отчего. Два дня назад она бросила курить. Не променяла ли курение на что-то более продвинутое? Я не удержался, так прямо и спросил.

– Ты совсем не изменился… Я и думать о тебе как-то перестала, ты уж прости ради бога, – ушла она от ответа. – А вот на днях о тебе вспоминали.

Она вопросительно смотрела мне в глаза. Я смотрел на нее.

– Есть предложение. Тут объявился один австралиец. Держит книжное дело в Буэнос-Айресе и в Лондоне. Могу пристроить твой роман. Тот, помнишь?

Я прекрасно понимал, что эта идея ей пришла в голову только что.

– Ведь он тебе не нравился, – сказал я.

– Австралиец?

– Роман.

– Неправда. Очень нравился. Просто тогда… А ты вспомни, как ты сам реагировал на всё… Если бы не Ванесса… Кстати, где она, что она? Не звонит больше. Что с ней?

Я вздохнул, развел руками. После возвращения из Москвы созвониться с Ванессой я не успел. Но мы уже давно теряли связь. Она жила другой жизнью, далекой от моих проблем. Да и вообще, я старался больше не оставлять по углам своей жизни всю эту паутину. Прежние точки отсчета могли меня удержать от внутренних решений. От каких именно? Пока я и сам не знал как следует.

– Пристрой, конечно, эту книгу. Буду ужасно благодарен тебе, – сказал я. – Платить он собирается, или так?

– Аванс, думаю, можно получить. Небольшой.

– Жалко, что небольшой. Деньги нужны, хоть плачь, – пожаловался я.

– А когда они тебе не были нужны? – Эстер, улыбаясь, что-то опять во мне высматривала.

– А этот тип? – Я показал на дверь вслед исчезнувшему «Тото». – Новый сотрудник?

Он отмахнулась. Мол, не первый и не последний.

– Справляется?

– Не то что некоторые… Вот только бы спортом побольше занимался.

Мы посмотрели друг на друга и дружно рассмеялись.

– Эстер, а Эстер, позволь задать тебе странный вопрос. Только не смейся…

Она приподняла брови.

– Ты имеешь отношение… к каменщикам? Ко всему этому… – Я даже не знал, как сформулировать свой вопрос; братья-строители мне теперь мерещились на каждом углу.

– Я? Сегодня, сейчас?

– Ну да.

Она смотрела на меня с каким-то новым задором и недоумением.

– Что это тебя…

– Да нет, правда интересно. Вот смотрю на тебя и говорю себе: да ведь она же… Эстер, я уверен, что ты всё про это знаешь. Почему – не могу объяснить. Мне столько книг последнее время попадается. Иногда не знаешь, кому верить.

– Я, конечно, не должна этого говорить… – Она замялась.

Меня вдруг осенило. Я попал в точку.

– Правда, что ли?! Ты ходишь в эти… Не знаю, как это называется… Клубы? Девичники? Вы что, друг друга «сестричками» называете?

Взгляд Эстер стал мутноватым, потом снисходительным. Точно так же она только что смотрела на своего «Тото».

– Нет, это называется по-другому, – поправила она.

– Ну вы даете все, – не верил я.

– Это ты даешь. Как с луны свалился, ей-богу… Мир, в котором мы живем… Ох, не нравится мне этот разговор.

– Мне тоже не нравится… Говорим вроде об одном, а думаем о другом, – сказал я. – Ну и как там?

– Да ничего.

Я всё же с трудом верил своим ушам. Вот что значит мир окружающий. Видя не видят, и слыша не слышат. Что странно, в конкретной жизненной ситуации пониманию, видению действительности что-то всегда препятствует, слишком всё это выглядит несерьезно.

– И это имеет отношение… к твоей работе? – Я обвел руками стены ее офиса.

– К моим сестрицким обязанностям? – поддела она. – Как тебе сказать… В принципе, никакого.

– Поверить трудно.

– А ты не верь. – Эстер многозначительно вздохнула. – У тебя-то что нового? Сел писать, надеюсь? Или всё так…

– Всё так… Кстати, я решил последовать твоему примеру. Решил заняться издательской деятельностью.

– Ты?!

– А что? Не способен?

– Да ты, по-моему, на всё способен. Какой ты стал странный… – Эстер опять предпочитала расплывчатость. – Если ты не шутишь, то я… очень рада твоему решению. Что будешь издавать? Здесь? В России?

– Здесь. Кому я там нужен? А с каталогом поможешь ты мне. Первое время… я уверен.

– О! вот это уже разговор… Фикшен? Литература?

– Придется размениваться на фикшен, – ответил я.

– Деньги чьи?

– Пока это вопрос. Мои, приятеля… – Да и мой издатель, тамошний, виснет на шее. Желает потратиться. Говорит: «Я бы потратился на балерину какую-нибудь, если бы книги не любил больше, чем женщин»… Там у людей теперь есть деньги. Не у всех, конечно. – В доказательство я развел руками.

– А говоришь, денег нет. Чудно, чудно.., – приговаривала Эстер, не сводя с меня оценивающего взгляда. – Конечно, я тебе помогу. Мы будем сплавлять тебе разные книжечки.

– Которые не очень попахивают деньгами?

– Ну, почему? Вот тут мы договоримся. Тематика-то какая?

– Русские книги. Русская классика. Как ты считаешь, спрос есть на классику?

– Кому нужна сегодня классика?

– Про русских каменщиков издам книгу. Про каменоломни всякие, – бахвалился я.

– О! вот это ближе к делу. – Эстер скептически закивала своим мраморным лицом. – Это то что нужно.

Я вдруг больше не понимал, шутит она или говорит серьезно. Впрочем, она слишком хорошо меня знала и не могла не задаваться тем же самым вопросом.

– Про борьбу евразийцев с атлантистами… Про Путина… Да сколько там всего накопилось! – продолжал я. – Он скоро который раз сядет в президентское кресло. А здесь всё еще не поняли, что происходит.

– Ты прав, никто ничего не понял.

– Ты будешь мне помогать? – вновь припер я ее к стене.

– Конечно буду.

– Чем?

– Да чем хочешь… Давай-ка мы с тобой пойдем поужинаем сначала, а потом…

На дне ее глаз промелькнула ирония. И я опять вдруг подумал про свой «гербарий».

– Потом я тебе еще кое-что расскажу, – добавила она, с издевательской настойчивостью сверля меня своими призрачными глазами и двусмысленно улыбаясь.

В тот же миг я вдруг почувствовал, что наши отношения никогда уже не будут прежними, что в них преодолена какая-то черта. Мы договорились созвониться в субботу, чтобы и в самом деле пойти вместе поужинать.

* * *

Книгу де Лёза я дочитывал в тот же вечер, не мог угомониться. Своим признанием Эстер меня еще больше встормошила.

Факты и домыслы, валившиеся мне на голову, находили подтверждение в повседневной жизни. Получалось, что всё реально. Это хоть что-то да упрощало, не так страшен черт, как его малюют. К тому же получалось, что всему есть альтернатива. Хочешь – верь. Хочешь – не верь. Кто тебя заставляет? Отведи взгляд в сторону, не смотри – и мир останется для тебя таким, каким он был до этой минуты.

С другой стороны, истины редко обрушиваются на нас как гром среди ясного неба. Как правило, в них есть что-то предсказуемое или желаемое. Тем самым истина и подчиняет себе, хочешь ты этого или нет. Голову в песок уже не спрячешь. Ты можешь, конечно, и воспротивиться, но уже не вслепую. Подчиниться или нет – решать тебе. Уж так устроен мир. Есть просто явления. А есть такие, которые взывают к нашей свободе воли. Так я для себя это формулировал. И эти явления всегда реальны, даже если невидимы. В этом их отличительная особенность.

Ночами мне казалось, что меня подводит чувство здравого смысла. Особенно острым чувство разрыва с реальностью становилось в те минуты, когда за окном еще и начинала бушевать стихия, когда в стекла бил летний ливень, непрошеный, невидимый, вероломный. Или когда радиоприемник, о котором ночью иногда забываешь, стоит настроить его на знакомую волну, вдруг выплескивает на голову липкую патоку сто раз знакомых мелодий, чтобы напомнить тебе, что не ты выбираешь, а тебя выбирают, что это происходит даже ночью, пока ты спишь.

Казалось очевидным, что мозги можно промывать даже таким вот нехитрым способом. Даже ночью, когда ты отключен от реальности, даже через такое вот немыслимое чтиво, которое досталось мне от друга. В эти минуты я физически ощущал над собой власть, ту самую, от которой спасался всю жизнь – скрытную, угнетающую, недобрую.

Слышащий да услышит, видящий да увидит, вторю я сам себе. Вот и начинаешь открывать для себя еще более поразительные вещи. А они заставляют задуматься уже над всем.

У «силовиков» – и имя им легион – дела, как выясняется, обстоят не лучше. Карьера в армии делается через «братские» связи. Это во Франции. Да и только ли? Весь остальной контингент, сброд из потливых патриотов и холеных идеалистов, подвизавшихся служить отчизне, – эти и подавно не внушают доверия. Не тянет на свою роль и титулованное потомственное офицерство. Выше своей головы ему всё равно не прыгнуть, потому что настоящая присяга приносится всё же вооруженным силам, стране, а не родословной, не дедушке с бабушкой. Да и какая может быть родословная у аристократии при демократии? Силовой костяк из народа? Но народ давно превратился в народонаселение. Наемная элита, эти выкормленные волчата? Но на аристократию они так же похожи, как волк на собаку. Фасад, дымовая завеса – лучше и не придумаешь…

Взгляд на вещи зависит и от угла зрения. Видел ли я всё это именно в таких красках? Верил ли я в это? По ночам верил и не в такое. Куда деваться? С утра же, завидев в окно белый свет, ясное голубое небо над городом и как ни в чем не бывало плывущие облака, белесые, сиреневые или просто серые, будничные, такие же, как вчера, а может быть, такие же, как столетия назад, – я вдруг говорил себе, что так и совершаются самые большие ошибки. Срыв происходит внутри, в душе. В каком-то смысле – от расслабленности, под настроение. И только потом это приводит к реальным проступкам, уже повседневным и редко осознаваемым. Ведь с тем же успехом в заговор можно поверить, глядя на пасущееся стадо овец или на густо разросшийся куст под окном. Раз много – значит неспроста, значит есть какая-то структура. А где множество – там и смысл. Ведь смысл – если уж вытягивать параллели в струну и бренчать на них в унисон с правдой, святой или надуманной, – смысл всегда почему-то связан с множеством, с несметностью. Тошно же от этого всегда в одиночку. Именно наедине с собой приходится мириться с мизерностью всех личных умозрений перед горой жизненной бессмыслицы, а она подпирает иногда небеса.

Может быть, всё дело в погоде? После настоящей Ипёкшинской зимы и скоротечной русской весны мне с трудом удавалось привыкнуть к будничной духоте Парижа. Я плохо переносил этот период парижского лета. То духота, то дождь. В такие дни я ждал какого-нибудь неприятного звонка, письма из налогов или очищающего урагана с Атлантики.

На достигнутом я, конечно, не остановился. Как человек книжный, я решил заказать еще пару книг на ту же злосчастную тему, но уже русских. И на это ушло какое-то время.

Абонемент, переоформленный на городской номер, позволял звонить в Кабул по сносным расценкам. Говорили мы с де Лёзом, конечно, не о книгах и не о конспирологии. Но стоило мне случайно проговориться, как он по привычке поднял меня на смех:

– Ну что, теперь понял, куда ты попал? На что ты угробил столько лет жизни?

Он опять издевался надо мной. Фехтование не представлялось ему ответом на все вопросы, оно было лишь ключом к пониманию некоторых явлений, свидетелями которых мы оказывались. Мнение его вдруг стало расплывчатым, поверхностным. Но он никогда не доводил ничего до конца. В этом заключалось главное различие между нами. И всё это время он гнул свое: ты, мол, сначала начни издавать что-нибудь стóящее, с чего можно жить, а потом поговорим об остальном, как будто право на знание правды впрямую зависит от доходов. Но возможно, так это и есть в действительности…

* * *

Я не ожидал, что Эстер заявится в ресторан с кем-то из знакомых. Ее сопровождал рослый, не первой молодости француз в светлых брюках и в темном пиджаке.

Алан. Она представила его как «кузена». И я сразу же в этом усомнился. На любовника француз тоже не походил. Вряд ли Эстер могла водиться с мужчинами такого типа – без чувства юмора, не первой молодости.

Рыбный ресторан неподалеку от театра Одеон Эстер выбрала сама. На террасе, отгороженной от проезжей части кустами в глиняных вазонах, оказалось просторно и в общем уютно. Нам был с ходу отведен дальний столик, как завсегдатаям.

Алан попросил для Эстер шампанского, а для себя, как и я, виски, но по-прежнему молчал, уставившись в меню.

Он мне кого-то напоминал. Я ждал от Эстер намека, объяснительного жеста. Держа себя немного загадочно, она быстро опустошала свой бокал и чего-то выжидала, при этом одаривала меня сахарной многообещающей улыбкой, без привычной двусмысленности в глазах – мол, подожди. На ней было платье шоколадного цвета, такое же символичное, как и при встрече в офисе, похожее на комбинацию, но плечи прикрывала джинсовая курточка в пестрых вышивках. Благодаря курточке наряд и соответствовал хоть каким-то приличиям.

Благовоспитанный, предупредительный – такими бывают почему-то все мужчины с именем «Алан», – «кузен» говорил о том о сем. О провансальской кухне, о своей поездке в Приморские Альпы, о какой-то поваренной книге, принесшей неплохую прибыль, которую давненько якобы выпустила Эстер. Сам он, как выяснялось, тоже писал «книжки». Между делом он расспрашивал о Москве, о моих собственных литературных «свершениях». В каждом его слове чувствовались кавычки.

Эстер приходилось отвечать за меня. И у меня сразу появилось чувство какой-то неясности, как бывает иногда, когда нутром чуешь, что от тебя чего-то хотят, но прямо никто ничего не говорит.

Эстер читала мои мысли. Как же хорошо она меня знала. Она всё чаще и всё ближе наклонялась ко мне. Под низким разрезом ее платья я видел ее правильную обнаженную грудь без лифчика. На миг мне казалось, что мир не так скучен и уныл, каким кажется, когда приходится общаться с такими, как ее «кузен», да и вообще. Поразительно, но эта женщина смогла бы вить веревки из кого угодно.

– Мне в Москве нравится, – сказал я, чтобы поддержать разговор и чтобы не сидеть и не глазеть на кусты, на машины, на Эстер. – Там всё изменилось. Здесь никто представить себе не может, как там всё изменилось. Почему вас Москва так интересует?

Алан благовоспитанно поежился:

– Эсти говорит, вы собираетесь издавать книги. О сегодняшнем положении в вашей стране?

– В моей?

– Здесь действительно не хватает информации, – с праздной отстраненностью продолжал тот. – Никто ничего не понимает. Наверное, это имеет смысл – просветить, приоткрыть завесу…

– Занавес, – поправил я.

Но и на этот выпад он не отреагировал.

– Это ты, Алан, ничего не понимаешь. Но мы тебе всё объясним, не волнуйся, – заверила его Эстер. – Давайте закажем, есть хочется.

Эстер попросила еще шампанского. Вдвоем они опять стали изучать рыбное меню. Они заказали себе по половине лобстера и солею, я же предпочел что попроще. Блюда принесли почти сразу.

За едой «кузен» продолжал в том же духе:

– Одна моя знакомая, кстати, занимается геополитическими исследованиями в странах Восточной Европы… В СНРС[6], правда, не много теперь желающих изучать бывший соцлагерь. Ведь спрос упал, с тех пор, как…

– С тех пор как русских на колени поставили, – помог я с формулировкой.

– Если хотите. Да вы, кстати, ее знаете.

«Кузен» назвал женскую фамилию, более чем громкую, всем известную.

– Я не думал, что она в СНРС такими вещами занимается, – заметил я.

– Нет, конечно, – невпопад продолжал тот. – Франция страна маленькая. Здесь всё связано… по секторам. Политика – такая вещь… Можно, конечно, с безразличием относиться, что ж…

– Да, можно, – подтвердил я.

«Кузен» сделал понимающую мину. Вы, мол, не один такой, но куда от нее денешься.

– Политика – удел людей ограниченных, которые не находят себе применения и не хотят расстаться с амбициями, – сказал я. – Это довольно просто.

Пару секунд «кузен» смотрел на меня молча, словно пытался наконец понять, как всё же относиться к моей нерадивости.

Эстер умело ковыряла лобстера и немного покачивала головой. Всегда, мол, один и тот же треп непонятно о чем.

– Когда вы общаетесь с людьми примитивными, вы почему-то всегда вынуждены спускаться на их уровень, – пояснил я свою точку зрения и вряд ли проявлял такт. – Обратного никогда не происходит. Замечали?

«Кузен» и понимал, и не понимал. И тем самым еще больше раздражал меня.

– Среди моих знакомых принято считать, что человек… ну если он рвется во власть, хочет над людьми верховодить, или мечтает чиновничьей о карьере… он уже поэтому ноль. Он ничтожен. От природы… Есть в этом что-то низкое, убогое, – добивал я чем мог. – Если есть возможность, человек такой обязательно воплощает свои пороки в жизнь. К счастью, таких возможностей у него мало… Мужчина, если он рвется в политику, он, как правило, садомазохист. Если это женщина, то чаще всего это лесбиянка, заядлая или несостоявшаяся. Нормальных людей там мало. – Я, конечно, нес ерунду, назло сгущал краски. – Так думают люди творческие. Осмелюсь утверждать за всех. А кто там кого на колени поставил… Там, где живут по понятиям, это принято. Сегодня ты, завтра я…

– Ну, вы настоящий радикал, – вынес «кузен» вердикт, вполне справедливый.

– Наверное.

– Что же, творчеству все должны придаваться? – развел он щуплыми ладонями. – А кто управлять должен… всем этим базаром? Да всем миром? Если пустить на самотек, мир развалится, в считаные дни. Нет-нет, к политикам можно относиться так, как вы. Суетливые, продажные… Вон, на наших посмотрите! Но всё-таки… Современное общество порочно, как и любое другое – это факт. Но ведь никто не предлагает ничего лучшего. Так что если обобщать…

– Французы почему-то страшно боятся обобщений.

– А вы? Не боитесь?

– Смотря что обобщать.

Некоторое время мы молчали, уткнувшись каждый в свою тарелку. «Кузен» подлил в бокалы вина. Эстер не переставала подносить вино к губам и безмятежно улыбалась. Моя раздражительность ей нравилась. Казалось, что она просто ждет, когда же я, наконец, выйду из себя по-настоящему.

– Мы с Аланом хотим предложение тебе сделать, – произнесла Эстер таким тоном, будто поймала меня на слове. – Точнее он, а я, как правообладатель на его книгу, его поддерживаю. Хочу издать его книгу в России.

Я не нашелся что сказать.

– У тебя есть контакты. Ты знаешь, куда пристроить перевод этой рукописи. Пока это рукопись, хотя уже сверстанная, откорректированная, – продолжала Эстер как невменяемая. – Выступишь как агент. У тебя будет доля от продажи.

Вот и здесь, в Париже мне предлагали что-то из того же ряда, что-то куда-то пристроить, подзаработать непонятно на чем. С чужого перевода?

– Эстер, парижские издатели отдают в России права за бесценок. Даже на хорошие книги, – сказал я. – За сотни евро в лучшем случае. Лишь бы пробиться на русский рынок, а там… Часто и этих сумм не платят. Заблуждение всё это.

– Я узнавала, – с мягкостью возразила она. – Там многое изменилось. Совсем недавно…

– Да умоляю! Там никогда не платят, если могут не платить. Если есть возможность обойти закон, его обходят.

– А у нас по-другому? – назидательно вставил Алан.

Спорить не хотелось. Казалось очевидным, что мое мнение их не образумит.

– Пристроить текст, наверное, можно, – сказал я. – Рад буду помочь. Но без прожектерства, без участия в прибыли. Не будет никакой прибыли. Иначе запутаешься, Эстер. Будет гора бухгалтерии ради гроша ломаного… О чем вообще книга?

Они многозначительно переглянулись. Опустив глаза, Эстер отложила большую белую салфетку в сторону и, не отвечая на вопрос, улыбалась мне своей сахарной улыбкой. С тобой, мол, всё так просто.

* * *

Ужин кое-как подошел к концу. Алан стал прощаться. Было поздно. Хотелось хоть немного прогуляться, подышать чем-нибудь свежим, и я предложил Эстер пройтись в сторону набережных и уже там сесть в такси. После официального разрыва с мужем, из Виль-д’Авре она давно переехала в город, жила в Пор-Руаяле, и я мог ее подвезти по дороге к себе, крюк получался не такой уж большой.

В «крайслере» с высокими окнами попахивало знакомым одеколоном. По-видимому, «Эгоистом» от Шанель. Худой, наверное рослый, в светлом свитерочке, африканец услужливо выключил радио, и мы ехали в тишине.

Такси повернуло в сторону Люксембургского сада. В свете витрин на лице Эстер была заметна всё та же сахарная полуулыбка. Уловив мой взгляд, она вздохнула. В следующий миг я почувствовал едва заметное касание ее пальца к моей руке.

– Эстер.., – остановил я.

– Что, милый?

– К тебе я не поднимусь, не надейся.

Она еще раз вздохнула, положила голову мне на плечо, и я почувствовал запах ее волос.

– А может, всё-таки поднимешься? – шепотом сказала она. – Ты так смотрел мне под платье, пока мы сидели… Столько лет знаем друг друга, всё знаем друг про друга, чего уж там?

– Эсти, я про тебя вообще ничего не знаю… После всех твоих признаний.

– Тем более. – Она усмехнулась. – Вот это уже настоящая причина. Я тебя так удивила?

– И да и нет.

Он взяла мою руку, подержала ее в своей прохладной гладкой ладони и, пользуясь моим мимолетным безволием, увлекла мою пятерню к себе под платье.

Я не отнимал руку. Вдруг всерьез вспоминал о своем «гербарии».

Мы просидели так с минуту.

– Ну вот и хорошо, – сказал она. – Я рада.

Дома у нее я однажды побывал с Ванессой. Но не узнавал квартиры. Всё изменилось, и мебель, и планировка. Эстер словно намеренно вымела из апартаментов все следы своей прежней жизни с мужем. Квартира стала более уютной. Кожаная обивка кресел и диванов сменилась на тканную, пеструю, в английском стиле. Эстер объяснила, что сменила этаж. Квартиру двумя этажами выше продавали, и она ее купила, с доплатой, продав старую квартиру, а заодно сменила всю обстановку. Отсюда и вид был другой, и лучше дышалось.

– А твой Брутто? – спросил я.

– Тото?

– Мне показалось, что вы с ним…

– Ты не ошибся. Только ради бога, я же не могу одна, без никого. А ты, можешь?

– Я могу. Но как видишь…

Ни о чем меня не спрашивая, Эстер принесла мне виски. В большом стакане. Виски был темный, не какой попало. Подавая мне пример, она сделал хороший глоток, поморщилась, отдала стакан мне и, глядя на меня своим призрачным взглядом, сбросила на пол платье. Она предстала передо мной совершенно обнаженной. Ни пушка, ни перышка. Не считая, конечно, волос на голове.

У нее была прекрасная зрелая фигура. Острые плечи, грудь совсем небольшая, ассиметричная и приподнятая, с крупными сосками, а стан не такой узкий, каким казался в платье.

Она не испытывала ни капли скованности и, глядя на меня с улыбкой, давала мне как следует рассмотреть себя.

– Я схожу в душ?

– Не нужно. От тебя пахнет вареньем… Айвовым, – добавил я.

– Почему айвовым?

Она приблизилась, быстро и умело расстегнула мои брюки, проникла в них рукой и вновь вздохнула.

– Ты не хочешь родить ребеночка? – спросила она.

– Прямо здесь? Сейчас?

– А что? Мы оба бездетные.

– Эстер, я же не еврей.

– А ты что-то имеешь против? – спросила она, расстегивая на мне рубашку.

– Зачем разводить метисов?

– Если б тебя услышали мои родственники, они б тебя убили. Но ты прав.

– Они по-другому думают?

– Им можно так думать, тебе нельзя.

Разглядывая меня помутневшим взглядом, она прильнула ко мне своим горячим мокрым ртом.

Оказавшись довольно непривередливой в своих плотских пристрастиях, чем она меня, конечно, удивляла, Эстер будоражила во мне уже не плоть, а какую-то физиологическую алчность, от которой у меня ныли не только скулы. Ни разу за это время она даже не пикнула, только тихо, едва слышимо постанывала на протяжении всех наших терпеливых утех.

И затем я уже не мог уснуть, чего раньше со мной никогда не случалось. В начале седьмого, будучи не в состоянии сомкнуть глаз, я встал, бесшумно собрался и уехал…

* * *

В тот же день примерно в полдень мне позвонил Тото. Я не сразу узнал его голос. Он собирался отправить курьера с рукописью, хотел выяснить, в какие часы можно застать меня дома.

Я спросил, что за рукопись. Тото заверил, что Эстер заверила его, что и я, в свой черед, заверил ее… Словом, речь шла о вчерашнем разговоре за ужином. Я предложил завезти и оставить пакет консьержу, который жил на первом этаже, правда визиты принимал, будто уважающий себя директор, только в рабочие часы…

С Эстер мне удалось поговорить по телефону уже поздно вечером. Занижая голос до горьковатого, как шоколад, контральто, и выдерживая многозначительные паузы, вчерашняя развратница вежливо поинтересовалась, не слишком ли разбитый у меня получился день после «короткой» ночи, не заболел ли я вообще. Вчера ей показалось (в постели?), что я простужен.

Труднообъяснимое чувство, что она звонит не вовремя, слишком рано, вдруг поразительно ясно что-то мне напоминало из прошлого – что именно, я не мог сразу вспомнить, – и не давало мне говорить с ней обычным полусерьезным тоном, который стал привычным для нас обоих и, наверное, всё же соответствовал реальным отношениям. Многоопытная холостячка, повидавшая и не такого, Эстер ни на одном своем вопросе не настаивала. Поинтересовалась, какие у меня планы «на эту ночь». Но опять не торопила, давала подумать.

Стараясь не задеть ее чем-нибудь, я ответил, что собираюсь сидеть дома у открытого окна, как только неугомонные горожане улягутся спать и на улице стихнет, чтобы за стаканом виски или чая полистать кипу бумаг, переданную мне днем курьером; читать днем такие вещи я всё равно был не в состоянии…

Изменились ли наши отношения? Томный тембр ее голоса, густые паузы говорили сами за себя. Как же они могли не измениться? Но чувство внутреннего пресыщения, тоже вполне знакомое, и как всегда неожиданное, вызывало во мне заторможенность, которой присуще что-то соглашательское. Переел, – сказал я себе, – жаловаться не на кого. Ей же я сказал другое:

– Завтра поделюсь впечатлениями.

– Ты о чем?

– О рукописи.

– Ах да… Если передумаешь, звони. Я лягу поздно, телефон будет рядом.

Тестостерон опять растекался по моим чреслам, я чувствовал это физически. От этой невидимой волны меня слегка мутило. Зачем бояться простой здоровой пищи, говорил я себе? Ведь никто от нее еще не пострадал. Страдают от отсутствия чувства меры, вот и всё. Зачем искать во всем какие-то глубинные причины, когда мир так прост, незатейлив? В моем отказе было что-то чванливое. Черпать полной ложкой, благодарить и не жаловаться. Вот как дóлжно поступать… Но что-то мешало мне преодолеть себя. Я буквально физически ощущал в себе что-то приторное, даже ломило в переносице, и вместе с тем непонятное отвращение, самое явное, выворачивающее наизнанку, как раз такое, какое можно испытывать от невоздержания, от жирной пищи, от пресыщения…

* * *

Манускрипт Алана я просмотрел не сразу. Когда же пролистал, вдруг задумался. На ловца и зверь бежит. Никто не виноват, что я полез в дебри.

Текст соответствовал озвученной теме. Именно эту тему я и затронул с Эстер в разговоре, пока сидел у нее в офисе. А она привыкла думать о своих интересах.

Судя по всему, раньше книга уже издавалась. В более ранней редакции. Это казалось очевидным из короткой аннотации на пол странички, да и глядя на сам текст, откорректированный и грамотно сверстанный, – автор сам на это не способен. О редактировании и говорить не приходилось. Текст был чистый. К тому же по французским издательским стандартам редактирование является по сути основной первичной частью корректуры. Автор рукописи, профессионал, отнюдь не был таким простаком, за которого выдавал себя в ресторане.

Все четыреста страниц Алан посвятил «фехтованию», как де Лёз, мой гид в данном вопросе, условно окрестил эту тему. Зарождение и становление феномена, разновидности, ответвления, и их оказывалось не счесть, – в книге рассматривалась и обсасывалась вся эта запутанная и, могло даже показаться, непостижимая уму «архитектура» мироздания. Непостижимая, если рассматривать мироздание под определенным углом. Таким был мир вчерашний, для нас темноватый, который всегда будет оставаться для нас по большому счету непонятным, сколько бы нам не разжевывали нашу историю с нуля и сколько бы нам не скармливали ее по ложечке. Но всё то же самое справедливо и в отношении мира нашего, сегодняшнего, который за считаные годы стал «глобальным», несмотря на всю свою чудовищную, казалось бы, расчлененность и какой-то иррациональный биологический антагонизм между всеми его составными частями, ветвями, корнями.

Такой вывод напрашивался сам по себе. «Архитектура» – это единственное, что еще могло всё это объединять. Не будь ее, наш людской мир стал бы похож на картины Босха или, хуже того, на непролазные джунгли, населенные не зверьем, не ползучими гадами, а настоящими бесами с людским обликом. Словом, не будь «архитектуры», ее нужно было бы выдумать. Этот вывод тоже однозначно вытекал из всех интонаций автора, из самого перечисления голых исторических фактов, которые невозможно было оспаривать.

Утрамбованную почву истории Алан бороздил широким плугом. Начинал с древних греков. С их космогонии, вольнодумства, с их веры в «мастера вещей», в «демиурга». С их уже явной предрасположенности к членству в клубах «фехтования», которые были известны, как выяснялось, еще с тех самых времен. Начиная с этого периода сведения по теме и полились в историю обильным потоком.

Довольно пространная глава была посвящена Древнему Риму. Пара отдельных глав – тамплиерам с Жаком де Моле во главе, которого инквизиция отправила на костер за союзничество с нечистой силой. Довольно подробные сведения излагались и о Приорате Сиона, о Великих Магистрах. Затем перечислялись все мыслимые и немыслимые революции и мятежи, всех времен и народов, вплоть до тех, что происходили уже в наши дни. Правда, в наше время их таковыми уже не называли.

Из более-менее новых авторов в книгу затесалось имя Шпенглера и, что не могло не бросаться в глаза, имя Солженицына. Имелись цитаты из его двухтомника «Двести лет вместе», выпущенного в переводе французским издательством Файяр. России и русской революции досталась вообще увесистая глава. Но тут я уже держал ухо востро. Я хоть немного да разбирался в родной истории. И в глаза сразу бросались несостыковки.

Я не мог не задаваться вопросом, к чему Алан клонит. Ясного ответа так и не было. Его «история» заканчивалась вроде бы довоенным периодом. Хотя он и попытался расширить проекцию на современность. Однако делал он это слишком невнятно, расплывчато. Это выглядело скорее как заявка на новую книгу…

Впервые на своем веку я читал материалы на эту тему в таких подробностях. И я не знал, что думать. Не знал, где здесь факты, а где наслоения. И наслоений могло быть несметное множество. Первая книга, попавшая мне в руки благодаря де Лёзу, по сравнению с этой казалась безобидной, наивной или даже немного полуграмотной в своем нелепом драчливом протесте против сложившегося порядка вещей. Но в то же время было очевидно, что автор той книги, а точнее авторша, в отличие от меня, полнейшего неофита, – а по-русски проще будет сказать, профана, – садясь за такую работу и отважившись написать и издать свой обзор сегодняшнего положения вещей в сфере «фехтования», конечно, не могла оставаться в неведении, не могла не знать общедоступной литературы по своей теме, которую перечислял в прилагаемой библиографии Алан и в которую вписывался его опус.

Что же всё это значило? Ради чего всё это пишется? Выводов напрашивалось множество. Однако ни один из них не выглядел убедительным, окончательным. Если бы я наткнулся на весь этот чтив случайно, я, наверное, просто прошел бы мимо, не придал бы ему значения. Но я сидел с кипой листов в руках. И что-то еще должен был ответить автору и самой Эстер, которая подвизалась ему в агенты. Каким-то странным, непосредственным образом всё это было связано с моими реальными жизненными планами. Именно это и не укладывалось в голове.

* * *

Планов на лето у меня по-прежнему не было. Это и заставило меня потрезвее взглянуть на свое материальное положение. С утра на выходные я пытался навести порядок в банковских счетах. Так я обнаружил, что ремень затянуть придется уже к сентябрю. Даже за аренду жилья предстояло платить со скрипом. Последний счет за электричество вышел немалый, за перерасход предстояло доплатить около двухсот евро. В детализированных счетах неожиданными выглядели страховые полисы, причем целых три, каждый по двадцать с лишним евро помесячных платежей, оспаривать их было поздно. «Золотая» банковская карта, обходившаяся в год почти в четыреста евро, выглядела никчемной роскошью. Сегодня сошла бы и обыкновенная, дебитная.

Нужно было принимать меры. Но я продолжал раскачиваться. Впрочем, я уже понимал, что пора решать что-то и с издательством. Других возможностей улучшить свое положение я пока не видел. И если уж начинать, то лучше сразу, сегодня. Могло ли издательство приносить деньги? Это оставалось для меня главным вопросом.

В пятницу поздно вечером вдруг позвонила Элен. Та самая, с Тверского бульвара. Она извинялась, что звонит поздно. И я не сразу понял, что говорим мы по местной парижской линии. Родственники заплатили ей за билет, чтобы она смогла отдохнуть пару недель во Франции. Звонила она «просто так», чтобы узнать, как дела, как жизнь.

Я поинтересовался, как дела у нее самой, у ее подруги.

Всё так же, без перемен. Она вновь поблагодарила меня за помощь с переводом денег. Ей уже пришло письмо из французской мэрии с подтверждением, что всё в порядке. Хотя и оставалась неясность со сроками, на которые продлили концессию. Она опять не всё понимала в бумагах. Я предложил увидеться, посидеть где-нибудь в кафе, но не завтра, а в какой-нибудь другой день, на неделе.

– Вообще, если вы заняты, я могу позвонить через несколько дней. Я просто так звоню, чтобы…

– Нет-нет, не занят. Вы одна или с кем-то приехали?

– Я одна…

В день встречи, утром, я подтвердил свою готовность увидеться, и мы договорились найти друг друга на набережной, возле моста Бир-Акейм. Договорились на час дня. День, однако, становился жарким. Сидеть где-то в духоте, в кафе или в ресторане, – это казалось неизбежным. Зачем это нам обоим? И я решил, что пикник на берегу Сены, как делают те, кто попредприимчивее, будет уместнее. Даже оригинально. Там же, под мостом, тянется сквер, длинным островком он врезается в Сену, рассекая русло на два рукава. Сквер небольшой, шириной с аллею, но уголок зеленый, есть и скамейки, помнилось, что там тихо, безлюдно. Я перезвонил и перенес нашу встречу в это место…

Мы сразу заметили друг друга на условленном пятачке моста, перед спуском к реке. Элен изменилась. Я с трудом ее узнал. В джинсах, в одной светлой кофточке, с хвостом русых волос, заметно похудевшая, – она мне показалась чуть ли не подурневшей. На лбу у нее была заметна мелкая сыпь, и она этого явно стеснялась. Но глаза, мягкие, серые, спокойные, немного поражали, как и в первый раз, – теперь я это сознавал, – своей добротой, какой-то особой тишиной, которую сразу же хотелось оберегать или, по крайней мере, не вторгаться в нее, не вероломствовать.

Зачем я навязал ей встречу в таком месте? Тот же вопрос я угадывал в ее глазах. Но без малейшего упрека. Это было просто любопытство.

Я молчал.

– Классно! – сказала она, осматриваясь по сторонам.

– Да… Однажды мой знакомый созвал сюда друзей на пикник, – будто оправдываясь, сказал я; но так это и было, годы назад де Лёз действительно устроил здесь настоящую вечеринку с птифурами и шампанским, пригласив на пикник весь свой парижский бомонд, чтобы обмыть свой отъезд в Китай, для многих неожиданный.

– Хорошо вам. Здесь всё в размер человека, – Элен улыбалась. – Не больше и не меньше.

– Не больше и не меньше, так и есть. Я здесь не был, кажется… Но вы же знаете, хорошо везде, где… – И я чуть не произнес банальность. – Везде, где веришь в миф того места, в котором находишься. То же самое я в Москве чувствую иногда. В Подмосковье.

– Правда? – Она удивилась.

– Сидишь вечером на террасе, разглядываешь тополя, закат… Там всегда много тополей.

– Вот это правда! А когда пух начинает летать, не знаешь, куда деваться… У меня дома… да вы были… пух по углам сбивается. Такое чувство, что бегает кто-то.

– Я решил, что пикник – лучше, чем ресторан. Жарища сегодня. Не проголодались? – спросил я. – Я показал ей свой рюкзак.

Она и удивилась, и нет. И уже через четверть часа, когда мы спустились в сквер и прошли по аллее еще немного вперед, я остановился перед одной из скамеек и стал разбирать содержимое рюкзака. Здесь всё было по-прежнему. Тенистая, безлюдная аллея. Действительно ни души. Для центра Парижа это было даже странно.

Расстелив на скамье скатерть, я извлек коробки с порционными сандвичами, готовый картофельный салат, бутылку бордо, виноград, тряпичные салфетки, пластмассовую посуду. Элен с живостью помогала мне. Пока я откупоривал вино и разливал бордо по пластмассовым стаканчикам, я объяснял ей что-то про вид, открывавшийся по сторонам, и вдруг понимал, что правильно сделал, что позвал ее сюда. Окажись мы в ресторане, ей было бы со мной неловко или скучно.

Она же стала рассказывать о своей поездке. Поселилась она в семнадцатом округе, на рю Нолле. Квартиру ей раздобыли всё те же родственники. Скромное, почти без мебели жилье принадлежало их знакомым, которые намеревались то ли продавать квартиру, то ли ремонтировать. С утра до вечера она бродила по Парижу. Париж казался ей «каким-то вечным», ничто и никогда не могло изменить этот город.

Не забывая про свою порцию салата с картошкой, я расспрашивал о Москве, не переставал подливать себе вина. Она же вино лишь пригубливала. Из всего мною принесенного она ела только вегетарианский сандвич с непонятной начинкой.

На ее салфетку вдруг упала алая капля. Запрокинув голову, она долго не могла нащупать в своей сумке бумажный клинекс. Мой носовой платок – обычный, тканевый – оказался кстати. Ей пришлось прилечь на скамью. Мне же пришлось смачивать минеральной водой столовую салфетку, а потом сдвигать весь наш обед в сторону, чтобы она могла разместиться поудобнее. Я попытался накрыть ей лоб охлажденной в воде салфеткой, хотя и боялся навредить прыщикам. Всё происходящее было и странно, и неожиданно.

Она покорно подставляла мне лоб, лицо, прикрывала клинексом ноздри и молча смотрела в небо. Ее тихие глаза стали совсем светлыми и немного беспомощными, не то виноватыми. Но ярко-алые пятнышки по-прежнему просачивались через клинекс. Кровь не останавливалась. Элен еще и нелепо извинялась, уверяла меня, что так с ней бывает иногда, ни с того ни с сего. В этом, мол, нет ничего страшного.

Возле нас приостановились две пожилые женщины, завидевшие кровь на моем белом носовом платке. Они предлагали помощь. Я стал заверять, что всё хорошо, что мы справимся сами. Элен помогла мне их уговорить идти своей дорогой.

Стараясь ее чем-нибудь отвлечь, я поинтересовался, когда она собирается назад в Москву. Она ответила, что решила продлить поездку.

– Виза какая у вас?

– Я приехала с группой монахинь. Из Свято-Елисаветинского монастыря. Это в Минске.

– С монахинями? Из Минска?

– Вы так удивлены.

– В каком же качестве… с монахинями?

– Сама не знаю… Я там иногда… Ну что-то вроде послушницы.

– При монастыре? – еще больше недоумевал я. – Серьезно?

– Ну, как бы да. Есть такой статус… ни то ни сё, – объяснила она, виновато косясь на меня светло-серыми зрачками.

Она следила за мной одними глазами. На дне ее глаз я не мог не видеть укоризны.

– Если так, то разве можно в вашем положении ходить по паркам, пикники устраивать?

– Почему же нельзя?

Теперь я смотрел на нее другим взглядом. У нее было довольно правильное славянское лицо. Немного широковатое, как у моей матери на снимках из ранней молодости. И такая же фигура – тоже слегка широковатая, несмотря на стройность и некоторое худосочие. Только теперь я понимал, что, помимо спокойствия и тишины, которую я видел или угадывал в ее глазах, на дне их таилось что-то настораживающее. Казалось, еще один миг – и мне придется за что-то отдуваться, отвечать на какой-нибудь вопрос, который никто никогда мне еще не задавал.

Вряд ли Элен была красавицей. Но она как-то с ходу обращала на себя внимание своей редкой породистостью. Из-за свежей гладкой кожи на лице, несмотря на подростковые прыщики и мимику, она выглядела совсем юной, чем-то напоминала мне ребенка, которого мне по какой-то причине доверили. Шутка ли, она уступала мне по годам более чем на двадцать лет. Но я уже настолько сжился с этим самоощущением, для меня обычным, – с самоощущением степного волка, – что на многие вещи я смотрел просто, почти арифметически. Поэтому я и испытывал перед ней неловкость. Я вдруг казался себе нелепым и наивным, раз уж не способен понять, что возраст, как ни крути, обязывает человека на определенное поведение, что не может нормальный, почти пятидесятилетний мужчина вымеривать подобным взглядом женщин, которые младше его в два раза. В этом было что-то эгоистичное, грубое.

Словно угадывая мои мысли, она едва заметно улыбнулась – одними глазами. Мол, не волнуйтесь, я всё понимаю.

Духота становилась еще и грозовой. Вскоре стал накрапывать дождь. У нас были все шансы как следует промокнуть.

Ей стало лучше, она села на скамье и решительно произнесла:

– Всё…

Я предложил переждать дождь в ближайшем кафе. Через четверть часа мы поднялись на улицу. И нам не сразу удалось выбрать тихое кафе.

Принесли кофе. Ей еще и сладкий яблочный пирог. Я заставил ее согласиться на угощение, ведь в сквере на набережной она почти ничего не ела. В кафе мы просидели до пяти вечера…

* * *

Элен родилась в Сибири. Родители, мать и отец, оба врачи, вместе погибли в автомобильной катастрофе, когда ей не было шести лет. Таким образом они с братом, а он был младше ее на три года, попали на воспитание к бездетным дяде и тете. Тетя – учительница. Дядя – военный. С ними брат и сестра прожили детство, юность. Заботилась о них вся многочисленная родня, разбросанная повсюду, от Владивостока до Украины. Они ни в чем не нуждались и как-то не очень страдали, как Элен меня уверяла, от того, что стали приемными детьми. Сиротами они себя не чувствовали.

Потом она поступила в Берлинский университет, но и сама не знала зачем. Было время, когда всё немецкое притягивало ее как магнитом, объясняла она. Возможно, из-за мамы, из-за ее немецких корней. Лет в семнадцать она очень сильно чувствовала в своих жилах немецкую кровь. А затем, уже в Германии, всё это быстро развеялось. Среди немцев она чувствовала себя другой, русской. Посвятить себя выбранному поприщу – германистике, преподаванию, переводу или уж тем более остаться жить в германоговорящей стране, – она так и не смогла. Вот и брат, еще совсем юный парень, которого она опекала на правах старшей сестры, отправился в Берлин, в гости к друзьям, и теперь застрял в Париже, уже несколько месяцев перебивался здесь случайными заработками.

Собственно, это и было главной причиной ее приезда. Брата звали Колей. Чтобы не висеть ни у кого на шее, он решил подзаработать денег и теперь как прокаженный вкалывал в пригороде, занимаясь «левым» ремонтом квартир…

Элен рассказывала мне о себе уже на следующий день, пока мы вновь брели по набережной.

Встретились мы после обеда возле Нотр-Дама. Погода стояла солнечная, немного ветреная. И опять не хотелось оказаться в гуще городских улиц, на людных тротуарах. Я предложил прогуляться «куда глаза глядят» – по правому берегу.

Я расспрашивал о Берлине, о Сибири, о родственниках. Зачем – и сам не знал. Она отвечала с такой покорностью, будто привыкла воспринимать чужое любопытство как нечто должное. Так бывает с людьми, которые хорошо понимают, что их жизнь отличается от жизни других людей, но привыкли с этим мириться. В конце концов, никто не виноват, что жизнь у человека складываемся не так, как у всех, – она сказала это в конце своего рассказа. Рассказ показался мне мучительно грустным.

И словно мне в назидание, как будто решив научить меня задавать правильные вопросы, она вдруг призналась мне, что у нее есть дочь. Полуторалетняя девочка, папой которой был немец, живший в Германии, но родившаяся вне брака, часто оказывалась на попечении у тети, многодетной матери. Это и позволяло ей иногда уезжать из Москвы. Казалось очевидным, что Элен невзначай поделилась главным: эта часть ее жизни, для глаз посторонних невидимая, и была для нее самой реальной и самой трудной. Она не то чтобы скучала по дочери, дочь находилась в идеальной среде, окруженная детворой чуть постарше, но без дочери она всегда чувствовала, что живет как во сне, не в плохом, не в хорошем, но всё равно во сне, который рано или поздно всегда заканчивается.

Ее отличал необычный характер. Но это тоже становилось ясно не сразу. Смесь девичьего упрямства, – это я уже успел подметить, – которое выражалось не столько в манере говорить о себе, последовательно, с дистанцией, сколько в необычной кротости, близкой к фатализму, как мне чудилось, который нет-нет да заволакивал неподвластной дымкой ее вопросительные глаза. Пьянящий, непонятный, но без толики чувства вины – ее взгляд иногда всасывал в себя, призывал к молчанию. Что можно сказать, когда видишь огромный и непонятный мир другого человека?

Уже миновав Лувр и почти всю территорию Тюильри, мы посидели на скамейке напротив пышной ивы, в том месте, где это дерево, одиноко росшее на выступе променада, обреченно склоняется над самой водой, и кто-то непременно сидит у его подножия, с книгой или, как мы вчера, с какой-нибудь авоськой, в которой припрятано вино и сандвичи.

С Элен было спокойно, как-то тихо, безмолвно. Говорить не хотелось. Редкое чувство. Кажется, впервые в жизни мне совсем не хотелось ни думать, ни говорить о себе. Какую бы тему мы не затрагивали, помимо того, о чем заговаривала сама Элен, всё казалось мне запутанным, лишним, грубоватым. Мой жизненный опыт казался в сравнении никчемным, каким-то бесполезным.

Элен достала из рюкзака бутылку с водой и вдруг спросила меня, не начал ли я писать. Я чуть было не пустился в объяснения. Не кривил ли я душой? Не всё так просто и со мной, подумал я в тот момент. Своими светлыми глазами она вроде бы извинялась за свой вопрос. Но опять без малейшего чувства вины. Не сказав ничего внятного, я сменил тему, стал расспрашивать о Коле, ее брате.

Как раз вечером они должны были встретиться в Латинском квартале. В каком-то кафе, которое облюбовали для встреч в городе. От того места, где брат работал, шла прямая ветка метро…

В тот день, позднее, мне предстояло увидеть и брата Элен воочию. Это был не мужчина, а юноша, такое первое впечатление он производил. Высокий, худощавый и, как сестра, необычайно сероглазый, немного лохматый, в модных джинсовых обносках, походивших, правда, больше на спецовку. К тому же уставший, немного взмыленный – словом, только что с работы.

В кафе рядом с бульваром Сен-Мишель, куда мы втроем потихоньку забрели, оказалось шумно. Мы расположились за дальним столиком, но музыка не давала говорить и там.

Официант ушел с нашим заказом. Мы с Элен попросили кофе. Коля – какао в большой чашке. Он вдохновенно глазел по сторонам и улыбался. Брат и сестра обменивались понимающими взглядами. И до меня вдруг дошло, что они встретились, наверное, не просто так, им нужно было о чем-то поговорить. Не мешал ли я им? Понимание друг друга с полуслова, бессловесная преданность, что-то однозначно доброе в отношениях, свежее, – я давно не видел таких простых и искренних отношений между родственниками. И это казалось вдвойне неожиданным в обстановке захудалого модного кафе для молодежи, с небрежным обслуживанием, в какие заходят разве что гоп-компанией, чтобы послушать галдеж, самих себя и выпить пива с бесплатным арахисом в придачу.

Коля достал из кармана пачку «Ротманса» и закурил. Вкусы его мне нравились. Давненько я курил такие же сигареты. Я спросил его, чем он в пригороде занимается.

Коля с готовностью стал объяснять, рукой размахивая дым, чтобы нас не обкуривать, что на пару с другом они производили ремонт ресторанного помещения. Крошили стену, воздвигали новую перегородку, монтировали новую стойку, шпаклевали, красили, белили. Уже три недели они занимались «стройкой». Работа им досталась по знакомству. Платил ливанец, открывший ресторан и вынужденный полностью перестраивать помещение. Они планировали закончить к августу. Плата за труды неплохая. Работа честная, хотя и левая. Разрешения на работу во Франции у них с другом, конечно, не было. По одному тону Коли было понятно, что вкалывали они как черти.

Вмешавшись в разговор, Элен стала объяснять, что брат решил больше не брать ни у кого деньги – она это уже говорила – и жить на собственные средства. Вот и гнет спину. Хотя его никто не принуждал к этому. Коля запротестовал.

– Она ничего не понимает, – с бесхитростной улыбкой подростка заверил он. – Попробуй объясни.

Нам принесли кофе, а затем и какао. При таком темпе обслуживания мы могли бы всё это заказать уже в третий раз. Глядя на то, как брат и сестра дружно, одинаковыми жестами размешивают сахар, я вдруг догадался спросить обоих, обедали ли они сегодня. Оказалось – нет. Коля заверил, что обходится вообще без обеда. Там, где они с другом вкалывали, на обед они ходили в ближайшую булочную, покупали себе по «сандвичу», а то и просто какой-нибудь сладкий пирог.

Недовольная признаниями брата, Элен поглядывала на него с укоризной, переводила неловкий взгляд на меня. Всерьез в чем-нибудь упрекать брата она была не способна, это чувствовалось. И в то же время ей не хотелось впутывать меня, человека постороннего, в их семейные проблемы.

Повести их обедать? Кварталы Сен-Мишеля, людные, туристические, я недолюбливал, да и не знал здесь ни одного приличного места. Можно было прогуляться до Шатле, до кафе «Циммер», что прямо на площади перед фонтаном. Но я не помнил, подают ли там нормальные блюда в необеденное время.

Элен, сидевшая неподвижно, обняв себя за плечи, скользнула по мне незнакомым мне взглядом, в котором не было ни капли настойчивости, но и перечить которому я тоже бы не смог, и сказала мне, немного читая мои мысли, что они с братом сегодня будут ужинать дома. В гости к ней должна прийти знакомая.

Светлоглазый Коля покорно улыбался – и мне, и сестре. Идею свою я сразу похоронил. Какое-то время мы сидели молча.

Глядя на них, я ловил себя на мысли, что их жизнь, во всех отношениях простая и в то же время представлявшая собой сплошной замкнутый круг из неразрешимых бытовых проблем, имеет какой-то другой смысл, чем жизнь моя. Наверное более однозначный. Для них всё было проще. Всё казалось обусловленным какими-то простейшими потребностями – нуждой, неустроенностью. Даже этому можно, наверное, позавидовать. Была ли моя жизнь этого лишена? Конечно нет. Но я вдруг не был в этом уверен до конца.

Мне казалось, что я завидую их молодости. Их возможностям, которые, несмотря ни на что, всё еще открыты перед ними в несметном количестве. Их неумению видеть мир таким, какой он есть. Что, если попытаться взглянуть на мой мир их глазами? Но на это воображения уже не хватало…

Они были, конечно, необычными. Сестра – послушница. Но жившая в Москве на Тверском бульваре. Белобрысый, сероглазый брат – разнорабочий, промышлявший в Париже черными заработками. И оба – какие-то не то чтобы потрепанные жизнью, но настоящие, сохранившиеся. Взрослые дети… – вдруг сформулировал я для себя. Разве не это поразило меня в Элен во время первой встречи в Москве, в обществе подруги?

Меня вдруг осенила здравая мысль. Одни мои знакомые – они сдавали мне под Ниццей дом на июль или август, когда я был в состоянии за него платить – в своем гостиничном хозяйстве затеяли перестройки и, как я слышал, подыскивали надежных рабочих. Не предложить ли услуги Коли и товарища? Я поделился своим соображением с Колей.

Тот лишь улыбался. С таким видом, будто дело уже решено. Ни охладить его пыла, ни объяснить толком, о какой работе идет речь, я уже не мог. Всё, что мне оставалось, так это пообещать дозвониться паре в Ниццу и после того, как удастся переговорить с ними, сообщить подробности.

Коля написал на бумажке номер своего сотового – с французской сим-картой.

* * *

В этом году душа не лежала к прохлаждениям. Но я решил не отказывать в себе в «каникулах». Зачем себя наказывать? Я позвонил под Ниццу и забронировал тот же самый дом, что и прошлым летом – на три недели.

Повлиял на меня, видимо, и тот факт, что Элен со своими «сестрами» из Парижа должна была поехать под Канны, где у них проходила какая-то выставка. Все куда-то едут, у всех какие-то планы, один я жил непонятно чем…

Небольшой дом, находившийся на гостиничном подворье в предгорьях близ Ниццы, недалеко от Сен-Блеза, мы снимали еще с Ванессой. Немолодая пара, владевшая отелем из двадцати номеров, нам сдавала дом по дружеской цене. Удобство заключалось еще и в том, что иногда, если возникала необходимость, остановиться можно было в номерах самой гостиницы. Пара держала при отеле ресторан, небольшой, скромный. Но чтобы хоть чем-то заманить клиентуру, хозяева готовили вполне приличную провансальскую еду, вперемежку с итальянской «пастой».

Лет пять назад от «ягуара» я решил избавиться. Слишком старый – уже старым я его и купил – и прожорливый, чтобы можно было гонять такой автомобиль через всю Францию, к тому же любой ремонт требовал теперь настоящих капиталовложений. Однако взрослый сын хозяев, решивший машину купить – я попросил всего две тысячи евро, – денег мне так и не заплатил. Пока не подвернется новый покупатель, или сам я, чего доброго, не пожелаю машиной воспользоваться, и пока она по-прежнему оформлена на меня, родители держали «ягуар» на безвременной стоянке, загнав рыдван в пыльный конец старой конюшни, которую переоборудовали под хозяйственные помещения.

В Ницце стояла ясная теплая погода. Обычной в это время года духоты не чувствовалось. Одно это вселяло в меня уверенность, что я не очень просчитался, решив бросить все дела в Париже и ехать, что называется, загорать, несмотря на крах всех жизненных планов, незаметно сотрясавших мою жизнь который месяц.

Добраться на подворье под Сен-Блезом мне удалось только к полуночи. Городской микроавтобус, которым мы с Ванессой привыкли пользоваться, потому что он бывал пустым, и не было смысла тратить полсотни евро на такси, после восьми вечера уже не ходили. Наверное, я перепутал летнее расписание с уже отмененным, зимним. Я остановил в Ницце такси. Оно влетело в шестьдесят с лишним евро.

Выбравшись из такси в черном дворе, где всё дышало свежестью и со всех сторон доносился оглушительный стрекот, а в окнах хозяйского отеля, в глубине хорошо знакомого мне, но чем-то изменившегося подворья, еще горела добрая треть окон, я понял, что все мои усилия и затраты того стоили.

Вернувшись в гостиную, которую теперь наполняла хоть какая-то ночная свежесть и вместе с тем немного тяжелый, одурманивающий аромат незнакомых южных цветов, я извлек из вещей припасенную фляжку, нацедил себе двойную дозу виски и завалился в плетеное кресло у окна. С улицы на меня в упор смотрело черное, но ясное южное небо, сплошь усыпанное звездами. И я сразу поклялся себе, что завтра же, если удастся подключиться к роутеру хозяев, напишу Ванессе письмо и отправлю его… на электронный адрес ее матери в Лион? На чей-нибудь еще? Но, может быть, лучше просто выпить за ее здоровье?

* * *

Хозяйка Герта, бывшая швейцарка, пришла посидеть со мной за столиком у себя в ресторанчике, куда я отправился завтракать. С непроспавшимся видом она грелась на солнце, которое с утра пораньше многообещающе припекало через витраж, угощала меня крепким кофе и рассказывала о своем житье-бытье. Пьерик – так звали мужа – поехал запасаться овощами на местный фермерский рынок.

В отеле свободных мест не оставалось. Пустовал всего один номер. Да и тот забронировали. А до этого, до начала июля, номера простаивали. И им даже пришлось призадуматься о своих планах на будущее. Еще один-два таких сезона, и крах. Чем платить сезонным работникам? Как платить налоги? Кризис…

Тем временем, пока еще не было настоящего наплыва туристов, муж решил расширить ресторанное помещение. Он хотел достроить веранду со стороны долины, да и вообще подумывал о том, как «диверсифицировать» весь этот скромный бизнес. Но работы затянулись. В начале мая муж был вынужден ремонт притормозить. Сначала лучше было снести старую стену, которая сужала вид с южной стороны. И он не решался браться за работу один, с братом. Да еще и непогода. То дождь, то ураганный ветер, холодина…

Наш телефонный разговор, состоявшийся за пару дней до моего приезда, насчет двух молодых работников, которых я хотел к ним пристроить, пришелся кстати. Они с мужем склонялись к тому, чтобы нанять молодых людей сразу же. Просто не были уверены, что работа окажется им по плечу, ведь ни тот ни другой не был профессиональным каменщиком. И я не стал Коле заранее многого обещать.

Мы с Гертой вышли осмотреть флигель, где велись работы. Вопреки утверждениям хозяйки, работа была проделана большая. Оставалось удивляться, что муж ее смог всё это осилить сам. Но старая стена, выходившая на восток, теперь высилась здесь действительно ни к селу ни к городу. Я понимал, почему им хотелось расчистить пространство. Убрать стену, расширить всё помещение, установить большой витраж. Но на это Пьерик тоже пока решался, опасаясь, что ветреную сторону будет нелегко протапливать. А если не витраж – то могло хватить и пары больших окон, за счет чего получилось бы не менее светлое и даже просторное помещение с прекрасной панорамой, идеальной для загородного ресторана.

Предприимчивая Герта предлагала принять ребят на пару дней. Работы, мол, всё равно непочатый край. А потом, мол, посмотрим. Взглянув на них уже за делом, они с мужем могли бы решить, как быть дальше. Ей казалось справедливым принять ребят на два-три дня, с полным пансионом, при условии, конечно, что на дорогу они потратятся из своего кармана.

Я сразу дал на всё согласие. Мы решили, что я сегодня же дозвонюсь и попробую запланировать приезд парней уже на этой неделе, с четверга по субботу или воскресенье. На этот срок Герта могла выделить двухместный номер…

Мой добрый старый рыдван, от которого еще недавно я хотел избавиться, завелся почти сразу же, стоило переставить аккумулятор с другой машины, пока мой подсевший подзаряжается от внешнего зарядного устройства. Левое переднее колесо оказалось спущенным. Простояв в смятом виде, наверное, целый год, резина могла уже не выправиться как следует и могла застучать от нарушенного диаметра, тогда пришлось бы менять обе передние покрышки. Однако уже через пару минут, едва я смыл с капота бархатный слой пыли, сел за руль и с ветерком прокатился до ближайшего супермаркета, при котором работала бензоколонка, я понял, что все мои опасения напрасны.

Ничуть не меньше заросший пылью и изнутри, но привычно попахивающий старой кожей, «ягуар» послушно шелестел колесами по витиеватому шоссе и казался мне вдруг родным, одушевленным. Каким далеким казался этот мир от всего привычного. Почему не поселиться здесь навсегда? Найти себе какой-нибудь дело, которое могло бы обеспечить минимальными средствами к существованию. Много ли нужно? А об остальном забыть. Наверное только так, только в таких вот условиях простого быта и вообще обыденного отношения к жизни люди и обзаводятся семьей, домом, производят на свет детей. Жизнь они проживают незаметно, но, в конце концов, полноценную, в труде, посвящая себя простым, настоящим проблемам.

* * *

Я не решался звонить под Канны уже целую неделю. Звонок на мобильный телефон дошел бы до Элен через Москву. Хотя и роуминг, а платить всё равно придется. Лишних денег у нее не было.

Поехать наугад? Ведь она мне всё объяснила, записала: где, когда. Но это выглядело бы немного странно. Я вообще не мог взять в толк, что стоит за мероприятием и почему «выставку» проводят в католическом храме? Да и на «ягуар» не было страховки. Кататься вокруг дома – это еще куда ни шло. Но ехать в Канны по главным местным трассам – это уже совсем другая история.

Коля и его друг на запланированный конец недели отлучиться из Парижа не могли. Работа не отпускала их до будущей среды. Мне же Элен говорила, что ее поездка на юг с сестрами коллективная. Уехать в Париж она должна вместе со всеми еще до вторника или в сам вторник. Получалось, что она уедет раньше, чем мог приехать ее брат.

Я позвонил ей в воскресенье около одиннадцати утра. Звонку она вроде бы обрадовалась. Но выдерживала паузы. Что-то ее сковывало, мешало говорить.

Я спросил, остается ли у нее время лично на себя, ходит ли она купаться, отдыхают ли они вообще, и не могу ли я навестить ее сегодня?

На все мои вопросы она ответила одной фразой:

– Конечно, приезжайте.

Про себя я чуть ли не считал количество сказанных слов; каждая секунда стоила ей денег. Вдруг неловко было расспрашивать, где я застану ее, в какой момент лучше приехать. Удобно ли это вообще? И я просто предложил встретиться перед входом на их выставку, в надежде, что успею добраться вовремя. На этом мы и порешили.

В Канны я въехал на час раньше, чем планировал. Движение на трассе А-8 быстро рассосалось. Мой «ТомТом», компактный автонавигатор, который я всегда возил с собой, вскоре вывел меня в северный пригород, на разъезд перед площадью с платанами. Женским голосом аппарат объявил: «Вы достигли точки назначения».

Сразу припарковаться? Поискать бесплатное место в улочках и, пока есть время, пообедать? С утра, после завтрака, я так ничего и не ел.

При первой же возможности я свернул с площади. И стоило мне вырулить по брусчатке куда-то вверх, между домами полусовременной застройки, как мне удалось припарковаться. Стоянка оказалась еще и бесплатной.

В городе стояла несносная духота. Блеклая дымка, для здешних мест типичная в знойные дни, застилала весь небосвод. Без ветра, обдувающего на скорости, я вскоре взмок. Расставшись с летним пиджаком, в который я вырядился непонятно зачем, оставшись в одной рубашке, я направился по спуску назад, к площади, вокруг которой на глаза мне только что попалось несколько кофеен.

Нормальной еды в этот час уже не подавали. Омлет, «крок-месье» (подобие гренки с яйцом и расплавленным сыром), еще что-то в этом роде. Я предпочел просто бутерброд с беконом и корнишонами.

На стойку выставили тарелку с настоящим серым хлебом, похожим на «пуален»[7], и банку с корнишонами и деревянными щипцами. И после того как обхаживающий меня малый с длинными усами, наверное сам хозяин, принес мне бокал красного местного вина, которое оказалось еще и охлажденным, я стал смотреть на всё с облегчением. Именно этим иногда и одаривают провинциальные французские города с их незнакомыми улочками и захудалыми кафе. Здесь непременно чем-нибудь да удивят, побалуют.

Я не жалел, что поехал. И даже не понимал, почему не сделал этого раньше на пару дней, когда все привычные прохлаждения – пляжи и езда на рыдване – как обычно, стали надоедать.

После кафе, обойдя площадь, я сразу попал на нужный мне перекресток, к боковому входу в громоздкий местный храм, со стороны даже не похожий на церковь, скорее на музей или просто на присутственное место старой постройки.

Главный вход с высокими дубовыми дверями выглядел наглухо запертым. Я догадался, что найду Элен не за парадными дверьми, а во флигеле, перед которым на тротуаре стоял микроавтобус и топталась горстка зевак.

Я вошел под тенистый, прохладный свод. По-русски я спросил Элен. Женщина в светлом монашеском одеянии, рослая, худая, с правильным славянским лицом кивнула мне и удалилась. Вернулась она вместе с Элен.

Элен было не узнать. Тоже вся в белом, в светлом чепце, не то в косынке, аккуратно связанной на голове, с убранными под нее локонами, она смущенно улыбалась невзрослой, воспаленной улыбкой. Пожав ей руку, я вдруг не знал, как держать себя в новой для меня обстановке, и озирался по сторонам, стараясь быть попроще, подружелюбнее.

Иконы, календари, книги – всё это было разложено и расставлено вдоль стен на столах в не очень светлом и тесноватом помещении. Выставочное хозяйство уже упаковывалось в коробки. По всей видимости, уже сегодня весь этот скарб должны были увезти.

Я спросил у Элен, так ли это. Она подтвердила мою догадку тоном немного извиняющимся. Получалось, что я приехал в самый разгар погрузки.

– Я вас подожду, – сказал я. – Потом какие у вас планы?

– Здесь еще на час работы. Потом все должны ехать в гостиницу, – ответила она. – Вот всё погрузим и тогда…

– Я не могу помочь?

Элен замялась. Я обернулся на донесшийся с улицы шум, и мой взгляд остановился на коробках, горой составленных для загрузки перед распахнутым микроавтобусом.

– Может, буду носить? – предложил я.

– Да не утруждайте себя.

– Нет-нет, я помогу.., – настоял я.

– Матушка! – обратилась Элен к монахине, которая меня встретила. – Нам помогут немного. Мой знакомый…

По тону чувствовалась, что Элен не знает, как меня представить. Однако матушка, нисколько вроде бы не удавившись ни Элен, ни моему присутствию, чуть ли не навязчивому, поблагодарила меня кроткой улыбкой и тактично показала на строй коробок, уже составленных для выноса слева от входа.

Я принялся за работу. Мне помогал коренастый, белобрысый малый с лицом аутиста, которого сестры, суетившиеся вокруг, звали Алешей. Их было всего человек восемь, в основном женщины – монахини с ног до головы в светлом. На меня никто не обращал внимания. Все принимали мою помощь как нечто должное. И это позволяло мне всех разглядывать, изучать выставочное хозяйство. Лезть с вопросами я не решался.

В основном это была обычная церковная утварь, какую можно увидеть в церковных лавках. Штампованные иконы, клееные, на дощечках, и даже шитые. Само шитье – подобие плащаниц или хоругвей, но вряд ли оригиналы, скорее всё та же мануфактура с каких-то церковных фабрик. Здесь же лампадные чаши разных цветов. Подсвечники, цветные календари, аудиодиски, книги и некоторые на французском и английском языках, хотя по виду, по обложке, изданные, конечно, не в Европе.

Элен занималась упаковкой книг в дальнем углу помещения. Время от времени она поглядывала на меня с озабоченностью, наверное, всё же удивляясь энергичности, с которой я таскал коробки в загружаемый «мерседес» и даже уже начинал верховодить над другими, так работа шла более слаженно.

Алеша, видимо и в самом деле инвалид, привыкший работать под чьим-нибудь руководством, с готовностью мне подчинялся: передвигал коробки поближе к входу, подавал их одна за другой через порог, чтобы дело шло быстрее и чтобы мы не преграждали своей возней проход другим, тоже носившим вещи в машину.

Было очень жарко. Я по-настоящему взмок, то и дело был вынужден пользоваться носовым платком, чтобы просушить лицо и шею. Я жалел, что не прихватил из машины бутылку с водой. Просить пить было как-то нелепо. Что удивительно, никто из монахинь или сестер не потел, как я, несмотря на то, что в свои одеяния они оказывались укутанными с головы до ног, и даже не снимали своих косынок. Упитанный Алеша тоже легко переносил жару. Это бросалось в глаза.

Та же высокая монахиня вдруг подошла ко мне с большой керамической кружкой и, едва заметно улыбаясь, протянула мне воду.

Я молча принял подношение и прочитал в ее глазах деловитое удовольствие, которое неизбежно, наверное, должен испытывать человек, привыкший заботиться о беспомощных, зависимых от него существах. Например, за коровой, подумал я, или еще за каким-нибудь домашним животным.

Может быть, я и вправду никогда еще не видел людей, способных работать так слаженно в полной тишине, без слов. Этому трудно было не удивляться. Все понимали друг друга с полуслова или вообще без слов. Вряд ли это объяснялось только тем, что им уже много раз приходилось проделывать все те же жесты сообща.

Осушив кружку, я вдруг почувствовал себя легко среди этих странноватых и непохожих на меня людей. Меня приняли, не задавая никаких вопросов, просто потому что я здесь оказался. Вряд ли только из-за Элен.

– Вы, наверное, еще хотите? – спросила сестра.

– Спасибо, я бы выпил еще, – сказал я.

Она вернулась с новой кружкой воды и вместе с ней протянула мне аудиодиск и какую-то брошюру.

– Это про нас… про наш монастырь.

Я взглянул на название диска.

– Свято-Елисаветинский монастырь, – кивнул я, будто от меня чего-то ждали.

– Да, в честь преподобной.

– Это под Минском? – спросил я; но нужно было понять и меня, ведь Белоруссия, затерянная среди полесий приграничная глухомань, которую все кому не лень забрасывают камнями, мне, как и всем, стала казаться краем света.

– Да, это рядом, – с той же кротостью ответила сестра. – Почти в городе, на окраине Минска. Троллейбусом можно доехать…

Троллейбусом. Я понимающе развел руками.

Час спустя я сидел с Элен на скамье под платанами особняком от всей группы. Сестры закончили с уборкой внутренних помещений. Все собрались. Микроавтобус, загруженный по самую крышу, тронулся в путь своим загадочным маршрутом. Каким именно – я не расспрашивал. Было очевидно, что любой ответ прозвучит слишком неожиданно. Сбившись безмолвной стайкой, сестры ждали прихода другого микроавтобуса, который должен был отвезти всех в гостиницу.

Элен вдруг спохватилась. Днем, после обеда, ей позвонил брат Коля. Он спрашивал, не могут ли они с другом приехать на знакомство с хозяевами отеля, к которым я их сосватал на заработки, уже завтра. Звонить прямо мне Коля стеснялся, не хотел мне «морочить голову». Элен извинялась за брата, казалась даже чем-то расстроенной. Мне пришлось ее успокаивать.

Конечно, получалась путаница. Элен отбывала в Париж утром, из гостиницы. А остальные сестры всей делегацией и уже без остановок должны были ехать через Париж дальше, прямиком в Минск, хотя кто-то из них и направлялась в Москву. Но мне не верилось, что они всерьез собираются ехать в своем микроавтобусе в такую даль. Годы назад я пару раз проделал этот путь на машине и прекрасно понимал, что значит просидеть на сиденье, глядя в окошко, сотни и сотни километров. Да еще и вдесятером, в жару.

Я понимал, что Герте и Пьерику будет трудно перекроить график заселения отеля. Сезон был в самом разгаре. И каждый сантим был у них на счету. С другой стороны, решено так решено. Зачем откладывать? Я решил прежде всего позвонить Герте (Пьерик по телефону отвечать не любил), чтобы хоть с их стороны появилась какая-то определенность.

Мест в отеле, конечно, не было. По самую среду. Но Герта вдруг поддержала идею. Он тоже считал, что лучше не откладывать. В конце концов, можно обойтись и без отеля. У них пустовала крохотная студия. Совершенно пустая, без мебели. Одна комната на двоих, душ, кухня. Да и в кухне не было необходимости, если ребят обеспечивать питанием в ресторане. Зато еще и веранда, свой отдельный садик, с общего двора из-за зеленой ограды невидимый. Герта предлагала снабдить спальню двумя хорошими матрасами. Ребята молодые, пару ночей потерпят. На этом мы и остановились.

Чтобы не печься на солнцепеке, я отошел в тень и позвонил Коле. Он сразу ответил. Я попросил его не менять планы и сообщить поточнее о времени прибытия поезда, когда билеты будут уже на руках, чтобы я мог приехать за ними в Ниццу.

Как быть с Элен? Дать ей уехать в Париж, когда брат едет в обратном направлении? Получалось, что они разминутся всего в несколько часов.

– Может, и вам остаться? – спросил я. – Я заберу вас в горы. Переночуете там у меня, в моей квартире. Себе я место найду. Там мест хватит всем. Завтра с Колей увидитесь. Так правильнее, поверьте.

Элен с упрямством замотала головой, но затем сиротливо засмотрелась на своих сестер. Что-то мешало ей сказать «нет». Затем вопросительно скользнув по мне своими светлыми глазами и словно извиняясь за что-то без единого слова, она обронила:

– Зачем вам эта обуза?

Я протестующе развел руками.

– Какая же в этом обуза? Лето. Все отдыхают. И я тоже… Да и должны же мы помочь Коле, – добавил я, но чувствовал в себе непонятную фальшь. – Неужели вам приятно, вместе приехав в такую даль, разъехаться в разные стороны?

Скользнув по мне беспомощным взглядом, она на миг отвернулась в сторону.

– Пойду, поговорю с матушкой, – сказала она. – Спрошу, что она думает.

– Правильно, – поддержал я.

Издалека я видел, что, пока Элен объяснялась с сестрой Ольгой, они поочередно поглядывали в мою сторону. Я уже было вознамерился подойти к ним, чтобы заодно предложить свои услуги с отъездом в гостиницу, ведь я мог взять в машину, двоих или троих, но Элен уже направилась ко мне.

Засматриваясь в сторону, ломая руки, она объявила, что всё в порядке, ее «отпускают».

– Я ведь сама по себе, – добавила она с неловкостью. – Я просто обещала помочь. Но всё сделано. Теперь с меня толку всё равно… – Она осеклась.

– Вот и отлично. Заедем, заберем ваши вещи, – сказал я. – Я вас подожду где-нибудь. И ужинать будем уже там, наверху. Идет?

Она уставила на меня благодарный взгляд. В этот миг я, кажется, впервые почувствовал какую-то новую для себя тоску вперемежку со свежестью в душе, тоже новой и еще непонятной.

– Это действительно так высоко? – спросила она.

– Не очень.

– Я позвоню Коле?

– Да, конечно… А пока пойду поговорю с вашими, – поторопил я. – Мы с собой можем забрать и сестру Ольгу, и еще кого-нибудь. Зачем им ждать?

Не дожидаясь ответа, я направился к группе предлагать свои услуги.

Сестра Ольга отреагировала на мое предложение без удивления, без ложной скромности – лишь кротко поблагодарила. И две ее помощницы, которым она предложила ехать с нами в машине, решив, что запаркована она где-то здесь же, рядом, с детским оживлением стали хватать свои пожитки, пластиковые пакеты с надписью супермаркета «Монопри».

– Нет-нет, не торопитесь, – остановил я всех. – Я схожу за машиной, она в улочке рядом. Я подъеду прямо сюда. – Я показал на стоянку возле булочной.

Элен приблизилась к нам. И вдвоем мы направились за машиной.

И уже через четверть часа мой рыдван выруливал под команды навигатора по узким улочкам в сторону центра Канн, чтобы оттуда попасть в отель, находившийся в противоположном предместье города.

Элен, сидевшая от меня справа, или уж действительно Леся, как звала ее матушка, то и дело опасливо косилась на меня краем глаза. Имя «Леся», хотя и непривычное для моего слуха, мне очень нравилось. Оно отдавало чем-то лесным, свежим, чуть ли не росистым, как мне вдруг чудилось. По улицам Канн катать в моем стареньком английском «ягуаре» трех монахинь из Белоруссии. Да еще и без страховки… Случалось ли со мной что-то более необычное за всю мою жизнь? Это был какой-то экстрим. Но в ту минуту я никому не смог бы этого объяснить. Казалось, Элен всё это чувствует, поэтому и косилась на меня с вопросительным пониманием.

Когда я притормаживал на светофорах, взвизгивал ремень генератора. Похоже, ослаб, растянулся. В зеркало заднего вида я видел, что звук вызывает у пассажирок озабоченность. И был вынужден объяснить, что в этом нет ничего страшного, что это не поломка. И чтобы чем-нибудь их отвлечь, успокоить, я включил радио.

Что-то неожиданно громыхнуло, вдребезги рассыпалось и заполнило весь салон. И уже трудно стало не узнать знакомый, сто раз уже слышанный пассаж из Брамса…

* * *

Из Канн, или из Канна… – как правильно писать название города, за годы, прожитые во Франции, я так и понял, но по старинке предпочитал Бунинский вариант «Канны», – мы выехали на закате. Движение на дороге к этому времени вроде бы рассосалось.

Рыдван налегке взлетел на автотрассу. От диска заходящего солнца, похожего на апельсин, с трудом удавалось оторвать глаза. Жара еще не спала. Но ветерок, на скорости врывавшийся в приспущенные окна, насыщенный терпкими вечерними запахами, уже не был горячим. За что Прованс можно полюбить, так это за воздух, за ветер, за запахи сухостоя, поднимающиеся от земли. Несравнимые ни с чем на свете, на закате они чувствуются повсюду, стоит отдалиться от городских застроек на несколько километров. Дышать всегда хотелось в полные легкие, с запасом. Но и это не помогало надышаться…

По приезде на подворье, уже во тьме кромешной, как только я увидел через витраж ресторанчика моих хлебосолов, суетящихся между столами, где, несмотря на поздний час, не было свободного места, я решил не беспокоить их с ночлегом, не просить о свободном номере. На худой конец я мог переночевать в пустовавшей студии, она всё равно уже числилась за Колей и напарником. Гостью я решил поселить в своей спальне.

Я показал Элен ванную рядом с кухней и на сегодня предложил ничего не готовить, возиться на кухне в этот час было поздно. Мы вполне могли скромно поужинать в ресторанчике. Еще полчаса, и народ разъедется. Герта вполне могла предложить что-нибудь легкое: суп-пюре на французский манер или салат с сыром.

Идти ужинать мы договорились через двадцать минут. И едва я извлек из шкафчика бутылку со скотчем, о глотке которого думал уже целый час, лед и стакан, чтобы посидеть в ожидании Элен на улице за садовым столиком, как телефон ее, оставленный тут же, ожил и стал передвигаться к краю стола. Я схватил его, опасаясь, что он упадет. Сработала опция «ответить, нажав на любую кнопку»…

Ей звонила сестра Ольга. Моему голосу она немного удивилась. Сестра беспокоилась. Хотела знать, как она добралась и как устроилась…

Я накрыл завтрак в саду под зонтом, на своем законном пятачке газона, скрытом за зарослями кустов. Приготовил и чай и кофе. Поджарил хлебцы. Сварил четыре яйца всмятку. Принес на улицу сыр, черничное варенье, апельсиновый джем.

С утра пораньше припекало. И всё опять вокруг стрекотало. Не так оголтело, как ночью, но с той же неутомимостью. К какофонии невозможно было привыкнуть, я не переставал в нее вслушиваться.

Планов на день я не строил. Я даже не знал, когда гостья встанет. Ужин в ресторанчике нам достался легкий: известное на юге блюдо с дурацким названием «рататуй» (тушеные баклажаны с кабачками и томатами) и зеленый салат. Спать мы отправились не поздно, еще не было полуночи. Правильнее всего, конечно, сразу ехать купаться. Но мне не хотелось ничего гостье навязывать. И я просто сидел и ждал.

Я очень удивился, когда силуэт Элен показался на аллее, ведущий на подворье от главных ворот. В джинсах и в чем-то светлом, легком, со светлой панамой на голове, она шла во двор с улицы и меня увидела не сразу.

Оказалось, что встала она в восемь и решила сразу прогуляться.

– А вы, давно встали? – Она приветливо улыбалась.

– Нет… то есть да. Сижу вот, боюсь вас разбудить.

– О, простите, – растерялась она. – Я ведь рано встаю. А пока жила эти дни в Канне… Там, в монастыре, рано встают. Вот и я за эти дни… Привыкла.

– Не завтракали?

– Нет.

– Тогда садитесь. Остыло уже всё.

Как я и предполагал, она предпочитала чай. От яиц отказалась. А вот хлебцы, которые я извлек из тряпичной салфетки, успевшие остынуть, ела с удовольствием, без джема и без варенья, намазывая их тонким слоем сливочного масла.

– Коля с Андреем купили билеты. Они приедут в девять тридцать, – сказала Элен. – Поздно? Других поездов не было. Да и этот с пересадкой.

– Через Лион?

– Через Марсель.

– Отлично. В Ниццу приедут в половине десятого? – уточнил я.

– Да… Придется за ними ехать.

– Не волнуйтесь. День приезда – есть день приезда. Всегда так получается. Иначе выезжать нужно бог знает во сколько. Я всегда добираюсь только вечером, сколько ни планирую… Вы купаться не хотите?

Она взглянула на меня с некоторым испугом. Но затем благодарно, как ребенок, кивнула и спросила в свой черед:

– У вас никаких нет дел?

– Какие здесь дела? В Каннах вы ни разу не купались за эти дни?

– Один раз, вечером. Вода была… не то чтобы очень теплая.

– Должна быть теплая… Это от течений зависит, от погоды. В разные дни по-разному. В районе Кап-Ферра уже были когда-нибудь?

– Не-а.

– Можно туда поехать. Это выше по побережью, в сторону Италии. Там есть бухты, спокойные пляжи. Не думаю, что людно… Позавтракаем, я поговорю с хозяевами, и можно ехать… Я знаю бухту с красивым называнием, – добавил я. – В переводе значит Муравьиная.

– Правда, красиво. Поехали, – одобрила она. – Я буду рада, вы же знаете.

* * *

Все автостоянки, расположенные рядом с небольшим портом и пляжами, оказались битком переполненными. Это был плохой знак. На пляже могло оказаться людно.

По тесным жарким улочкам приморского поселка Больё пришлось петлять еще несколько минут. Безрезультатно. Мест для парковки не было и здесь. Продолжать кататься по улочкам при таком солнцепеке уже не было сил. Я уткнул «ягуар» капотом в палисадник, на подъезде к чужим воротам, в надежде, что вилла не принадлежит каким-нибудь обидчивому нуворишу, как нередко случалось в здешних краях, которые чуть что вызывают эвакуатор. Однако минуту спустя, увидев на соседней улочке наряд полицейских на велосипедах, я решил запарковаться как следует, чтобы мы не оказались позднее без машины. Вот тогда уж приключений точно не оберешься. Сегодня это было бы совсем некстати.

Высадив Элен с пляжными вещами перед скамейкой, я попросил ее подождать здесь несколько минут. Машину мне удалось оставить не так далеко, но уже за чертой Больё. Я вернулся пешком только минут через двадцать.

Мы прошли в самый конец полукругом открывающегося пляжа. Я предложил остановиться около островка с выгоревшей травой, в тени зарослей. Побросав пожитки на песок, сероватый и перемешанный с крошевом ракушек, я расстелил полотенца и сел на песок, не раздеваясь.

Лучше было дать ей возможность адаптироваться, побыть одной. И я решил сходить взглянуть на новостройки, видневшиеся за деревьями, которых раньше здесь не было. Я пообещал скоро вернуться и направился через пляж к порту…

Когда через четверть часа я вернулся, Элен сидела на полотенце в одном светленьком бикини, прикрывая плечи футболкой, в панаме и в черных очках. Она смотрела на меня немного умоляюще.

Чтобы помочь ей, да и себе тоже, избавиться от неловкости, я скинул с себя поло и, оставшись в одних джинсах, босяком, стал болтать о чем попало – о юге, о своих многолетних паломничествах в эти места и еще, кажется, о Бретани, которую в первые годы жизни во Франции я ценил больше, чем Лазурный берег; Бретань в то время еще не успела превратиться в сплошной морской курорт, а на диких пляжах глаза не мозолил зеленый «салат», как сегодня, из тухнущих водорослей.

У нее было правильна фигура, немного угловатое тело с приподнятыми белыми плечами и стройным, совсем юным станом, с широковатыми бедрами, впалым животом и с необычно тонкими хрупкими стопами. Она была стройна и, конечно, знала об этом. Немного стыдясь своей наготы, Элен старалась чем-нибудь прикрыться, футболкой или полотенцем, под предлогом того, что быстро обгорает от столь резкого морского ультрафиолета. Я смущал ее своим присутствием.

Я разделся, кто-то же должен первым пойти искупаться.

Уже из воды я увидел, как Элен направилась к прибою в своем светленьком бикини. Вынужденная без очков щуриться от солнца и сияя безудержной улыбкой, она осторожно, как цапля, зашла в воду, освежила рукой не грудь, не плечи, как делают русские, а помочила ладошкой затылок – совсем уже по-французски. И сразу плюхнулась в воду рядом с резвящимися в волнах детьми.

Она подплыла ко мне с прилизанной головой, восторженная и совсем раскованная.

– Какая вода! – сказал я.

– Чудная… соленая.

– Море… – Я показал в мутновато синеющую даль.

Она стала смеяться. И в следующий миг она энергичным кролем поплыла вдоль берега, счастливо морщась от своих усилий.

Отдышавшись, я предложил плыть обратно. И она опять была впереди. Стараясь не отставать от нее, я плыл рядом, орудовал руками изо всех сил, и это было нелегко. Элен хорошо плавала.

Мне мучительно хотелось есть. И я предложил пойти поискать вместе простенький ресторанчик. Рядом с пляжем их было не много. Два или три, не считая многочисленных закусочных, но в них я не ориентировался, да и хотелось нормальной еды.

– Вы идите. Мне не хочется, – отказалась она.

Я вопросительно развел руками.

– Вы за меня постоянно платите, – смущенно добавила она. – Это как-то… неправильно. Я правда не голодна. Вы не обижайтесь.

– Нет-нет, Элен. Не старайтесь меня убедить, что я должен сидеть перед тарелкой один. Я и так всегда один обедаю.

Она взглянула на меня с упреком.

– Просто так посидите. Бокал вина выпьете.

– Опьянею.

– Ну, воды минеральной? Салат закажете. Зеленый. Без ничего, если хотите. А я… мне нужен обед сегодня. Вчера я питался бутербродами.

Она колебалась.

– Один салат, – сдалась она.

– Ну вот и отлично. Там, может, и нет ничего другого. Посмотрим.

Мы заняли столик в тени с видом на море. Ресторан оказался переполнен. Столы, слава богу, не липли один к другому, тесноты не чувствовалось. Я заказал стейк с салатом. Элен – салат с кусочками сыра.

Стейк принесли огромный. К запотевшему стакану белого «Кот-де-Прованса», на который я всё же уговорил ее, она не притрагивалась, обходилась газированной водой с лимоном. Мне пришлось попросить для себя еще и четвертной кувшинчик красного вина. Есть и пить хотелось ненасытно. Под конец я заказал кофе и десерт – две порции грушевого пирога. Под елями за ресторанным столиком мы просидели часа полтора.

Купаться сразу не хотелось. На пляже Элен достала из сумки книгу рассказов Карен Бликсен и погрузилась в чтение. Я же, прикрывшись полотенцем, чтобы не обгореть, глазел сквозь черные очки по сторонам, то и дело останавливал глаза на ее хрупких стопах, которая она составила на песке носками внутрь. То и дело проклинал себя за это. И кажется, ровным счетом ничего больше не хотел от жизни. Такое со мной случалось не часто.

– Вы на лыжах умеете кататься? – спросила она.

Я задумался.

– Почему вы об этом спрашиваете?

– Так… Вдруг подумала. Зимой я очень люблю лыжи. У нас в семье все катались. Ходить на лыжах – это как плавать.

– Это где, в Белоруссии?

– Нет, еще с Сибири.

Но она уже рассказывала, что в Минске у нее много родственников по отцу, все ее дяди и тети, хотя сам отец был всё же не немцем, как мама, а русским, родом из Сибири. В Минске она училась в старших классах. Поэтому и теперь бывала там часто. Однако никакие подробности не могли утолить моего любопытства, всё это было слишком ново, непривычно.

– Ну, вот вы опять… Думаете, что там папуасы живут какие-нибудь, – немного обиделась она. – Очень даже нормальные люди. Как везде. Они более русские, чем русские. Но это не Москва, конечно. Там люди проще. Я люблю туда ездить.

– Отсюда, из Парижа, в Минск поедите?

– В Москву.

– К дочери?

Она кивнула.

– Скучаете?

Она вздохнула.

Помолчав, я спросил:

– И как же вам удается с ними поддерживать такие отношения? – То Москва, то монастырь. Там ведь и правила, наверное, строгие. Ваша свобода не претит никому?

– Что вы! Там все свои. Они меня терпят, не торопят… Претить, торопить, терпеть.., – передразнила она нас обоих и рассмеялась.

– Не торопят? То есть – куда не торопят? – переспросил я после заминки.

– Ну, ведь монастырь женский для того, чтобы жить в нем, остаться, – с робостью ответила Элен.

– Понимаю… – Но я опять недоумевал, до глубины души. – И они верят, что с вами это произойдет, что ли?

Она вскинула на меня вопросительный взгляд. И я понял, что не стоит в тему углубляться. Пришлось бы опять о многом расспрашивать. О дочери. О планах на жизнь. Возможно, она и сама не знала, к чему всё идет.

– Одна моя тетя жила у них… Долго, с самого начала. Она приняла монашество… Но умерла, – сказала Элен. – Ее там любили. Ну, вот так и получилось… Вы знаете, я туда приезжаю, останавливаюсь у них и… Всё так просто сразу становится. Тихо. Никуда не тянет. Не знаю, как это объяснить. Так получилось…

* * *

Андрей, напарник Коли, оказался старше его лет на десять, за старшего он и держался. Крепкого сложения, как и Коля невысокий, коренастый, Анди – так звал его Коля – молчаливо улыбался, пока мы вчетвером направлялись сначала к кассовому залу, чтобы Элен могла купить себе билет на поезд, на послезавтра, как она планировала, а затем на автостоянку к машине.

В городе было очень душно. Окна в машине пришлось оставить на ходу открытыми. Шум ветра, особенно на скорости, не давал разговаривать. Но доехали мы быстро. Уже через сорок минут я вырулил между машинами постояльцев в наш гостиничный дворик.

Запарковав рыдван возле конюшен, я повел ребят в студию. Однокомнатная квартира в два этажа, с верандой, примыкавшей к большому жилому дому и отгороженной от него изгородью, была совсем крохотной. Но обстановка парням нравилась. Оба довольные, они молча переглядывались. Мы вернулись к машине за сумками. Они отнесли вещи к себе. И все мы собрались в моем доме. Перевалило за десять. Пора было подумать об ужине.

– Кормить буду по-мужски сегодня, – предупредил я. – Картошка, стейк…

По дороге из Больё в Ниццу я, слава богу, догадался сделать хоть какие-то покупки, остановился в супермаркете, и мне было чем их накормить.

– С хозяевами знакомиться будем завтра. Так я договорился. А сейчас могу предложить выпить. Пьете виски?

– Мы всё пьем, – улыбаясь, куражился Коля.

– Коля.., – укоризненно остановила брата Элен.

– А что мы дети маленькие? А, Анди, ты что будешь?

– Да с удовольствием, – даже растерялся другой.

– Меру знаем, Лен, не хнычь, – добавил Коля. – Но пьем не только лимонад, ты чего?

Я принес начатую бутылку «Джонни Уокера», лед, а для Элен бутылку красного бордо; белое вино, даже хорошее, она не жаловала, это я уже замечал.

Ужин я принялся накрывать в гостиной за длинным столом, за которым легко могло уместиться человек десять, хотя сам я обычно пользовался кухонным столиком с настольной лампой, но для четверых на кухне было тесновато.

Ловко и незаметно Элен отстранила меня от приготовлений и накрывала на стол сама, просто спрашивала меня, где вилки и ножи, нужные тарелки, бокалы.

Я вышел с парнями на улицу, прихватив с собой лед, виски. Составив всё на садовый стол, я направился к «ягуару», чтобы забрать мокрые пляжные пожитки. Вместе с парнями мы разглядывали ночной сад. Здесь опять стоял неумолимый стрекот.

Коля не мог налюбоваться рыдваном, проводил ладонью по округлым крыльям, носком ноги поддавал по резине.

– Вот это зверюга! А то ездят все в каких-то мыльницах. Круто. Обожаю старые машины, – по-прежнему всё одобрял Коля.

Над нами пропорхнула какая-то большая птица, даже был слышен шелест крыльев.

– Вы тут, как в сказке, – пошутил Коля.

– Точно, – согласился я, удивляясь меткости сравнения.

Коля вдруг признался, что они забыли дома билеты на поезд. Слишком поздно закончили «рабочее утро», слишком торопились. Да и понадеялись друг на друга. Так что путешествовать пришлось зайцами до самой Ниццы. Казалось, что он рад рассказать о своем подвиге. Конечно же – беспримерном. Я прекрасно понимал, как трудно не попасться контролерам, когда едешь во французском TGV, и не мог не оценить их отваги.

– После пересадки увильнуть от контроля было, наверное, проще, – посочувствовал я. – Всё же удивительно, как вы не попались.

– Да нет, Анди попался.

– Правда?! Оштрафовали?

– Я сказал, что билет забыл, – ответил старший. – Парень попался нормальный… Да контролер. Спросил, откуда я. Говорю – русский, рашен… «Да идите вы, – говорит, – к черту! Всё равно обманываете, что забыли…» Я поклялся, что не обманываю. Дай, говорю, адрес, я тебе пришлю билет на домашний адрес, по почте, когда в Париж приеду. Предложил ему поклясться именем матери. Так он обиделся. «Матерью! – говорит. – Вам что делать нечего?!» Стал ругаться… Ну вот, так и получилось… – Улыбаясь, Андрей уставился в темноту.

Я вдруг опять сознавал, насколько жизнь этих двух парней отличается от моей, как мало мы друг о друге знаем.

– А назад как? Обратные билеты тоже забыли? – спохватился я.

– Ничего, доедем. Вы не волнуйтесь, – бахвалился Коля, чувствуя, что этот тон мне всё же нравится.

Я предложил им еще по глотку виски. Коля отказался. Андрей же с готовностью подставил стакан. Еще пару минут потоптавшись в темноте, мы вернулись в гостиную.

Стол был накрыт. Но Элен всё еще суетилась между столом и кухней. Я остановил ее, усладил с парнями за стол. А сам пошел раскупорить вино.

Картошка оказалась идеально поджаренной. Не слишком сильно. Ломтики золотились. Так умеют готовить только женщины. У меня в таких случаях обязательно что-нибудь подгорало. Картошку Элен присыпала кружками лука и всё запарила в последний момент, прикрыв сковороду крышкой, что придавало блюду тот необычный, немного ореховый привкус, знакомый мне со студенческих лет, который я не смог бы спутать ни с чем на свете.

Коля и Андрей молча, с серьезным видом, с аппетитом налегали на говяжьи стейки; я купил им по антрекоту, понимая, что мужчине лучше не угодишь. Казалось очевидным, что они приехали голодными, остались без обеда.

Я с удовольствием наблюдал за ними. Они не отказывались от вина, ели много хлеба, да еще и намазывая хлеб сливочным маслом, что тоже напоминало мне студенческие годы. Элен следила за ними с робким умилением. Иногда она вопросительно посматривала на меня. В долю секунды глаза ее таяли. Это было так заметно, что я отводил взгляд и начинал раскладывать по тарелкам листья салата из большого блюда или подливал вина и опять говорил непонятно о чем.

Такого добродушного, в хорошем смысле беззаботного человека, как Коля, я не встречал уже давно. Почему-то хотелось его обхаживать и даже, наверное, баловать, как еще невзрослого. Я начинал понимать Элен, ее отношение к брату.

После ужина на улице за садовым столиком мы пили травяной чай. Все как один, внезапно замолчав, мы глазели в совершенно чистое, черное, но как бы светлевшее от звезд небо. Стрекот стоял еще более звонкий чем обычно. Любое произнесенное вслух слово звучало громко, неуместно. В эту ночь я постелил себе внизу на диване…

* * *

Герта и Пьерик, с утра пораньше водили нас по своей стройке, оба с таким видом, будто вопрос о найме парней был делом решенным. Ребята им понравились, как и мне, с первого взгляда. По одному их виду становилось ясно, что оба работящие, простые, веселые.

Пьерик, с утра успевший вымазаться в сухом цементе, не то в какой-то пудре-красителе, показывал начатую кладку, которую хотел завершить чуть ли не сегодня, чтобы сразу перейти к ригелям и окнам. И бог с ним, что пока всё остается без верхнего покрытия. Крышу пообещали соорудить чуть ли не за пару дней. Погода стояла пока хорошая, и время поторапливало, так что лучше было закончить главные работы уже сейчас и побольше времени оставить на отделку…

– Вот и всё… Вот и все дела, если согласны потрудиться, – простовато городил Пьерик.

– Они-то согласны, – ответил я за ребят. – Ведь ничего нет сложного для вас, правильно я понимаю?

– Всё правильно. Всё очень просто, – по-французски, хотя и нескладно ответил за всех Андрей.

– Насчет условий, оплаты… Мы тут с Гертой посоветовались… Минималку я могу предложить, а больше никак. Можно на часы пересчитать. Это будет меньше десяти евро в час. Каждому. А можно и по сумме договориться. Конечно, питание, проживание —это за наш счет… Я тут посчитал… Могу полторы тысячи предложить, или немного больше. Дней за пять вы ведь справитесь?

– Да мы и за три дня справимся, – заверил Андрей. – А возьмем меньше. Зачем так много?

Пьерик беспомощно уставился на жену, перевел взгляд на меня; он явно не привык к таким переговорам.

– Ребята, полторы тысячи вас устроит? Это нормальная цена? – вмешался я, хотя предварительно этот вопрос уже, конечно, через меня обсуждался.

Оба, словно в рот воды набрав, замотали головой в знак полного согласия, не то смирения.

– Тогда решено. Всё отлично! – заверил я Пьерика и Герту. – Об остальном вы сами поговорите…

Ребята хотели взяться за работу сразу же, с утра. Пьерик повел их за собой, хотел показать, с чего начинать.

Я сходил приготовить свежую порцию кофе, вернулся с подносом в сад. Какое-то время мы с Элен сидели на улице, прячась от солнца под зонтом. С утра опять нещадно палило. С моря сегодня наплывали высокие кучные облака. Солнце время от времени пряталось, но ненадолго. И как только облака расступались, начинало печь еще сильнее. Я подумывал сходить сменить шорты на брюки. А впрочем…

Элен выглядела чем-то озабоченной. Мое гостеприимство ей уже наскучило? Или я сам? Волновалась за брата? Но ее можно было понять. Мне припоминался вчерашний разговор, когда оба бахвалились своей безбилетной ездой. Показной оптимизм, конечно, не мог ввести в заблуждение. Брат вкалывал, не просыхая, зависел от заработков, от обстоятельств и, в конечном счете, от чужих прихотей, – куда уж больше.

Элен сходила за панамой и заодно принесла забытую мною сахарницу.

– Вы не волнуйтесь за него. Он еще и отдохнет здесь, – сказал я. – Всё же воздух, природа… Герта, я уверен, подкормит их немного. В таких семьях хорошо питаются. На обед ростбиф, курица, стручковая фасоль, обязательно салат, сыр. Да и десерт…

– Я не волнуюсь.

По тону было ясно, что я угодил в точку.

– Конечно, я понимаю, так жить нельзя. С другой стороны, когда ты молод – всё это опыт, – сказал я. – Настоящий, очень нужный потом. Когда нам двадцать—двадцать пять, всё внешнее не имеет значения. С нас как с гуся вода.

Элен, поколебавшись, кивнула.

– Славный парень, – добавил я. – Как же нам, русским, и везет, и не везет.

Она вскинула на меня виноватый, немного тающий взгляд.

– Когда я в Канны приехал… к вам на выставку, у меня было то же самое чувство. Лица красивые у всех, породистые. А жизнь протекает… трудно, скромно. Чувствуется нужда, ограничения во всем. Это часто видишь в русских… Он тоже с вами в Минск ездит?

– Коля? Нет, что вы! Он совсем другой, – не сразу отреагировала она. – На меня они с друзьями смотрят как на… на заблудшую овцу. Коля живет сегодняшним днем. А я…

– А вы нет?

– Не знаю. Сестра Ольга меня иногда так называет – заблудшей овечкой.

– Это очень трогательно. Ваше отношение к Коле, – сказал я. – Если бы у меня была такая сестра, я бы стал, наверное, другим человеком.

– Каким другим?

– Даже трудно представить. Добрее был бы. Проще бы относился ко всему. Мы часто видим мир таким, каким он нам показался однажды. В какой-нибудь важный момент, о котором мы даже не помним. – Я не мог сформулировать свою мысль точнее.

– В детстве?

– В детстве и позднее.

– Но у вас была мама, – осторожно заметила она.

Я задумался. Что ответить? Она была, конечно, права. Каким-то своим девичьим или уж действительно женским инстинктом она улавливала главное.

– У вас ведь тоже была мама, – ответил я. – Так я понял из разговоров. Мачеха, но всё же. В таких чувствах… Я не думаю, что они объясняются только кровью. Ошибаюсь?

– Нет. Всё так. Я тоже так думаю, – согласилась она. – Почему-то мне не удается ему помочь, Коле… Сколько ни пытаюсь.

– Вот это зря! Бросьте. Он настоящий парень. Мужчина. Чем помочь мужчине? Накормить его. Жареной картошкой. Любить, просто так. Вот и всё…

– Вы думаете?

– Уверен.

Элен покорно молчала, но казалось, что борется с каким-то сомнением.

– Вы, по-прежнему, завтра хотите уехать? Может, останетесь на пару дней? Ребята будут рады. Опять будем есть жареную картошку, – сказал я.

Взглянув на меня умоляюще, она покачала головой:

– Я не могу, я должна.

– Кому вы должны?

Она не отвечала.

– Тогда сегодня нужно прокатиться вдоль берега… В сторону Кап-Ферра и дальше по берегу. Так вы увидите всё. Незачем будет и возвращаться, – пошутил я. – Поедем, куда глаза глядят. Согласны?

Элен, помедлив, кивнула.

– Только лучше взять с собой что-нибудь верхнее. Погода может измениться. – Глазами я показал на облака. Смотрите, всё синее на горизонте. Есть у вас что-нибудь?

Она еще раз кивнула.

– Ну вот, и отлично. Минут пятнадцать на сборы – и едем?..

* * *

Едва мы выехали на скоростную трассу, как поток машин застопорился в оба направления. Судя по всему, пробка сковала движение не только на подъезде к Ницце, но и дальше.

Я включил радио, настроил его на местную автоволну – она маячила на каждом рекламном щите – в надежде услышать какие-нибудь уточнения. И действительно, пробка растянулась почти на двадцать километров. По направлению к границе опрокинулась итальянская фура. По радио предупреждали, что едва ли затор может рассосаться раньше чем через час: аварийная служба убирала с проезжей части обломки.

Всё, что нам оставалось, это менять планы и, главное, направление. Чтобы не испортить себе весь день, я предлагал разворачиваться и ехать в обратную сторону, в направлении Канн и погулять где-нибудь в той стороне, не доезжая до Сен-Рафаэля. Берег живописный повсюду.

Элен одобрительно помалкивала.

Вскоре мне всё же удалось, как следует попетляв, вывернуть обратно на трассу А-8 в направлении Канн. И как только затор, по-прежнему заметный во встречном направлении, стал рассасываться, с нашей стороны поток машин вдруг как прорвало. Теперь все неслись по всем полосам под сто сорок, даже не опасаясь камер фиксации скорости.

Врывающийся на скорости ветер мешал слушать радио, я приподнял стекла. Рядом с Элен мне было до странности спокойно. Как только окружающий мир давал знать о себе или занимал ровно столько места, сколько нужно, чтобы молчание не казалось многозначительным, во мне сразу исчезала потребность говорить, через слова разводить себя, будто что-то растворимое, в самой реальности.

Мир вдруг поразительно меняется, а то и вовсе кажется новым, незнакомым, стоит попытаться взглянуть на него глазами другого человека. Глядя на трассу, сворачивающуюся впереди под колесами рыдвана, я вдруг подумал, что смотрю на дорогу с каким-то ожиданием, едва ли будучи в состоянии сосредоточиться на вождении, слишком многое, на что вчера я не обращал внимания, вдруг приковывало взгляд.

Не сказать чтобы я хорошо знал здешнее побережье. В самые первые наезды под Ниццу с Ванессой мы что ни день объезжали побережье на машине, поддаваясь заразительной моде всех отдыхающих чуть что, стоит солнцу спрятаться за выползшую из-за горизонта тучу, садиться за руль и ехать осматривать местные достопримечательности, чтобы этим скрасить себе досуг в облачные дни. Но в июль-август – всё же период жаркого лета, с тучами или без туч. Так и получалось, что как только облака расступались, все оказывались в своих раскаленных от солнца машинах, на одной и той же дороге и в одно и то же время. Как и мы сегодня. Куда можно попасть при таком движении? Побережье к югу от Канн, куда с трассы попасть было сложнее из-за того, что берег отдалялся, выдвигаясь в море, мне помнился не таким людным, как другие места. В этом направлении я и наметил съехать со скоростной трассы.

За Каннским аэропортом и съездом на Сант-Естелло, навигатор вскоре вывел на местное прибрежное шоссе и по нему к незнакомому мне поселку Теул.

У берега жара чувствовалась меньше. С моря тянул ветер, а от горизонта надвигалась новая гряда облаков, еще более внушительная на вид, чем утром. Дальше ехать не хотелось. Скуповатая провансальская природа умела подкупать чем-то иным, незаметным с первого взгляда. Полупустые пляжи. Скалы. Какая-то уже другая морская синева.

Мы спустились по дороге к скалам. К нам подбежал чей-то пес. Пес обнюхал нам колени, остался доволен.

– Ну, что делать будем? Двинем по пляжу? Вон туда… – Я показал на скалы вдали, хотя и без уверенности, что между отвесными валунами и пенящейся водой есть проход.

– Куда глаза глядя, – улыбалась Элен, всматриваясь в морскую даль. – Вы же обещали.

– Тогда лучше взять вещи с собой. И ваш рюкзак тоже. К машине уже не будем возвращаться.

Мы вернулись, взяли необходимые пожитки и вышли назад к пляжу другой дорожкой, спускающейся между валунов и колючек.

Тропа тянулось и вдоль берега. Правда, и здесь успели понагородить хибар непонятного назначения. Ближе в воде валялись остатки мусора, так, видимо, и не убранного после последнего шторма. За россыпью камней, в просвете между высокими скалами, сходящими прямо к прибою и сильно исковерканными водой и временем, мы увидели ныряльщиков и на некоторое время присели на песок понаблюдать за происходящим.

Все трое в добротной экипировке, в темных гидрокостюмах, с ружьями-арбалетами и сетчатыми сумками, они как раз готовились войти в воду, смачивали костюмы, натягивали капюшоны, перчатки.

– Что они ловить собираются? – спросила Элен.

– Да здесь чего только нет. Отлично место. Судя по рельефу, есть и мурены.

– Это которые с зубами?

– Ну да.

– Ужас! Не опасно?

– Они же не суют руки им в пасть.

– Вы пробовали?

Я молча развел руками. Разве такое объяснишь, расскажешь?

Я спустился к ныряльщикам и поинтересовался, что они собираются ловить.

– Да неизвестно, – ответил один из них, рослый и немолодой. – Вчера сибасс попался. А так, по мелочи.

– Медуз много?

– Да нет вроде. Вон там дальше их полно. – Парень показал в сторону домов. – Даже купаться невозможно.

Мы обменялись понимающими взглядами, какими смотрят друг на друга люди, страдающей общей страстью, малопонятной всем остальным. Я вернулся к Элен, которая что-то разглядывала на горизонте в мой бинокль.

– Там огромная яхта. С огромными парусами.

– Стоит? На якоре?

– Нет, плывет. И так быстро! А волны какие огромные… Вон там, левее, видите?

– Здесь же открытое море. А может, погода портится. Впервые за всю неделю такой ветер…

За скалами мы вышли на очередной пляж. Неровная кромка берега, вся в валунах, а кое-где отгороженная от жилых построек скалами, удалялась к юго-западу. Разбивающиеся о редкие рифы волны здесь вовсю пенились. Ветер налегал на берег резкими порывами. Долетали соленые брызги, то ли от волн, то ли действительно накрапывал дождь.

Элен выпотрошила из своего рюкзака холщовую куртку, я натянул на себя морской свитер, и мы двинули дальше в обход скалистой бухты, сквозной проход через которую, по-видимому, был закрыт. Не без усилий вскарабкавшись по осыпавшейся и чуть ли не вертикальной тропинке наверх скалы, к зарослям кустарника, мы присели на теплый плоский камень, чтобы отдышаться.

– А вы говорили, что вам надоело здесь жить, – улыбалась Элен.

– Я такое говорил?

– В Москве. Не помните?

– А вон и наши ныряльщики… – Я показал вдаль. – У меня есть персонаж в одной книге. Называется… Да не важно… Он был пишущим и утверждал, что нельзя писать о мировых столицах. Вот и я зарекся не писать больше про Францию. По крайней мере, на русском языке. В любом жанре, в любом виде борьбы есть свои правила. Так вот это похоже на запретный прием. Вам, наверное, трудно понять?

– Да нет, понимаю.

– Вот эта синева, море… Всё это мне не принадлежит. Я не имею права этим пользоваться просто так, в своих корыстных интересах. Не мною это создано. Почему же я должен этим злоупотреблять? Настоящий текст строится на чем-то другом.

– На чем?

– Ему присущ какой-то изначальный импульс. Это как музыкальное произведение, – не сразу ответил я. – Бывает, просыпаешься и вдруг чувствуешь его. Это даже не звуки, а общий тон, ощущение, причем всего произведения сразу. Это трудно объяснить. Все остальное сводится к восстановлению партитуры. Иногда это унылое занятие.

– Всё же не верится, – вздохнула она. – Что можно взять вот так и бросить. Мне кажется, что это дар, редкий. Человек не может просто так решать, хочется ему или нет. Это как жизнь. Она течет. Она выдвигает свои требования. Что мы можем решать?

– Тут я согласен, – согласился я, но дальше развивать тему не хотелось. – Люди пишущие приобретают некоторые привычки. Среди них есть и дурные. Например, привычка наблюдать, смотреть. В этом нет ничего хорошего. Я вижу как бы то же самое, что и вы. Но в моем восприятии больше деталей. Я привык их фиксировать. И вот представьте, что вы вдруг лишаетесь возможности выражать свои мысли вслух. Как вот я сейчас делаю, – объяснял я. – Неизрасходованная энергия постоянно дает о себе знать. В голову постоянно лезут идеи, мысли. Они развиваются. Если не записывать, становишься немного больным. Просыпаешься утром вчерашним днем, со вчерашними мыслями. Такое ощущение, что прожил жизнь где-то внутри себя, в другом пространстве и вернулся обратно, где всё как было… Понимаете?

– Не знаю. Но, кажется, понимаю, – ответила она.

Я опять заманил ее в ресторан. Но подвернулся совсем простенький, дорожный, поскольку рядом петляло местное шоссе. Держали забегаловку какие-то южане, чернявые, суетливые, неопрятного вида. Возможно, испанцы, потому что подавали одну паэлью, подобие испанского плова, во всевозможных вариациях.

Когда же нам принесли вино и полную чугунную сковороду с паэльей де марискос на двоих, я понял, что зря столько лет презирал это блюдо. Щедро заправленная мелкорубленым осьминогом, креветками и моллюсками, целиком, в раковинах, паэлья оказалась выше всяких похвал. Морскую живность, Элен отбирала в сторону, ела один рис.

Мы не стали засиживаться. Из ресторана мы вернулись к нашим скалам, спустились к воде и, сняв обувь, повесив кроссовки через плечо, как я посоветовал, связав их шнурками, направились дальше по каменистому пляжу, но по самому краю воду, чтобы не спотыкаться на камнях.

Примерно через километр ходьбы по почти пустынному берегу, Элен застыла передо мной на месте и смотрела куда-то в сторону, к берегу. От небольшого песочного пятачка к воде вышагивал загорелый немолодой мужчина. Но что не сразу доходило – он был совершенно голым. Короткие округлые гениталии от ходьбы болтались. Он не думал нас смущаться.

Незнакомец прошел мимо нас. Я всё же предпочел что-то сверить. Сняв с шеи бинокль, я навел окуляры на берег впереди. И всё стало ясно. Мы приближались к пляжу натуристов, а может быть, даже к лагерю. Никаких заграждений в бинокль я не видел. Но возможно, их не было вообще.

Я поделился новостью с Элен. Она взглянула на меня вопрошающе.

– Я не предлагаю вам бинокль.

– Почему, наоборот, – с решимостью заявила она.

Я протянул ей бинокль. На протяжении нескольких секунд она смотрела через окуляры туда же, на скопление тел вдали, все в чем мать родила.

– Ну и ну.

– Никогда еще не видели?

– Не-а.

– Дальше не пойдем. И в общем-то погода тоже не очень. Нас может подмочить… – Я показал на груду низких сизоватых туч над морем, своей формой напоминавших огромную пасущуюся корову, которая медленно продвигалась в нашу сторону. – Лучше не отдаляться от машины.

Намеченный план прогулки с самого начала не хотел воплощаться в жизнь. Мы отправились в обратную сторону, но шли уже по вскипавшей от прибоя воде. Дно здесь не было гладким, песчаным. Но оказалось усыпано какими-то ракушками. Сняв черные очки, Элен принялась собирать их сначала в карман куртки, а затем в целлофановый мешочек.

Берег здесь действительно был дикий по сравнению с ниццкими пляжами, на которых, чтобы увидеть на дне какую-нибудь живность, приходилось как следует отдаляться от купающихся с маской. Вокруг нас целыми стаями кружили какие-то рыбешки. И не совсем мелкие. Причем то и дело возвращались, словно охотились за нашими тенями на воде.

Песок закончился. Теперь мы вышагивали по гальке. Ходить по такому дну проще было бы, конечно, не босяком, а в резиновых тапочках, которые я как раз и хотел вчера купить в супермаркете, но пришлось бы долго возиться, выбирая нужный размер из целой кучи, сваленной в огромную корзину. Но Элен увлеклась, не хотела выйти на берег. Ей попадались крупные створки гребешка различной окраски, крохотные раковины от каких-то рачков.

– Вы видели?! – вдруг вскрикнула она. – Что это за рыба? Огромная, серая… Вот такого размера, – продемонстрировала она руками что-то размером с мяч.

– Может, камбала. Или маленький скат. Здесь чего только нет. Если бы вы нырнули с маской, вы бы там сутки провели безвылазно.

Лицо ее выражало восторг. Она даже не замечала, что у нее давно намокли закатанные джинсы. Я тоже уже успел вымокнуть по самую грудь, ведь наклоняться приходилось прямо над водой, а волна, гонимая ветром, на мелководье только еще больше пенилась.

Разгоняя ногами шипучую пену, я выбрался на песок и сел, чтобы передохнуть. Сохнуть нам предстояло, скорее всего, на сквозном ветру. Солнца оставалось на полчаса от силы. Поймав ее взгляд, я показал рукой вдоль пляжа – мол, потихоньку возвращаемся, – и первым тронулся в указанном направлении. Она же, по колено в пене, не отрывая взгляда от воды, едва-едва продвигалась. Я окликнул ее. Показал на рифы впереди и на чаек, кружившей над ними шумной стаей.

Я не сразу понял, что что-то случилось. Заглядевшись на горланивших птиц, я выпустил Элен из виду как раз в тот момент, когда она оступилась или на что-то наступила, – понять было трудно. Издали я лишь увидел, как она поджала колено и, обхватив его руками, перескакивала в воде на одной ноге.

Я с разбегу влез в воду и, сразу споткнувшись о невидимые под пеной камни, чуть было не искупался весь, с головой, благо успел опереться рукой на один из валунов, преграждавших мне дорогу.

– Что случилось?!

– Я наступила… Не знаю, на что.

Я кое-как приблизился. По лицу ее текли слезы. От боли. Это казалось очевидным.

Я дал ей обхватить себя за шею, поднял ее ногу и попытался осмотреть.

Какие-то острые махры, не то занозы торчали из стопы. Обломки мидий, каких-то ракушек? В следующий миг я подумал, что это мог быть и морской еж. Она могла раздавить его стопой. Или же попала ногой в расщелину, где иногда они попадаются целыми скоплениями. Коричневатые, с фиолетовым оттенком, махры действительно походили на иглы ежа.

– Держитесь за меня крепко и помогайте мне… другой ногой… Я не могу вас вынести, камни, упадем, – суетился я. – На берегу будем, смотреть, что это… Больно?

Она не отвечала. Но по лицу ее продолжали скатываться крупные слезы.

Задыхаясь от волнения, я почти держал ее на руках, позволяя ей лишь немного отталкиваться от дна левой ногой.

Кое-как мы вылезли на берег. Я помог ей сесть, взял ее стопу и стал изучать травму. Не хватало очков. Я всё еще не пользовался ими вне рабочего стола, и иногда, особенно от усталости или волнения, не мог разглядеть вообще ничего.

После того как я аккуратно вытащил одну из иголок, потом другую, а торчали они целым пучком, я уже не сомневался, что это были шипы ежа. Часть иголок была уже сломана, видимо, еще в воде, в момент происшествия: темные крапинки отчетливо просматривались под светлой тонкой кожей в самой середине стопы, наиболее чувствительном месте. Ей действительно должно было быть очень больно.

Пару минут, пока я продолжал изучать ее ногу, мы молчали. Стоически отвернув взгляд в сторону, не глядя на травму, она продолжала изредка всхлипывать. Я же старался не обращать на это внимания, пытался взять себя в руки.

– Вы не волнуйтесь. Перелома, вывиха нет, мне кажется, – пытался я успокоить сам себя. – Ведь на подъеме, вот здесь не больно?

Она отрицательно заводила головой.

– Вам одни неприятности… Вы злитесь?

– Главное, что ничего страшного. Это иголки… их можно убрать, как занозы. Это не страшно, не волнуйтесь, – успокаивал я.

Вид ее припухшей стопы меня всё же беспокоил. Как идти к машине? Звонить в скорую? Ситуация казалась тупиковой: я даже не знал толком, где мы находимся.

А там и скрылось солнце. Ветер с моря усилился. Как-то быстро вокруг потемнело. Дождь, а то и гроза, казались неминуемыми. Оставаться у самой воды мы не могли.

Я осмотрелся по сторонам. Неподалеку, между скалами, даже кто-то загорал. Компания, не то семья. Где-нибудь рядом, наверное, можно было и укрыться, или уж по крайней мере, если не удастся справиться своими силами, попросить о помощи.

Безропотно мне подчиняясь, скрепя сердце от боли, что было заметно по ее лицу, Элен поднялась на здоровую ногу. Я взвалил на плечи наши вещи. Мы медленно заковыляли в сторону скал и компании. Однако метров через сто я понял, что ей очень трудно так продвигаться, здоровая нога увязала в рыхлом песке. Нести ее на себе я тоже вряд ли смог бы по такому песку, да еще и с вещами, я даже не пытался.

Я оставил ее посидеть одну. И быстрым шагом направился к компании у скал.

Молодая женщина, в одном бикини и в соломенной шляпе, уже видимо заметившая нас, когда мы перескакивали с места на место на трех ногах, уже шла навстречу. И не прошло минуты, как шведская семья с детьми подросткового возраста окружила нас с Элен и, объясняясь с нами по-английски, предлагала свою помощь. Это было, конечно, очень кстати.

Оказалось, что их машина запаркована недалеко. Вверху на дороге была стоянка. Они предлагали подвезти нас до моей машины, оставленной, как я объяснял, гораздо дальше, на выезде из последнего населенного пункта, отсюда ближайшего, но я даже не мог вспомнить его название.

Рослый и немолодой, седовласый швед заверил своих, что справится сам. В конце концов, нас было теперь двое мужчин. Чтобы не мучить бедную Элен передвижением вскачь по песку и камням, мы подхватили ее под плечи и просто понесли к подъему на дорогу, делая остановки через каждые пять-десять метров. Худощавый подросток, сын нашего помощника, следом нес наши пожитки.

Элен уверяла меня, уже по-русски, что ей больше не больно, что она и сама в состоянии делать шаги, опираясь на нас. Однако, посматривая на ее лицо с подсохшими губами, почему-то ставшее бледным, отстраненно-понурым, я ловил себя на мысли, что ей, похоже, становится плохо. Что, если это укус какой-то твари? Морские ежи тоже бывают разные. Хотя я и не слышал, чтобы здесь, на юге, водились ежи вредные, ядовитые.

Улоф – так звали шведа – оказался добродушным, отзывчивым малым. Видя, что я не на шутку взволнован, он был готов везти нас до самой больницы. Правда, непонятно – в какую именно. Положиться на навигатор? Он как будто бы указывал, если активировать нужную опцию, лечебные центры или пункты оказания помощи. Но мы вполне могли доехать сами. До Канн или даже до Ниццы, – я собирался принять решение по дороге в зависимости от самочувствия Элен и от движения. Паниковать не хотелось. Лучше всего было, конечно, показать ее ногу в Ницце, поближе к дому.

Когда мы подъехали к «ягуару» и пересадили ее в мою машину, швед поинтересовался, как нас обоих зовут. Имя облагодетельствованной им девушки ему понравилось.

– Good luck, Хэлен! – добросердечно попрощался он.

Швед попросил меня, позвонить ему, когда мы доедем до больницы, чтобы уж совсем быть спокойным, и дал мне ввести свой номер телефона – французский, сотовый.

* * *

Вечер выдался не свежий, а душный. В городе опять нечем было дышать. Над Ниццей собиралась гроза. Уже скоро два часа прохлаждаясь на улице в прибольничном скверике в ожидании звонка Элен и решения врача, который взял ее на поруки в отделении скорой помощи, при первых каплях, зашлепавших по асфальту, я предпочел вернуться в холл приемного отделения.

Больница выглядела зашарпанной. Чуть ли не вокзальная атмосфера, бестолковая суета персонала, всеобщее раздражение не внушали большого доверия. Но вскоре Элен всё же перевезли в отдельную временную каморку. Накрытая покрывалом из фольги, бледная, над вид измученная, жалкая, она ни на что не жаловалась. Но как можно лежать под таким «одеялом»? Можно ли вообще доверяться дежурному врачу, на вид не больше тридцати, который разгуливал руки в брюки, с полным равнодушием ко всему происходящему, уже видимо насмотревшись здесь всякого?

Я настаивал на объяснениях. Врач настаивал на необходимости сидеть и ждать своей очереди. Больных было слишком много.

Наконец он вернулся с анализами и снимками. Мы отошли с ним в сторону. Словно мне назло, Элен решили не отпускать. Артериальное давление анормально низкое. Верхнее – не выше восьмидесяти. Стопа опухла. Да и лицо не меньше. Налицо все признаки тяжелой аллергии. На морской йод? На ежа? Ни она первая, ни она последняя… Врач хотел понаблюдать за ней до утра, а меня просил стразу же разобраться со страховкой. Ведь речь шла о госпитализации иностранки.

Когда я вернулся к Элен, чтобы хоть ее-то состояние не усугублять сомнениями и беспокойством, я объявил ей о решении медперсонала, поддержал его. И она чуть не вскочила со своей лежанки.

Пропадает утренний билет на поезд. Ее ждут в Париже. Она должна забрать ключи от квартиры, в которой ей вновь предстояло остановиться. Что рассказывать сестре Ольге?

Я успокаивал ее с четверть часа. В затем, взяв ее бумаги, благо страховой полис она носила с собой в сумке, вышел в холл, чтобы позвонить по всему указанным номерам и попытаться хоть что-нибудь выяснить.

С полисом, к счастью, не было никаких сюрпризов. Непонятным для меня чудом механизм сразу же заработал. Звонили теперь мне. Требовали уточнений, подтверждений. А затем медсестра, помогавшая оформить госпитализацию, пришла и заверила меня, что всё уладилось. Служащие страховой компании вошли в прямой контакт с больничной администрацией. Элен собирались везти в палату…

Я вышел на улицу уже после девяти. Дождь перестал. Подсыхало. Откуда-то из-за корпусов, из парка или из другого сквера, который просматривался чуть дальше, тянуло запахами сырой земли и листвы.

Ехать на вокзал менять ее билет? Но я даже не знал, что за билет у меня в руках, подлежит ли он вообще обмену. Теперь стало принято покупать дешевые, а такие проще выбросить. Тащиться к себе в Сен-Блез? Мне не хотелось ни того, ни другого, ни третьего.

Оставив и вещи, и бумаги в «ягуаре», я вернулся в небольшой сквер, некоторое время сидел на непросохшей скамейке и глазел в небо, просветлевшее, но по-прежнему затянутое кучевыми облаками. Самых неожиданных форм, отвесные, вертикальные. В последних лучах заходящего солнца облака вбирали в себя над морем такое количество оттенков, от ультрамаринового до розового, нежно-серого, сизого, кораллового и просто золотистого, что не удавалось оторвать взгляд, не удавалось ни на что решиться.

Конечно, нужно было позвонить нашему шведу. Ведь я пообещал. Но первым делом я позвонил Коле. Они с Андреем давно закончили рабочий день, ждали нас, чтобы сесть ужинать, как и вчера, вместе. Я просил не ждать меня, садиться за стол без меня и обещал скоро приехать, – по дороге хотел сделать покупки, ведь в холодильнике хоть шаром покати. И только тут до меня дошло, что я должен всё же объяснить, почему я возвращаюсь один. В двух словах я сообщил о нашем ЧП…

Ужинать без меня парни так и не сели. От приглашений хозяев в ресторан отказались, ждали моего возвращения. К этому времени они успели побывать в местном супермаркете, воспользовавшись тем, что Пьерик ехал за покупками, запаслись там бутылкой скотча из опасения, что оставшегося со вчера на всех сегодня не хватит, купили огромную дыню, картошки и еще какой-то ерунды, за что я чуть было не отчитал их, – они тратили еще не заработанные деньги.

Ужинать мы сели почти в полночь и опять ели жареную картошку с луком. Но сегодня мы обошлись без антрекотов. В конце концов, за окном стояла ночь. А вставать им предстояло в шесть…

* * *

Пьерик кружил со шлангом вокруг рыдвана, обмывая с его боков наплывы белесой пыли, когда около полудня я вышел во двор, к конюшням, намереваясь ехать в Ниццу.

По его глазам я понял, что он хочет мне что-то сказать.

– Ребята попались… Ну просто золотые руки. Всё умеют делать. Перечинили тут, – взахлеб заговорил Пьерик. – Газонокосилку починили… Этот, второй парень, как его?

– Андрей?

– В армии, говорит, механиком был. Они за три дня управятся. Так что я у вас должник.

– Бог с вами, Пьерик. Это я должник.

– Только ужинать отказываются, – жаловался он.

– Да это из-за меня. Они не хотели оставить меня одного, ждали.

– Так вы бы вместе. Мы же договаривались, – бормотал француз. – Я слышал, что сестра Николя.., – Колю Пьерик уже нарек по-своему, на французский манер, – в больницу попала?

В двух словах я объяснил ситуацию. Отъезд Элен сорван. Я как раз собирался ехать к ней.

Пьерик недовольно качал головой. Но я и без того чувствовал себя глупо. Разве не я надоумил девушку поехать со мной шляться по пляжам? Не я ли позволил ей лазить по рифам босяком, не снабдив ее резиновыми тапочками. Но на эту тему и говорить не хотелось.

В эту ночь я мало спал. Под утро опять ударила гроза. Вокруг грохотало. Среди ночи пришлось ходить вокруг дома и проверять, закрыты ли ставни, окна.

Я пообещал Пьерику вернуться пораньше и прийти с ребятами ужинать. Хотя, конечно, предпочел бы свое вечернее одиночество за садовым столиком.

– Вот это отлично! – косноязычно одобрил Пьерик. – Скажу Герте. Она что-нибудь приготовит на всех. Но вы точно приедете?

– Точно.

У Элен было бледное лицо, потерянный взгляд. Она сидела на балконе в плетеном кресле. Едва я увидел ее одну через витраж из коридора, по которому мне предложили пересечь отделение общей медицины, чтобы пройти к «комнате отдыха» – так здесь называли лоджию, где ютилась пара плетеных кресел, – как мне стало очевидно, что ее не выпишут и сегодня.

В синей бумажной пижаме, с собранным на затылке пучком волос, в черных очках, она сидела на солнце с капельницей. При виде меня Элен вскочила, чуть не сорвала со штатива на колесиках пузырь с лекарством, подведенный ей вену, и едва не оступилась из-за плотно забинтованной ноги.

Я не решался расспрашивать. Спохватившись, показал ей вещи, принесенные в пластиковом пакете, которые приготовил для нее Коля. В пакете лежала ночная рубашка, свитер, пара девичьих футболок, сменное женское белье, новенькие кеды, носки, какая-то книга в мягком переплете. Чтобы не смущать ее, я пояснил, что собирал вещи Коля; но я действительно просто не решился копаться в ее чемоданчике.

На пороге балкона вырос силуэт медсестры. Она должна была отвести пациентку на какую-то процедуру или на очередное обследование. Элен не удивилась, ее предупреждали.

Медсестра помогла перенести штатив с капельницей через порог лоджии и пообещала, что минут через тридцать мы сможем встретиться уже в палате. Они медленно поплелись по коридору, следом за капельницей на колесиках.

Элен прихрамывала. Забинтованная нога явно причиняла ей боль. От одной мысли, что ее хрупкая белая стопа, обмотанная бинтом, от которой мне не удавалось оторвать взгляда на пляже, изранена еще и скальпелем, какими-нибудь хирургическими щипцами, грудь мою наполнял холодок.

Довольно глупо было оказаться одному на балконе городской больницы, куда пациенты приходили курить или просто посидеть на солнце, на свежем воздухе. Плетеная мебель. На низком столике – кипа потрепанных газет и журналов. В большом терракотовом вазоне с пожухлым, неухоженным кустом вместо цветов была действительно навалена горка окурков. На улице же – опять жарища. Больница как больница. Несносно медленные, тормозящие на каждом шагу лифты. Повсюду бетон. Подвесные потолки из пенопласта, собранного квадратиками. В коридорах запашок паршивого растворимого кофе. Почти сплошь «цветной» персонал; коренных жителей на эту каторгу уже не заманишь.

Я ждал перед дверью в палату. Элен вернулась минут через двадцать. Мы прошли внутрь. Светло, просторно. Правда, стояли две кровати, кем-то занимаемые, но пустующие, неприбранные.

Она присела на край кровати у окна и виновато улыбалась. Я рассказал, что Пьерик не мог ребятам нарадоваться. Колин друг, помимо строительства, взялся чинить еще и всякий хлам по хозяйству и совершенно покорил пару своими познаниями в механике, приобретенными в армии. Пьерик, человек работящий, но немного безрукий, мне не давал проходу, не переставал меня благодарить. Словом, всё получилось очень удачно. В светлых глазах Элен мелькала смесь наивного ликования и благодарности.

– Ну а вы здесь? Что врачи говорят? – спросил я. – Что делать дальше? Ведь я вижу, вам ходить трудно. Что вам делали? Очистили рану?

– Да, всё очистили.

– Скальпелем?

– Ну, почти.

– Ужасно… Сколько собираются держать? Не из-за ноги же?

– Всё нормально. Хотели отпустить сегодня. Но давление опять их не устраивает. Хотят подержать до завтра.

– Давление – не шутка. Это не связано с носовыми кровотечениями?

– Нет. Думаю, что нет.

– Врачам говорили об этом?

Она взглянула на меня умоляюще.

– Ведь я вообще лекарств не принимаю, – сказала она. – А здесь… Здесь по-другому не лечат.

– Вы на каком языке с ними объясняетесь?

– На французском, на английском.

– Как же лечиться без лекарств?

– Очень даже можно, – улыбалась она.

– У вас родители… врачами были, откуда в вас это?

Она вздохнула.

– Может, я не должен допытываться, но вы болели чем-то похожим?

– Давно, в детстве, – ответила она с некоторым усилием. – Вы не беспокойтесь, ничего страшного.

Я хотел услышать точное название болезни. И вместо этого попросил приоткрыть окно.

– Да, душно здесь… Здесь еще две женщины лежат. Окно не дают открывать. Поэтому я там и сижу. Может, туда пойдем?

– Вы обедали? – спросил я.

– Да, обед приносили.

– Нормальный?

Она вновь уставила на меня умоляющий взгляд.

– Пойдемте, конечно – всполошился я.

И я стал неуклюже помогать ей выкатить за дверь капельницу.

Она планировала уехать прямо из Ниццы, сразу после выписки из больницы. Даже успела посмотреть расписание поездов, воспользовавшись телефоном и беспроводной сетью соседки по палате. Но тогда я должен был вернуться в Ниццу завтра, чтобы привезти ее вещи?

Я, конечно, запротестовал:

– А Коля? Уехать не попрощавшись с ним? Вы же из-за него остались. Да и вообще. Сразу из больницы в поезд? Не могу согласиться. В конце концов, на мне лежит ответственность за всё это.

Одними глазами Элен опять умоляла не развивать тему дальше.

– Билет я вам куплю, как только выпишут… А вам надо остаться на день-два, – настаивал я. – Я вообще могу поселиться у Пьерика с Гертой, в гостинице. На пару дней. Ничего страшного не случится.

– Глупо как-то, – обронила она.

– Да нет, в этом есть что-то…

Она взглянула на меня вопросительно.

– Всё как в жизни, – пошутил я.

– Всё наоборот?

– Наоборот. Не так, как планируешь… Может, у вас по-другому получается?

– Не могу же я портить вам отпуск.

– Всё совсем наоборот.

Она что-то мельком сверила по моему лицу и промолчала. Пару минут мы сидели молча.

– Вы же не просто так приехали. Разве, вы не пишете, когда вы на отдыхе?

– Я уже объяснял.

– …что перестали писать.

Я всплеснул руками и стал ее уговаривать:

– Смотрите, какая погода! Лето. И не так жарко, как бывает. Очень хороший сезон в этом году.

Она едва заметно улыбалась краем глаз.

– Я решил провести лето как получится, жить по течению. У меня в жизни многое изменится в этом году. Мне кажется, что это лето последнее из той прежней жизни.

– Что изменится?

– Трудно объяснить. Так мне кажется.

– Только за билет я сама заплачу, – глубоко вздохнув, сказала она.

– Хорошо. Согласен.

Она всё же пристыдила меня взглядом.

– Самые правильные решения принимаются по необходимости. Есть такая житейская премудрость, – будто оправдываясь, заверил я. – Это сложно бывает понять. Сложно отказаться от идеи выбора. Еще сложнее увидеть в этом хорошую сторону. Но это так. Если понимаешь это, всё становится проще. И не ждешь ничего. Ни плохого, ни хорошего.

– Вы по этому правилу и живете?

– Не всегда, – не сразу ответил я. – Вряд ли это правило.

Час спустя я опять я сидел на той же скамейке. И опять мне никуда не хотелось уезжать, отдаляться. Как только я это делал, во мне разрасталась какая-то яма, пустота. И росла неуверенность во всем. Я забывал притормозить на красный свет. Вещи валились из рук. В супермаркете я забывал забрать банковскую карточку из платежного аппарата, благо меня успевали окликнуть. В противном случае я бы остался без прав, без денег, без головы.

* * *

Как врач и пообещал, ее выписали на следующий день к обеду, чтобы не оставлять на выходные. Приехать вовремя, к часу дня, мне не удалось из-за пробок. Когда я вошел в палату, было уже почти три часа. Зато ее накормили обедом, и для нее это было лучше любого ресторана, в который мы могли бы попасть в этот час; плохое питание во французских больницах встречается редко.

Выписка представляла собой копию документов, приготовленных для страховой компании. Ясного диагноза так и не было. Значились лишь указания на острую аллергическую реакцию, вызванную неустановленным аллергеном; даже тесты, получалось, сделать не удосужились.

Элен хотела сразу же определиться с отъездом. Я взглянул на расписание поездов. Вариантов предлагалось много. Но Интернет плохо работал, связь зависала. С бронированием и оплатой билета по телефону мы бы провозились долго, проще было заехать на вокзал; на этом она и настаивала.

Билеты на среду, на вторые сутки после ее выписки, оказались слишком дорогими, в полную цену. Элен настояла на своем: купила билет вдвое дешевле, который уже подыскала себе за день до этого в больнице, воспользовавшись Интернетом соседки. Завтрашний отъезд стал неминуем.

В ее глазах я не видел никакого желания мчаться в Париж сломя голову, вскочив в первый же поезд. С забинтованной ногой? Как она будет передвигаться одна? Ей не удавалось скрыть в себе какого-то противоречия, она то и дело отводила глаза в сторону.

Я распахнул дверцы машины. С минуту мы топтались на солнцепеке, чтобы дать салону проветриться.

– Вы никогда не видели, как падает самолет? – спросила она.

– Самолет. Почему вы об этом спрашиваете?

– Так, подумала… Ужасное зрелище.

На ногу она больше не жаловалась, и весь день мы провели в коротких прогулках по окрестностям, не отдаляясь от дома, немного для тренировки, чтобы убедиться, что она может передвигаться без посторонней помощи. Ужинали же все вместе в ресторане, за отдельным столом в конце веранды, который Герта обычно придерживала для себя и мужа.

С утра я отвез Элен на вокзал. Через день в Париж отбыл и Коля с другом, пообещав хозяевам вернуться поработать еще в сентябре. На вокзал их отвез сам Пьерик. Все разъехались.

И я вдруг почувствовал вокруг пустоту. Я вдруг не знал, как выбраться из сплина. Воли не хватало на самое простое, сварить себе кофе на завтрак, порцию макарон на обед. Казалось очевидным, что отдых в одиночестве – это что-то придуманное, невозможное…

Я мучился бессонницей уже четвертую или пятую ночь подряд. Это длилось с того дня, как Элен попала в стационар. Ночами я слушал в окно неумолимый стрекот. Старался завешивать окна так, чтобы в спальню не проникал лунный свет, с трех ночи столь яркий, что весь двор просматривался до мельчайшей детали. Лишь на рассвете, когда за шторами розовело и в ночной какофонии двора наступало затишье, хотя и недолгое, на смену которому приходил другой мир звуков, и начинали осторожно петь птицы, мне удавалось заснуть на час или на два. Стоило же заснуть, как продолжался всё тот же неумолимый процесс, уже не в уме, а письменно – процесс нанизывания смыслов на какую-то нескончаемую нить, но теперь уже в буквальном смысле слова.

Я правил во сне свой собственный текст. Чаще всего уже написанный. Подчищал пунктуацию. Что-то перечеркивал или добавлял на полях. И почему-то помнил во сне весь текст наизусть. Я мог бы даже повторить его в первичной, черновой и затем в исправленной версии. Правда, утром, ближе к одиннадцати, – вернуться в реальность раньше от одурманивающего, короткого сна не удавалось, – я не мог вспомнить ни строчки из прочитанного и написанного ночью. До мельчайших подробностей помнил лишь сам процесс, как некую оболочку. Всё смысловое наполнение бесследно куда-то исчезало.

* * *

В четверг неожиданно позвонил Николай-Николаич. И с ходу спросил меня, что я надумал, решил ли я окунуться в издательское дело. Вторя его неделовому, расхлябанному тону, я отвечал расплывчато. Наконец стало ясно, зачем я ему понадобился. Он приехал во Францию загорать. Сначала я подумал, что ему просто некому позвонить. И тем же развязным тоном поинтересовался, не на яхте ли он прохлаждается в такую жару, не на рейде ли «его корабль» где-нибудь под Каннами.

– Вот не угадали… Но почти, – прозвучал уклончивый ответ. – У нас на палубе ветерок. Это у вас там жара постоянно. Я в море. Вот смотрю в бинокль на Ниццу. Издалека – загляденье.

В следующий миг я зачем-то признался – пожалуй, всё же удивленный совпадению, – что я нахожусь на тех же широтах, неподалеку от Ниццы. Сижу, мол, в горах и смотрю как раз в сторону моря.

– Ну, видите… – Он был в некотором замешательстве. – Вы-то что в Ницце потеряли?

– Я здесь каждый год в это время. А вы? – нахально спросил я.

– Завтра после обеда чем вы заняты?

– А что случилось?

– Можно встретиться.

– Eсли только вечером, – сказал я. – За ужин платить будете вы. Вы как-то уверяли, что задолжали мне ужин.

– Так и быть. Заплачу я. Часиков в семь созвонимся еще раз… Только не в семь утра, не перепутайте, – съехидничал N. N.

Провести в городе вечер и ехать скорее всего через пробки – нужны ли мне эти приключения? Готовиться к встречам с Николай-Николаичем я не любил. В эти минуты вдруг всплывало всё то, чего не хочется держать в памяти: невыполненные обещания, болтовня о деньгах и непонятно еще о чем, которая всегда отравляла меня на несколько дней. В то же время я мог выполнить обещанное Эстер, вручить книгу Николай-Николаичу уже завтра. Попросить ее прислать мне рукопись прямо сюда, на юг? Это было проще, чем откладывать на сентябрь, да еще и тащить в ручной клади ненужные мне килограммы. Но захочет ли N. N. кататься c рукописью?

Я объяснил ей, что к чему, объяснил ситуацию с ее книгой: появилась возможность передать ее N. N. сразу. Немного удивившись моему предложению, она пообещала сделать всё зависящее от нее, чтобы текст мне доставили завтра же срочной почтой, не позднее, чем в полдень.

– Ты где живешь? В гостинице? Уверена, что всё там же. Рядом с Сен-Блезом?

Я не успел ответить, как она добавила:

– Какой ты всё-таки консерватор.

– Откуда ты знаешь это место?

– Я же приезжала к вам… С Ванессой. Забыл? Когда же это было? Вы жили то в номере, то в домишке небольшом.

– Ах, да… В домишке я и остановился.

– Дорогой мой, раз ты завтра занят, то до начала следующей недели я уже никак не смогу приехать, – залепетала она знакомым, сладковатым голосом. – Или в воскресенье, ближайшее… Какие планы у тебя на воскресенье?

Я раздумывал, или просто не мог подобрать нужной ноты.

Решив созвониться в следующий понедельник, с утра пораньше, мы попрощались.

Пакет Герта приняла прямо из рук посыльного в десять утра на следующий день. Кроме кипы бумаг, мне уже знакомых, хотя я и сожалел, что распечатку мне прислали свежую, вместо той, на которой я оставил свои пометки при чтении, они могли бы существенно упростить дальнейшую возню с текстом, в пакет было вложено еще пару книг, изданных в неизвестном мне издательстве, всё на ту же невеселую тему, но уже других, незнакомых мне авторов…

Николай-Николаич был приодет в футболку с короткими рукавами, в рваные джинсы, на босых ногах – совершенно нелепые сандалеты. Впервые я видел его в таком виде, не в костюме. От него пахло терпкими мужскими духами, показавшимися мне тяжеловатыми, с запашком.

Его сопровождала белесая особа лет тридцати. Они были накоротке, но не в близких отношениях. Пассия друга, родственница? Наряженная в платье непонятного стиля, то ли пляжное, то ли вечернее, да и на ногах – почти невидимые шлепанцы, – она выглядела полуголой. И уже по глазам было понятно, что вряд ли отличается выдающимися умственными способностями, но знает свое место и умеет себя держать в своей среде. Она косилась на меня с приветливой настороженностью.

В ресторан, находившийся почти на самом променаде, нас впустили как делегацию. Просторный, дорогой. Название заведения мне что-то напоминало, хотя сам я в такие места не ходил.

Мы расселись вокруг заранее заказанного круглого стола у окон. Нам принесли воды, виски, льда. Белесая провожатая попросила стакан томатного сока. Оценив каприз, метрдотель даже слегка поклонился.

Николай-Николаич был загорелым, выглядел, здоровым, до неприличия благополучным. Он даже сбросил пару килограмм. Благодушно глазея по сторонам, он не переставал что-то сверять по мне скептическим взглядом. Мол, хорошо же вы здесь живете, ничего не скажешь, а всё жалуетесь.

– Корабль прямо в порту пришвартовали? – спросил я.

– Яхту… Нет, не в порту, – поправил он.

– В море оставили и на вертолете прилетели?

– А что вы предлагаете? Знаете, сколько берут за стоянку? И место заранее бронировать нужно. Вот как столик в этом ресторане. С вами разве можно заранее о чем-то договариваться? Себе дороже…

Он поманил официанта, попросил принести оливок и пригубил свой «пьюр молт».

– Своей вот пока не обзавелся. Яхтой… А зачем? В аренду проще взять. Шестьдесят тысяч за одно плаванье. Евро… Зато с командой, с поваром. И сразу столько друзей, желающих – не оберешься! Я вот только за билеты отказываюсь платить. Билеты сами, говорю, покупайте. Да Кипра долететь – не такое уж разорение. В этот раз мы отплыли с Кипра… А всё остальное – это на мне, пожалуйста… – Он впервые делился со мной подробностями своей личной жизни. – И что вы здесь делаете? – спросил он. – Жара, говорят, упаси господи.

– Выше не так жарко. Я за городом.

– Ах да. В горах… – Память никогда его не подводила. – На лыжах там не катаются? А то мы с Алей… А, Аля?

– Катаются. Но зимой, – ответил я.

– Ну и что вы решили с издательством? – спросил он в лоб, без прелюдий.

– Такие решения не принимаются на пустом месте, – не сразу ответил я, хотя и понимал, что именно сейчас на этот вопрос лучше ответить с ясностью. – Какие деньги вы вложите? Согласны ли вы поделить доли пятьдесят на пятьдесят? Деньги ваши. Работа на мне. Без гарантированных пяти тысяч в месяц я не возьмусь. Это минимум. Вы согласны на это? – Всё это я выдал одно тирадой, причем совершенно спонтанно, не задумываясь.

– Согласен, – усмехнувшись, ответил он. – Только если будет бизнес-план с расчетами.

– С расчетами доходности?

– Вложений, доходности… Сколько нужно, уже прикинули?

– Вы же сами говорите: нужны расчеты. Меньше чем двести пятьдесят тысяч евро, вкладывать вообще нет смысла. Книгоиздание – капиталоемкое дело. Вы лучше меня знаете.

Николай-Николаич кивнул.

– Хорошо, а если точнее? – спросил он. – Какая отдача будет через два-три года?

– Наобум не могу ответить.

– Аля, ты во сколько оцениваешь? – несуразно легкомысленным тоном обратился Николай-Николаич к своей спутнице, мне же пояснил: – Аля менеджменту в Швейцарии училась. А в Париже в финансах работала.

– Расчеты необходимы, – поддержала меня его спутница.

– Нужен ясный план. Каталог будущий, концепция, – добавил я.

– Ну, разумеется, – не оспаривал Николай-Николаич. – К какому сроку расчеты-то сможете подготовить?

Я прекрасно отдавал себе отчет, что если какое-то принципиальное решение не будет принято сейчас и если дело вообще не будет запущено в начале осени, то его можно смело задвигать в долгий ящик. Да и на что мне жить с октября? На социальное пособие, которое и так уже пришлось оформлять на частичную оплату аренды жилья, хорошо что такие поблажки вообще еще где-то возможны. Куда я, спрашивается, опять всё отодвигаю?

Мы стали выбирать блюда. Они предпочитали рыбу, к ней закуски из морепродуктов. Я обошелся уткой магре. Официант настойчиво уговаривал взять на всех запеканку со сморчками.

Нам принесли еще по порции виски. И Николай-Николаич вдруг спохватился:

– Вы не напьетесь? Нам-то пешочком. А вам в горы ехать.

– К сентябрю я сделаю бизнес-план и расчеты. Составлю проект каталога. Только ради бога, вы на меня всё не валите, – предостерег я. – Тут ваша помощь будет необходима.

Николай-Николаич одобрительно покачнулся.

– Главное в цифрах – доходность. Которую можно было бы считать приемлемой. И стоимость печати самих книг… Вам придется раскошелиться, – предупредил я. – Придется поделиться связями.

Николай-Николаич, цедивший «пьюр молт» уже без льда, всё так же едва заметно приклевывал головой.

– А авторские права? Во что они будут обходиться? – Он словно мне не верил.

– Здесь как в России теперь. Гонорары – одно название, – заверил я. – Таких авансов, как раньше, никто не платит. Пишущий люд соглашается. Правда, рантье еще не обнаглели до такой степени, как в Москве. А так бы завалили деньгами весь книжный мир… Гонорары теперь рантье платят издателям. За выпуск их сочинений, за свой счет, – добавил я, уставив на Николай-Николаича прямой взгляд; я давно подозревал, что он, как и поголовное большинство его московских коллег, стал зажимать гонорары таким, как я, потому что полно появилось точно таких же претендентов, советских рантье, как я их называл, лезших с деньгами и готовых платить за издание из своего кармана, так что, если думать только о выгоде, было из чего выбирать. – Что касается авторских прав русских авторов, это будет лежать на вас. А я буду покупать права у вас, по льготным ценам, – пояснил я.

Николай-Николаич схватывал всё на лету. И как всегда, когда он прихлебывал что-нибудь крепкое, в нем ослабевал интерес к деловой дискуссии.

– Аля, скажи нам, какую доходность заложить в бизнес-план? – спросил он спутницу таким тоном, будто от нее что-то зависело.

Та взглянула на меня с понимающей улыбкой.

– Сегодня и шесть, и пять, и четыре. В Европе и этому рады, – ответила она, не сводя с меня глаз, будто старалась понять, насколько всерьез я отношусь не к ее словам, а к самому ее присутствию.

– В течение двух-трех лет – доходности не будет, – предупредил я. – А потом – и четыре, и пять, если хотите, и больше. Если дело встанет на ноги, если не тратить лишнего, то и до сорока можно дотянуть.

– Сорок – это ладно. Вам никто не поверит. А под четыре ни один дурак из наших, русских, денег вам не даст. Сбербанк и тот больше предлагает по депозитам.

– Сбербанк не делится своими активами. Он насчитывает проценты за аренду ваших денег, и будьте здоровы.

Николай-Николаич понимающе кивал.

* * *

В понедельник с утра, не успел я вынести завтрак на улицу, как позвонила Эстер.

Отвечать? Не отвечать? Я вдруг не знал, что лучше. Ведь всё равно оставит сообщение на автоответчике и придется перезваниваться. Я ответил.

Как мы и договаривались, она собиралась ехать ко мне. Еще и везла для обсуждений со мной какое-то «презабавное дельце». Делишек ее я начинал побаиваться.

Около семи часов вечера она припарковала «крайслер» в конце гостиничного двора. Похудевшая, загорелая, почти раздетая, в одном легком черном платье на тонких лямках, Эстер выбралась из-за руля и подозрительно сдержанно расцеловалась со мной в одни щеки, обдавая меня знакомыми приторными духами. Она осмотрелась по сторонам и, пританцовывая, проследовала за мной в дом, бросила свою сумку на пол при входе и попросила выпить чего-нибудь холодного.

– Виски?

– У тебя всё равно ничего другого нет.

– Нет.

– А лед есть?

– Лед есть.

– Тогда виски.

Я принес посуду, бутылку, тарелку со льдом. Налил и ей и себе, положил ей в стакан две горсти льда.

– А назад ты как поедешь? – спросил я.

Не отвечая, она смотрела в открытое окно, а затем, быстро выцедив приличную дозу, сказала:

– Как же я по тебе соскучилась… А ты?

Она сбросила на пол свое платье и оказалась совершенно голой. С приподнятой грудью, стройная, бескомпромиссная в постельных вопросах.

Мне пришлось отвернуться.

– Только не говори, что ты… остыл ко мне? Я же вижу по глазам, что нет, – сказала она.

– Я и не говорю.

Я действительно не мог оставаться к ней равнодушным. Мучительное плотское чувство, какое-то вдруг даже обидное, поскольку не подчинялось мне, заполнило меня с ног до головы. Требовалось большое усилие, чтобы не поддаться наплыву, устоять.

Повисло молчание.

– Ну, подойди же… У тебя что-то случилось?

Я приблизился и прикрыл фрамугу окна.

– Ты простудишься, – сказал я, прежде чем взять ее руку и чмокнуть в запястье. – Вечером бывает ветрено.

Она смотрела на меня испытующе, стараясь скрыть свое замешательство или даже легкое смущение, которого я никогда в ней прежде не замечал, – как-никак стояла передо мной обнаженной и буквально уламывала меня на близость.

– Ты удивительно красива. У тебя такое тело.., – сказал я. – Нет сил тебе противостоять, ты же знаешь. Но не сегодня.

Она положила мне ладонь на грудь и прильнула ко мне, обдавая меня теперь еще и запахом своих волос. Несколько секунд мы так и стояли полуобнявшись.

– Влюбился, что ли?

– Бог с тобой.

Она втянула носом запах моего хлопкового свитера.

– Ты хорошо пахнешь… Улицей и еще чем-то новеньким.

– Одежда здесь сушится на веревке.

Позднее мы сидели в саду за садовым столом. Ужин готовить не хотелось. Я уже подумывал, что мы закончим в ресторане у Герты. Не кормить же ее жареной картошкой, как моих ребят-работяг, или одним зеленым салатом, который я покупал в таком количестве, будто держал дома корову или кроликов, да и хотелось ей чем-то удружить, побаловать гостью. Эстер, как ни крути, была особой избалованной.

Она расспрашивала о Николай-Николаиче, с которым я успел договориться о главном. Ей, конечно, льстил тот факт, что ее рукописью интересуется какой-то русский «олигарх», приплывший в Ниццу на яхте. Я не стал объяснять, что интереса «олигарх» большого не проявлял, что его привлекала в этой истории деловая тусовка, возможные связи, – на это нюх у «олигархов» безотказный. Мы, как всегда, трепались о моих планах, в которые она, как всегда, не верила ни на грош. Свою босую ногу она подсунула мне на стул и потихоньку, умоляюще улыбалась, всё еще не теряя надежды.

Просить, умолять? Обидеть ее тоже не хотелось.

– У тебя после меня кто-нибудь был еще? – спросил я.

– Это важно?.. Постой, когда же это было? Ах да… – Она уставилась на меня мутновато мечтательным взглядом и только вздохнула. – Я бы тебе рассказала всё. Всё! – подчеркнула она.

– Что тебе мешает?

– Ты мне больше не принадлежишь. А вопросы задаешь.

– Раньше, разве, принадлежал?

Она помолчала, задумавшись то ли над моим вопросом, не то о чем-то своем.

– Кстати! Я тут тебе привезла… Эстер – вдруг вскочила. – Сейчас вернусь…

Она отправилась в дом, вернулась с сумкой, порылась в ней и уже сидя вынула помятый конверт.

Я открыл его. В нем лежал чек на мое имя. На полторы тысячи евро.

– Твой аванс по договору… За твой роман, – сказала она. – Мизер, конечно. Но лучше чем ничего.

Впервые в жизни я получил от издателя «гонорар» без нажима, без напоминаний, которые требовались всегда, чтобы сломить почти сверхъестественное сопротивление, общее для всех издателей без исключения, когда речь заходила о выплате денег и даже, бывало, уже фактически оформленного гонорара. Всегда находились какие-нибудь причины, чтобы не сделать этого сразу – бухгалтер простудился, выходные или праздничные дни перенесли, недоставало какой-нибудь закорючки на чеке…

По глазам Эстер я понял, что ей хочется как-то пометить наши отношения, поставить на них зарубку.

Герта кормила нас пастой, соус к которой, вроде бы простенький, на оливковом масле и с базиликом из ее же собственного огорода, оказался самым вкусным, который я когда-либо пробовал. Кухню оценила даже Эстер.

Мы были последними посетителями. Мы пили много красного. И я понимал, едва мы сели ужинать, что, конечно же, не отпущу ее на машине одну, на ночь глядя. Она всё сделала, чтобы остаться. И теперь по ее глазам я даже чувствовал, что она смирилась с тем, что спать нам придется в разных кроватях…

Однако среди ночи Эстер пришлепала ко мне в кровать. Просто чтобы переждать грозу, как она в темноте объяснила. Я еще не спал и согласился, но на условии, что она принесет свое одеяло.

Так мы и пролежали рядом друг с другом, под жуткие межгорные раскаты грома за окнами, без сна и каждый под своим одеялом, до самого рассвета…